[32] Многое можно возразить против этой характеристики.
Жанры поэзии юмористического журнала отнюдь не сводятся к фельетону. Особенно у Мятлева, который чужд одному из основных требований фельетона — подведению частного случая, описанного в стихотворении, под общую мораль. Мятлев не обличает, не разоблачает, не осуждает, не морализирует. Он не фельетонист, и это уже с полной ясностью обнаружилось в «Сенсациях и замечаниях госпожи Курдюковой», которые чужды какой бы то ни было тенденции. Он — жанрист, большинство его юмористических стихотворений представляют собою уличную сценку, картинку, из которой решительно не следует ни вывода, ни морали. Таковы «Петергофский праздник», «Свадебный поезд колонистов» и др. Тенденция есть только в некоторых стихотворениях, в частности в «Сельском хозяйстве», единственном стихотворении действительно фельетонного характера. Возможно, что, продлись жизнь Мятлева, он бы пошел именно по этому пути фельетона, но на этапе второй половины тридцатых — начала сороковых годов, когда были написаны лучшие его юмористические стихотворения, этот путь еще не был сколько-нибудь четко выражен.
Разумеется, поэзию юмористического журнала нельзя отделить резкими чертами от сатирической поэзии, границы между ними зыбки. Мятлев не чужд был и этой сатирической области. Так, в «Сельском хозяйстве» ему важна была не только мораль, которой заканчивается стихотворение, но и то непонимание, которое обнаруживается в диалоге «старосты-пузана» и двадцати мужиков с барыней Бурдюковой, одним из вариантов госпожи Курдюковой. Ничего не понимая в сельском хозяйстве, она беседует с крестьянами, говорящими по-русски, отвечает им по-французски и в конце концов гонит их прочь, хотя они предлагают ей нечто для нее выгодное. Они даже разговаривают на разных языках — где уж им понять друг друга! Ни в одном стихотворении Мятлева нет такого парадоксального сочетания русского простонародного языка с французским, как в «Сельском хозяйстве». Такого рода стихотворений, уже не просто комических, а с сатирическими нотами, у Мятлева не так уж мало.
Утверждение, что Мятлев был предшественником поэзии юмористического журнала, однако, не исчерпывает главных особенностей его творчества.
Отметим существенную черту его поэзии, черту, противоречащую его воспитанию, образованию, всей его биографии. Как мы помним, по утверждению Вяземского, творчество его было не «плоско-плоским» и не «пошло-пошлым», к нему с интересом присматривались и прислушивались крупнейшие поэты эпохи.
Белинский, который, вообще говоря, очень сурово и резко отнесся к поэзии Мятлева, похвалил «Разговор барина с Афонькой». «Разговор, — писал он, — действительно хорош, и то потому, впрочем, что не сочинен г. Мятлевым, а списан им со слов какого-нибудь Афоньки, — почему и отличается тем особенным юмором, который так свойственен людям этого сословия, когда они рассуждают о барах».[33] Этот отзыв подтвердил Е. Бобров, опубликовавший статью «И. П. Мятлев и народное остроумие».[34] Он указывает, что в «Русских народных сказках», собранных А. Н. Афанасьевым, и в «Картинах народного быта» в книге С. Максимова «Лесная глушь» есть диалоги, с которыми мятлевский «Разговор барина с Афонькой» состоит в ближайшем родстве. «Несущественные вставки, — пишет Бобров, — расширяют объем рассказа. Но самый народный рассказ остался у Мятлева совершенно без изменений — даже со всеми рифмами». Автор приходит к выводу, что в поэзии Мятлева есть «удивительная жилка народности».[35] Это утверждение Боброва должно быть уточнено. Так, В. С. Киселев в комментариях к стихотворениям Мятлева указывает, что «Разговор барина с Афонькой» написан народным раешным стихом. «Мятлев щедро использовал в разговоре фразеологию раешных произведений; в частности, весь разговор о хлебном урожае почти дословно заимствован из народного «действа» «Царь Максимилиан» (диалог царя и Максимки)».[36] Кстати, упомянутый диалог из народного «действа» почти дословно совпадает с диалогом из русских народных сказок, который в книге «Русская народная драма XVII-XX веков» помещен в раздел «народных представлений сатирического характера», «игрищ», а не сказок. Комментируя это обстоятельство, редактор и составитель сборника П. Н. Берков пишет: «Как Афанасьев, так и редакторы советского издания «Народных русских сказок» считали данный текст и ряд других, печатаемых ниже, сказками. Мы полагаем, что подобные диалогические сказки являются уже драматическими произведениями; даже когда они рассказываются одним лицом, рассказчик старается индивидуализировать манеру речи каждого из персонажей, сопровождает рассказ мимикой, жестикуляцией и т. д.».[37] Добавим, что и реплика барина, с которой начинается стихотворение, — «Здравия желаю, господа сенаторы», — в сущности, заимствована из «Царя Максимилиана» — с этими словами появляется в одном из вариантов драмы сам Царь (в другом варианте — Скороход), да и все обращение барина к окружающим представляет собою «вариант варианта» монолога царя Максимилиана.
Использование Мятлевым фольклорных мотивов не ограничивается «Разговором барина с Афонькой». Басня «Медведь и Коза» использует ситуацию, частую в представлениях ряженых, когда на условную сцену посиделок выходят три человека в овчинных шубах, вывернутых наизнанку, представляющие Медведя, Козу и Водителя.
Мятлев в высшей степени внимателен к городской и деревенской фольклорной речи, вплоть до мелочей ее. Так, в стихотворении «Катерина-шарманка» использовано характерное для райка выражение «андер манир». Каждый раз, когда показывался новый вид панорамы, которую демонстрировал раешник, эта перемена сопровождалась выражением «андер маиир».
Выше отмечалось пристрастие Мятлева к диалогической форме. Мятлев любил куплеты, представляющие как бы стиховой диалог. Так написаны «Коммеражи», «Проект гросфатера», «Разговор барина с Афонькой», «Сельское хозяйство». Даже «Фонарики» — своеобразный диалог, с обращением поэта к фонарикам, которые, хотя и хранят молчание, но как бы отвечают, так как за них говорит голос автора. Отсюда вкрапливание всякого рода разговорных словечек в текст вопросов, обращений, речи от автора:
Ужель никто не сжалится
И гибнуть сироте!..
...Быть может, не приметили...
Да им и дела нет!
Эти элементы разговорной речи встречаются не только в стихотворениях, имеющих диалогический характер, но и в стихотворениях-монологах. Это элементы языка собеседника, повествователя, сказителя Стиховая речь Мятлева — часто речь сказовая.
У него был хороший слух на народную речь, на бытовое слово, на обиходный оборот. И может быть, многочисленные прозаизмы, разрушающие условность поэтической лексики мятлевских элегий, обусловлены как раз этим тяготением Мятлева к обиходному, разговорному языку, тому языку, которым написаны «Петергофский праздник», оба «Кадриля», «Коммеражи», «Фантастическая высказка», «Истолкование любви», «Брачная деликатность», «Видение в гостинице Шевалдышева».
Само собой разумеется, вывод Боброва о «жилке народности», как и слова Амфитеатрова о том, что Мятлев «знал народ»,[38] следует принимать со всеми возможными оговорками. Творчество Мятлева, его поэзия не были народны в том смысле слова, в каком говорим мы о народности классической литературы минувшего века. Но в сочинениях Мятлева ясно сказывается стремление к поэзии общедоступной, построенной на элементах простонародной речи, на введении в поэзию стихии разговорного языка. На фоне поэзии условно-риторической, исполненной напыщенности, гиперболизма, вычурности в изображении эмоций и страстей, эта черта творчества Мятлева — и здравый смысл его, и просторечие, и разговорность — особенно бросается в глаза. Рядом с творчеством Бенедиктова и Кукольника некоторые стихотворения Мятлева поражали своим простым человеческим голосом. В художественных особенностях его поэзии, в его положении среди «ложных романтиков» сороковых годов есть что-то отдаленно напоминающее положение Беранже среди французских романтиков. Мятлев, проведший за границей, в частности во Франции, конец тридцатых годов, вполне мог быть знаком с творчеством Беранже, тем более что все основные сборники песен Беранже в это время уже были изданы, а слава о нем гремела как никогда. Все поэты Франции уступали ему в популярности.
В творчестве Мятлева есть аналогии с песнями Беранже и в том, что многие его стихотворения — песенны и недаром были положены на музыку, и в том, что он пользуется приемом своеобразной социальной маски, персонажа, от имени которого ведется стиховое повествование. Так, стихотворение «Катерина-шарманка» написано от имени много испытавшего человека, своеобразного современного Жиль-Блаза, который все время стремится выбиться «в люди» — то жениться на богатой вдове, то сделать служебную карьеру, но каждый раз все его замыслы проваливаются, и он остается ни с чем, «бедняк с сумою», как раньше, как всегда. Особенность развития этого сюжета в стихотворении Мятлева заключается в том, что ни один эпизод не досказан, вместо него вслед за описанием надежд идет повторяющаяся фраза — «Гум, гум! Андер манир!»:
Ком отрфуа, казак ты вольный,
По крайней мере тем довольный,
Что молвить можешь: «Же м'ан ве», —
Но попадаешься вдове,
Не слишком старой и богатой,
А человек ты не женатый!
Скакнул бы в свадебный навир,
Ан глядь... Гум, гум! Андер манир!
Последняя строфа этого стихотворения рисует героя, близкого герою многих песен Беранже, вечного, неунывающего и не теряющего оптимизма и надежд неудачника: