[15].
«Дорогие товарищи» Горького, к которым он здесь воззвал, были вполне солидарны с ним в ненависти к русскому крестьянству. И потому рекомендации великого пролетарского писателя пали на благодатную почву. Первыми всходами на ней стали (ныне печально знаменитые) «Злые заметки» Бухарина, справедливо названные М. Пришвиным (в письме к тому же Горькому) «хулиганскими»…
Роман Клычкова «Чертухинский балакирь» (1926), к счастью, успел выйти в свет раньше бухаринского окрика и стал выдающимся событием литературной жизни страны. Даже люди, именовавшие себя критиками-марксистами, признавали, что «Клычков необычайно талантлив», а «с точки зрения фольклора роман имеет первоклассную ценность» (А. Воронский). Удивительно проникновенные слова нашел для характеристики нового творения Клычкова Николай Клюев:
«Я так взволнован сегодня, что и сказать нельзя. Получил я книгу, написанную от великого страдания, от великой скорби за русскую красоту. Ратовище, белый стяг с избяным лесным Спасом на нем за русскую мужицкую душу. Надо в ноги поклониться С. Клычкову за желанное рождество слова и плача великого.
В книге Балакирь вся чарь и сладость Лескова, и чего Лесков не досказал и не высказал, что только в совестливые минуты чуялось Мельникову-Печерскому от купальского кореня, от Дионисиевской вапы, от меча-кладенца, что под главой Ивана-богатыря, — всё в Балакире сказалось, ажно терпкий пот прошибает.
И радостно, и жалостно смертельно»[16].
Горький же, прочитав то самое продолжение «Сахарного немца», которое, по его словам, он «очень ждал», принужден был с раздражением хмыкнуть:
«Да — „Крепок татарин — не изломится!
А и жиловат, собака, — не изорвется!“
Это я цитирую Илью Муромца в качестве комплимента упрямому россиянину»[17].
Не пройдет и двух лет, как самозванные «Ильи Муромцы» из Коммунистической академии (в руководство которой входил Бухарин) начнут методическое испытание «собаки — упрямого россиянина» на разрыв — и Клычков окажется одной из многолетних мишеней для нападок новых «академиков»…
«Штатным» гонителем Клычкова стал сотрудник Комакадемии О. Бескин. За статьей с презрительным заголовком <<«Россеяне»>> (1928) последовали его опусы «Бард кулацкой деревни» (1929), «Кулацкий писатель и его правозаступник Полонский» (1930) и др. Именно Бескину принадлежит ярлык, выданный поэту «Литературной энциклопедией» и несколько десятилетий (вплоть до самого недавнего времени) перепевавшийся всеми вузовскими учебниками советской литературы:
«Он (Клычков. — С. С.) является верным учеником отца современной кулацкой литературы — Клюева, учеником, весьма добросовестно развившим в отдельных своих стихах (и в особенности в прозе) мистическую средневековщину, почерпнутую из русского фольклора»[18].
В 1929–1930 годах Клычков еще пытался объясниться с Бескиным и другими своими хулителями, развернуто изложив свою эстетическую и социальную позицию в статьях «О зайце, зажигающем спички» (само название которой полемично по отношению к бухаринским «Злым заметкам») и «Свирепый недуг». Поэту и в голову не могло прийти, что его печатали (в «Литературной газете») вовсе не для того, чтобы, как во всяком честном обмене мнениями, он мог публично изложить свою точку зрения, а лишь с целью получить на него новый «компрометирующий материал»…
Способность ощущать сверхчувственное в явлениях жизни вскоре вывела Клычкова на глубинное осмысление этой ситуации: «Бескин… Бальзак где-то говорит, что фамилия у людей не со-зря: она определяет или физическое уродство, или особенное духовное качество… По этой формуле Бескин — бес… чёрт… дьявол… Бес — моя основная философская тема: всё имеет, выходит, предреченную связь и зависимость»[19].
Эта запись сделана в июне 1930 года. А полугодом ранее вышел в свет сборник стихов Клычкова 1928–1929 годов «В гостях у журавлей», ставший его последней оригинальной поэтической книгой! Читая ее, мы чувствуем, как печаль автора, вначале светлая, становится затем щемящей («Я устал от хулы и коварства головой колотиться в бреду»), окрашиваясь подчас в драматические и даже в трагические тона:
Меня раздели донага
И достоверной были
На лбу приделали рога
И хвост гвоздем прибили…
………………………………………..
И вот я с парою клешней
Теперь в чертей не верю,
Узнав, что человек страшней
И злей любого зверя…
И всё же свет вновь и вновь возвращается в поэзию Клычкова — несмотря ни на что… Книга завершается такой строфой:
И пускай мне выйти не в чем,
Пусть темно в моем углу,
Всё ж пою я сердцем певчим
Жизни славу и хвалу!
Певчее сердце поэта тут же было оболгано и оскорблено критикой. Конечно, не преминул разбранить сборник Бескин. Одна из рецензий была названа (в духе времени) «Кулацкие журавли»; рапповский эпиграмматист С. Швецов сочинил пасквильные стишки… Они приводятся здесь только потому, что «страна должна знать своих героев» (и антигероев):
Не рви волос,
Не бейся лбом об стену
И не гнуси: «О Русь, святая Русь!» —
Мы «журавлям» твоим узнали цену,
Кулацкий гусь![20]
Итожа эти и им подобные «оценки», критик А. Селивановский, выступая в начале 1931 года на Всероссийском поэтическом совещании, произнес казенно-политический приговор и книге, и ее автору: «Примером такой идейно-оскудевшей буржуазно-кулацкой поэзии может служить книга С. Клычкова — „В гостях у журавлей“»[21].
В. Н. Горбачева (жена Клычкова с октября 1930 года) так рассказывает о тогдашнем состоянии затравленного поэта: «Он — как лось в клетке, в маленькой комнатке ходит из угла в угол. Тяжело за него. Газетные глупые нападки, которые одно время в связи с некоторыми общественными событиями усилились, раздражают. Вот он на диване на фоне пестрого ковра — мокрым галчонком: „Я совсем больной“. К этому периоду — стихи о смерти „Бесы“ — характерное для этой зимы, жуткой, в холодном лунном сиянии страшной луны: „Слава Богу, что нас двое, что нас двое здесь с тобой, я с дубиной у порога, ты с лампадой голубой“»…[22] Здесь идет речь о гениальном углублении Клычковым темы пушкинских «Бесов»:
Не мечтай о светлом чуде:
Воскресения не будет!
Ночь пришла, погаснул свет…
Мир исчезнул… мира нет…
Только в поле из-за леса
За белесой серой мглой
То ли люди, то ли бесы
На земле и над землей…
«То ли люди, то ли бесы» продолжали творить свои черные дела… 1931 год стал последним годом публикации собственных стихов Клычкова.
В апреле 1932 года вышло известное постановление ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций», вслед за которым произошла ликвидация Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), от критиков и теоретиков которой, вроде генерального секретаря РАПП Л. Авербаха, Клычков немало и незаслуженно натерпелся.
Радуясь в своих выступлениях на писательских собраниях апреля — мая 1932 года, что гегемонии РАПП положен конец, поэт в то же время задавался вопросом далеко не праздным:
«…Будут ли в новом Союзе применяться цирковые дрессировочные приемы РАППа, будут ли использоваться способы наказаний, которые напоминают глубокую древность, когда человека, подошедшего не с достаточным благочестием к священному древу, прибивали за конец кишки и заставляли бегать вокруг этого древа этого случайно провинившегося чудака? Дорогие товарищи, годов так пять сам лично я в таком положении пробегал у мамврийского дуба РАППа, на большую половину я свои кишки вымотал, теперь, когда через очень короткое время, возможно, мне пришел бы конец, я начинаю вматываться обратно. (Смех). Товарищи, чего вы смеетесь, мне очень трудно говорить, потому что я-то открыт и откровенен, и разве моя боль вас смешит, а не причиняет вам того же страдания? <…> Приходится немного бояться и нам, как бы при новом руководстве не создалась новая олигархия, при которой проявление самостоятельного творчества художника не было бы еще больше урезано, чем оно было урезано Селивановским и иже с ним»[23].
Опасения Клычкова оправдались целиком и полностью — никто и не думал снимать с него ярлык «кулацкого писателя». По милости «новой олигархии» ему было разрешено (вплоть до гибели) печатать лишь исполненные им переводы. И в этой, новой для него, сфере литературной деятельности поэт достиг подлинных высот. Вольное переложение Клычковым вогульского (мансийского) эпоса «Мадур Ваза — победитель» (1932), выпущенное отдельной книгой дважды — в 1933 и 1936 годах, получило самую высокую оценку многих литераторов (от А. Воронского до Н. Клюева). Кстати сказать, с тех пор «Мадур Ваза» не переиздавался…
В обстановке насильственного отторжения и вытеснения из советской литературы тех, кто не хотел или не мог «смирять себя, становясь на горло собственной песне» (В. Маяковский), крепли и дружеские, и творческие связи «изгоев». Сейчас уже опубликовано немало документальных и мемуарных свидетельств того, как в начале 30-х годов часто и дружественно встречались с Клычковым Николай Клюев, Анна Ахматова, Осип Мандельштам…
«У поэтов, — вспоминала Надежда Мандельштам, — актерства не было и в помине Это наши хозяева живьем канонизировали друг друга, но мы-то ведь не портреты. <…> Пусть Ахматова глядится в людей, как в зеркала, пусть Пастернак очаровывает собеседника, пусть Мандельштам рвется к людям и получает щелчки по носу от своих умных современников: „тянуться с нежностью бессмысленно к чужому“, пусть Клюев хорохорится в мужицкой поддевке, а Клычков шатается „от зари до зари по похабным улицам Москвы“. Ни один из них „крови горяче