«Первая моя любовь…»
Первая моя любовь
говорила по-русски.
К ним мы приезжали в гости, в Москву —
Мавзолей, Царь-пушка…
А потом мы поссорились,
из-за белого карандаша…
Потом я, «профессор» нашей улицы,
в первом классе влюбился
в Луизу — учительницу русского языка:
она была очень красива…
И Луиза любила меня тоже,
говорила, что я хорошо у нее учусь…
Но потом она начала надо мной издеваться:
поднятую руку мою не замечала,
а живот ее стал быстро и уродливо раздуваться…
Однажды, когда Луиза особенно долго
не замечала мою поднятую руку —
кстати, единственную в классе,
и возглас «можно, я!..» не помог,
я разозлился, и я…
Я ударил кулаком по тому месту,
что выводило меня из себя…
Что началось! И в поплывшем тумане орущих лиц
я увидел виноватое лицо мамы.
Я был подавлен своим поступком
и в школу не ходил,
пока на третий день не пришла к нам
Луиза Александровна…
Они долго говорили с мамой,
и я слышал, что «с плодом ничего не случилось»…
Луиза позвала и сказала, что любит меня,
чтобы я ходил в школу,
потому что мне дается русский,
чтобы я продолжал…
И я понял, что больше не увижу ее,
и сердце заныло…
Я не смог сказать ей «прощайте»
И одно слово я ей еще должен…
ИЗ ЦИКЛА «ДЕТСТВО»
Майла[1] наша не была бы майлой,
если бы не было голубятни…
С залихватским свистом на губах
и острым взглядом, вскинутым в небо…
Гегам — мой рослый друг.
В небе мы видели только точки,
а он — знал точно,
где чей, кто какого цвета.
Меня тоже начало затягивать —
хотел научиться так же свистеть…
А потом и меня
захлестнула дикая страсть
гонять голубей.
………………….
Облачным днем,
спрятав за пазуху голубя Гегама,
я вбежал к себе во двор.
Смутное чувство вины
сжигало меня,
тревогой взорвав виски.
Следом пришел Гегам —
худой, с пронизывающим насквозь взглядом.
«Дружок, обета ты случаем еще не давал?»[2]
«Нет», — ответил я.
Отвалил мне по шее.
Беззлобно, — не стоило отвечать.
Темная тень тревоги, накрывшая душу,
испарилась вместе со слезами,
истаяла внутри.
«Отдай», — приказал Гегам
и, войдя в голубятню, схватил сизаря.
Хотел свернуть ему шею,
Я взмолился: «Не надо».
Взглянул мне в глаза:
«Да не стоит это того, чтобы…»
«Не надо», — взмолился я.
«Ну, держи, — протянул мне птицу, — я пошел».
«Нет, Гег, я больше никогда не буду гонять голубей».
Посмотрел испытующе,
понял, наверно, что и вправду не буду:
«Погляди, как станет кувыркаться в небе…»
И подбросил.
И взмыл этот тахлачи[3],
взмыл и смешался с голубями Пепана.
«Уведет», — огорчился я.
«Пусть.
За этим голубем я не пойду».
И ушел,
со взглядом, влюбленным в небо.
……………..
И позже Гегам, битый жизнью так,
что его принимали за моего деда,
когда уже у него была дочь на выданье —
он не отводил глаз от неба,
и теперь он там — в небесах,
вместе с Пепаном,
которого многие считали бездельником
за то, что, имея взрослых детей,
он пропадал в небесах вместе с голубями…
И стал он орлом.
Как и все ребята из «Орла-13»[4],
он считался пропавшим без вести.
Но в ролике, что скачал с Ютуба,
кроме его бороды,
я увидел крылья,
и он там — вместе с Гегамом —
парил среди голубей.
Они парили, и плавилась душа
свинцовой тяжестью того тахлачи,
взлетевшего с нашего двора
и севшего на крышу Пепана.
ДЕВУШКА И ПЕС
С ума сошли и девушка, и лес,
Их ветер потрепал сполна:
Волос и листьев золотой замес,
Небрежно грудь обнажена.
Слепыми космами облеплено лицо,
За пазухой бесчинствует сквозняк,
О, друг мой ветер —
ласковым серсо
У ног не сложится никак.
А девушка предпочитает быть
Среди других бродячим псом…
Изменник-ветер проявляет прыть,
Гоняясь за хвостом.
Не объяснить, должно быть, как душа
Цепляется за каждый ствол,
Устал я выть, луну свою ища,
Хотя уже наполовину — волк.
Ты — сумасбродная охотница ветров,
Я — сирый пес, один, как перст,
И, кажется, — бесплоден лес стволов
И бесприютен этот свет.
Обнимемся, и ветер пусть ревет,
Прикинемся ты — деревом, я — псом,
Пустая осень пусть себе идет,
Бесплодно все, что бережем на слом.
Ованес Григорян. И Господь пожелал написать…
ТАК ЭТО БЫЛО
И Господь пожелал написать
БЛАГОДЕНСТВИЕ
на твоей земле — из конца в конец,
но, увы, это слишком длинное слово
не влезло в границы твоей земли…
И Господь пожелал написать
УМИРОТВОРЕННОСТЬ,
но, увы,
это слово тоже оказалось длинным
и даже его половинка
не влезла в границы твоей земли…
Что оставалось Господу?
Оставалось короткое слово БОЛЬ,
оставалось короткое слово СКОРБЬ,
оставалось короткое слово ПЛАЧ,
потому что только они и могли
уместиться на этом клочке земли…
ЗАВЕЩАНИЕ
Увы, я дожил до таких времен,
когда на нашей одряхлевшей планете
все кончается: пересыхают реки и озера,
океаны превращаются в моря, а моря — в болота,
леса вспыхивают и обугливаются, как сухие спички,
а теперь уже поговаривают о том,
что нефть и газ тоже на исходе…
Увы, не осталось ничего, что я мог бы завещать потомкам —
ничего, или почти ничего, что можно продать
или положить в банк и спокойно жить на проценты.
Пожалуй, единственное, что еще имеет какую-то цену, —
это наша сморщенная старушка-планета,
которая постепенно замедляет бег,
как выдохшаяся кляча,
надеюсь, скоро и вовсе остановится,
и в эту минуту я с легким сердцем
вам оставлю ее в наследство
как недвижимое имущество.
ГОРОД ЧЕМОДАНОВ
В этом городе давно нет очередей,
кроме тех магазинов, где продают чемоданы.
Спрос на большие и вместительные,
хотя средние и маленькие тоже не залеживаются.
Есть даже чемоданы для новорожденных.
Влюбленные приходят на свидание с чемоданами,
в которых есть все необходимое, чтобы тут же
отправиться в дорогу. Даже здания здесь чемоданоподобны:
стоят кучкой, точно в зале ожидания.
В большой моде нынче женские зады в форме чемоданов,
а у мужчин — такой же формы туловища.
Покойников кладут в удлиненные чемоданы,
похожие на гробы, желают счастливого пути
и осторожно, заботливо предают земле, как багаж,
который спустя какое-то время будет
в обязательном порядке получен обратно.
А по вечерам люди садятся у окна, как в поезде
или в самолете, и, чуть сдвинув занавеску, мечтательно
смотрят на смутно виднеющиеся вдалеке
контуры Больших и Малых чемоданов,
и болит у них душа за этот
давным-давно утраченный
драгоценный багаж…