Нас было несколько человек на красивой, разубранной лодке. Лебединой грудью вздымался белый парус под резвыми вымпелами».
Этот зачин миниатюры «Лазурное царство» звучит как запев песни. Поэтому и повтор, применяемый Тургеневым, усиливает мелодичность произведения: «О лазурное царство! О царство лазури…» Слова здесь расставлены так, что волей-неволей вы произносите их не бегло, не скороговоркой, а как бы нараспев, плавно, под аккомпанемент хора или оркестра, находящихся где-то в отдалении.
Эта музыкальная фразировка возникает не только при описании величественных явлений природы. Тургенев находит для каждой мысли, для каждого образа свое музыкально-речевое звучание. При этом звучание всегда и везде естественно связано со значением.
После описания лазурного царства, царства лазури писатель переносит нас на поле войны, на болгарскую землю: «На грязи, на вонючей сырой соломе, под навесом ветхого сарая, на скорую руку превращенного в походный военный гошпиталь, в разоренной болгарской деревушке – с лишком две недели умирала она от тифа».
Здесь другая тональность, другой словарь, другая ритмика фразы.
Существует мнение, что «Стихотворения в прозе» – произведение поэтическое по содержанию и прозаическое по форме[2]. Это определение по внешним признакам: содержание поэтично, а графическое расположение на листе, как в прозе: ни строф, ни заглавных букв в начале строк, ни рифм. В действительности же и по форме, если ее понимать не внешне, а по существу, «Стихотворения в прозе» вобрали в себя главные, хотя и не показные элементы стиха.
Например, в миниатюре «Как хороши, как свежи были розы…» каждый абзац, заканчивающийся рефреном – строкой из знаменитого мятлевского стихотворения, – может быть рассмотрен как строфа.
Первая строфа: «Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение». Вторая строфа: «Теперь зима…» Третья строфа: «И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома» и т. д. Вся жизнь человека, заключенная в этой лирической миниатюре, проходит перед нами в шести музыкально меняющихся, передающих эмоциональное нарастание строфах. Это далеко не прозаическая форма, она в существе своем глубоко поэтична, хотя и имеет внешне прозаическое начертание.
Ритмико-синтаксическая упорядоченность укрепляется еще и инверсией (от лат. inversio – перестановка), употребляемой и в прозе, но в полном развернутом виде характерной для стихов. Слова, благодаря инверсии, диктуемой ритмом и интонацией, располагаются в предложении в ином строю, нежели это установлено грамматикой.
Как, например, в миниатюре «Голуби»: «… не бегало зыби по этому морю; не струился душный воздух: назревала гроза великая». Или в запеве миниатюры «Лазурное царство»: «О лазурное царство! О царство лазури, света, молодости и счастья!»
Разумеется, в «Стихотворениях в прозе» инверсия несколько ослаблена (по сравнению с каноническим стихом), но не приметить ее нельзя – слишком она важна и существенна в своеобразно упорядоченной поэтике тургеневских миниатюр.
Самый процесс творчества рождает на разных его этапах потребность в том или ином виде поэтической речи. Пастернак, например, полагал, что Шекспир к стихам «прибегал как к средству наискорейшей записи мыслей. Это доходило до того, что во многих его стихотворных эпизодах мерещатся сделанные в стихах черновые наброски к прозе»[3].
Мы знаем по рукописям Пушкина, что он некоторые стихи свои сперва записывал прозой. В горячий момент работы, дабы не делать остановки в поисках образа, слова, рифмы, дабы не расплескать чувства и воплотить первоначальный замысел на бумаге, Пушкин спешил записать для самого себя, для дальнейшей разработки беглый прозаический текст. Мы демонстрируем этот текст не как прообраз дальнейших стихотворений в прозе или верлибра. Нет, пушкинские заметки показывают, как на полпути от замысла к воплощению стих ищет выхода в сгущенной эмоциональной прозе. Она лапидарна и стремительна.
Вот письмо Татьяны из главы третьей «Евгения Онегина». За строками черновика:
Хоть каплю жалости…
Вы не покинете меня, —
в которых еще нет глагола «храня», читаем:
«Я знаю, что вы презираете (неразб.). Я долго хотела молчать – я думала, что вас увижу. Я ничего не хочу, я хочу вас видеть – у меня нет никого…»
За несколькими строками такой прозы снова следуют стихи, а потом снова запись:
«Зачем я вас увидела, но теперь поздно»[4] и снова стихи… Мысль еще не взята в раму онегинской строфы, она движется от образа к образу, от одного эмоционального узла к другому. И в этом движении есть много общего с интонационно-синтаксическим строем «Стихотворений в прозе».
У Пушкина среди черновиков есть строки, обратившие на себя наше внимание в связи с затронутой здесь проблемой. В вариантах чернового автографа стихотворения «Пора, мой друг, пора!» есть план продолжения этого стихотворения:
«Юность не имеет нужды в at home, зрелый возраст ужасается своего уединения. Блажен, кто находит подругу – тогда удались он домой.
О скоро ли перенесу я мои пенаты в деревню – поля, сад, крестьяне, книги; труды поэтические – семья, любовь – религия, смерть»[5].
Только ли здесь уместился рабочий план новых, так и не написанных строф? Нет, здесь, так же как в беглых заметках или в письмах, Пушкин опробовал новые образы, подвергал их предварительному ритмико-синтаксическому испытанию. Ведь и сам Тургенев считал свои миниатюры чем-то вспомогательным, подготовительным, промежуточным. Ведь поначалу и ему приходило в голову эти наброски с натуры, эти этюды, потом использовать для большой картины, употребить в рассказе или повести. Вспомним, что только в конце XIX – начале XX века этюд в живописи был перенесен из мастерской художника в выставочный зал, он перестал быть подготовительной стадией, став окончательной. Эстетика незавершенности стала с годами, с десятилетиями возводиться в правило. Ей даже стали отдавать предпочтение перед эстетикой завершенности и окончательной отделки.
Общеизвестно стремление Тургенева продолжить пушкинскую традицию русской литературы. Об этом говорил сам писатель, об этом говорили его биографы и исследователи.
И все же Тургенев, творивший в послепушкинскую пору, явил России и миру новые черты самой традиции, пришел к подсказанной временем и своеобразием писательского дарования новизне. Эта новизна коснулась среди всего прочего отношения художника к возможностям стиха и прозы, к их взаимодействию.
Пушкин, как известно, отделял прозу от стихов. Он подчеркивал, что прозе нужны прежде всего мысли и мысли, в отличие от стихов, целиком находящихся во власти поэтичности, лиризма. Тургенев же стремился сочетать стих и прозу, повествовательность и лиризм. Наиболее полно это его стремление воплотилось в книге «Стихотворения в прозе». Не следует думать, что в этом сказались только присущие одному Тургеневу индивидуальные качества. Автор «Стихотворений в прозе» одним из первых в нашей литературе почувствовал общественную потребность в сближении повествовательного начала прозы с лирическим. Проза у Тургенева не заменяет поэзии, а существует заодно с ней, их действие синхронно.
Повествование и лиризм шли у Тургенева рука об руку. Лирическая проза… Именно Тургенева в большей степени, чем кого-либо другого, надо считать открывателем этого вида нашей отечественной прозы. Новое в искусстве (в том числе и новые виды и жанры) рождается не под ликующие звуки оркестров и приветственные крики публики. Чаще всего это происходит незаметно для окружающих, подчас и для самого автора. Так было с тургеневскими «Записками охотника», появившимися во второстепенном отделе журнала «Современник» – отделе смеси. Так случилось и со «Стихотворениями в прозе». Мелочь, для себя, безделка, «употр. в повесть», заметки для памяти на отдельных листках и на всякий случай.
«Стихотворения в прозе» начинают читать в среднем школьном возрасте, перечитывают в зрелые годы и на старости лет. Всякий раз, при новом чтении, тургеневские миниатюры, сотканные «из солнца, радуги, алмазов, женских слез и благородной мужской мысли», предстают по-новому. «Стихотворения в прозе» растут вместе с нами, мы растем вместе с ними. Так Иван Сергеевич Тургенев становится нашим другом и спутником на всю жизнь.
Лев Озеров
ISenilia
К читателю
Добрый мой читатель, не пробегай этих стихотворений сподряд: тебе, вероятно, скучно станет – и книга вывалится у тебя из рук. Но читай их враздробь: сегодня одно, завтра другое, – и которое-нибудь из них, может быть, заронит тебе что-нибудь в душу.
‹I›
Деревня
Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия – родной край.
Ровной синевой залито все небо; одно лишь облачко на нем – не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь… воздух – молоко парное!
Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
И дымком-то пахнет, и травой – и дегтем маленько – и маленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба – синеватая черта большой реки.
Вдоль оврага – по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букетами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами прохладно темнеют сени.