Земля не знает ужаса стропил:
Стропила рухнут, испугав геккона,
И треснет глинобитный пол, а брусья,
Изведав в почве смерть, найдут в ней жизнь
Как погребенный в поле клубень ямса,
Как корни баобаба, как огонь.
И воздух не предаст тебя. Как пальма,
Клонись в грозу, но помни, что топор,
Губя леса, дает дорогу белкам.
Будь вечной, словно темная трясина;
Пусть ливни, а не пятки чужеземца
Оставят на тебе свой влажный след.
В полдневный зной себя укутай тенью,
А ночью не страшись нагих небес.
От перца изогнется твой язык,
Как скорпионов хвост, — ужаль опасность,
Но с голубем не бойся ворковать
И на губах храни росу рассвета.
На мне твоя тяжелая рука,
В тебе не ищет вдохновенья сердце,
Не столь летучее, как облака.
Я видел, как свечение прибоя
Медуза гасит разъяренным взором
И пляшет в нем, любуясь темнотою.
А я стоял на берегу в смятенье,
Податлив, как песок, и кровь моя
Текла к земле. Зазубренные тени
Ты разбросала, Ночь, в листве сырой.
И, разгораясь в пестроте твоей,
Приходит горьких чувств безмолвный рой.
Укрой меня, мне ненавистно пенье
Существ ночных! Их зов томит меня,
Непрошеный, как мрака наступленье.
После крушения корабля (государства)
Солнце сморщило мир наконец до размеров,
Каких он достоин, взяв за масштаб муравья, —
Я лежал на песке, в полосе прибоя, вторгаясь
Милями сердца, ума, чужеродного тела
В спичечные структуры. Носки сапог
Торчали, как горные пики. Я опасался,
Что, встав, собью головой стропила их неба.
И поэтому я почел за благоразумие
Подчиниться местным законам: разум пришельца
Обязан всегда сохранять лежачую позу.
Бессознательная попытка пошевелиться
Навлекла тучу иголок, облитых отравой.
Я понял их смысл и положил ладони
Покорно на землю. Хозяева утолили
Мою телесную жажду глотками Леты,
И я погрузился в глубокое забытье.
Скрипели колеса. Толпы людей подводили
Под меня, одурманенного, десятки телег;
Меня опутали нитками и привезли
Живого, как мертвеца, в подобье гробницы.
Я очнулся в просторном здании — это был
Оскверненный храм, ироническое предсказание
Того, что со мной случится. Я научился
Местным обычаям, осторожно ступая
Меж хрупких, как скорлупки, домов, я смотрел
Выше самых высоких башен, заглядывал
В тайные комнаты и в королевский совет
И видел тщеславье павлина, бездушье куклы,
Льстивость и карликовое самодовольство.
Декретом они приблизили солнце к земле
Для соответствия секстанту их мозга,
Сократили орбиты планет и заставили их
вращаться вокруг Великого Солнца Солнц,
Человека-горы, Короля Лилипутов, Владыки
И Грозы их микровселенной!
Стоит ли удивляться, что в лживой стране
Перед правдой пожара я совершил ошибку?
Мог ли пришелец увидеть земное солнце
И признать метеорами спичечные огни
Во дворце, в игрушечном парке, в волшебной роще?
Я видел то, что я видел, и, осквернив
Ручей их реки, потушил пустячный пожар
Струей мочи.
Я не ждал благодарности или награды, я только
Исполнил долг, проявил присутствие духа
И расторопность. Увы! Мой поступок, как дождь,
Оживил давно дремавшие страсти, напомнил
Обычаи и запреты, дал выход злобе —
Долго длилась буря в ночном горшке.
Ее укротило время. Я поцеловал
Пальчики Королеве и был наделен
Королевским Помилованием. Я вновь присягнул
Принести свои силы на благо их государства
И пригласил фаворитов, министров, дворянство —
Весь их двор — почтить мой храмовый дом.
Гости вели хоровод на ковре моего
Носового платка, король хохоча катался,
Как на катке, на наслюнённом полу —
Быстро бежали дни любви и согласья.
Мирное время кончилось, сгущались тучи,
И вот разразилась буря в яичной скорлупке.
Разгребая давно забытые свитки в архивах,
Они обнаружили повод для вечной идеи
Противоборства и затрубили в трубы:
— Мы, Высоколилейный Король Лилипутов,
Вам, помутненным рассудком людям Блефуску,
Мы, Великая Раса Господ от Желтка,
Вам, Бледнокровным людям Белка, объявляем!.. —
Мне оставалось только верно служить.
Море было мне по колено, когда я ходил
Морем в разведку, рабски благодаря
За хлеб и соль. Я привел неприятельский флот
В лилипутский порт. Я настаивал на милосердье
К побежденным и пленным. Меня не желали слушать.
Я предлагал быть посредником в переговорах.
Лилипуты требовали истребленья Блефуску.
Я грозил. На мое восстанье, восстанье раба,
Они поглядели и ничего не сказали.
Я побрел домой в бурном приливе их злобы.
Обвинительные заключения тайных судов
Эхом сплетен звенели под сводами замка:
Во-первых, только с помощью Тайных Сил
Мочевой пузырь человека способен издать
Струю, способную потушить пылание
Небесных светил, а посему, во-первых,
Кощунственный осквернитель, способный принять
Вспышку звезд за земную беду, по закону
Является поджигателем, ибо только
Лицо, стремившееся к поджогу, могло
Принять огонь лилипутских душ за пожар.
От смертной казни меня спасла невозможность
Избавиться от мертвеца, равного весом
Всему двору и населенью страны.
Лейб-медики хором выразили опасенье,
Что могут возникнуть чума, эпидемии, — хуже! —
Культ ядовитых источников, — ибо при виде
Такого монументального трупа народ
Захочет напиться гнилой, разъедающей влаги
И утратит почтенье к правительству и короне.
Итак, пришли к компромиссному приговору:
Преступленье не в злой воле, а в злостном зренье.
Рабочие лошади лучше работают в шорах.
Посему помилованье с лишением зренья.
Раскаленные иглы — старое верное средство
От всех недостатков и непристойностей зренья,
Как тайновиденье, дальновидность, прозренье, —
Свойственных человеку.
Мне кажется, что дождь
Идет, чтобы язык, набухший мыслью,
Мог оторваться наконец
От высохшего нёба.
Я видел: вдруг
Из пепла встали тучи.
Они сгрудились в серое кольцо: внутри —
Плененный дух.
Смой, смой, о дождь,
Смой эти стены, сжавшие наш разум,
Запирая нас в отчаянье немое,
Искушая чистотой печали.
Но как он бьет
Прозрачными кинжалами по крыльям страсти,
В мучительном крещенье прижигая
Нам тайные желанья.
О дождевые стрелы,
Столь многоопытные в милосердье, здесь
Вы непреклонны, и слиянье ваше
С моей землей лишь обнажает камень.
Ржавчина — это зрелость, ржавые
Омертвевшие кисти колосьев,
А пыльца — это брачный полет,
Когда ласточки в пляске
Стрел оперенных
Пронзают стебли пшеницы крылатым лучом.
Как мы любили слушать
Слитные фразы ветра, слушать,
Как тихо скребутся колосья,
Пробиваясь сквозь землю, словно побеги бамбука.
А сейчас мы ждем урожая,
Ржавчины на кистях. В сумерках
Наши тени длиннее. На топливо
Вяжем сухую солому. И на громоздких возах
Мертвое едет зерно. Мы ждем обещания ржавчины.
Взламывая
Влажную землю
Волосатым торсом ствола,
Одиноко вздымаясь над лесом.
Пальма вручает ворсистому ветру
Многоцветную пыльцу цветов, чтобы он вознес ее в небо.
Понизу — шорох трав, а сверху —
Плеск шероховатых крон, а сверху —
Брызги кровавых капель: крадется
Одинокий пришелец — и вдруг с размаху
Разодраны ветхие одежды неба.
О празднество радостных обрядов рассвета! —
Величие ночи развеяно в клочья
Для встречи пылающего божества.
На реактивной тяге
Этот зверь со своей высоты, свысока
Не признаёт родства
С горделивым племенем птиц.
Серный огонь, ярясь у крыла,
Перечеркивает серый покой пустоты
Полоской белой зари.
Круги иллюминаторов, словно венцы,
Пламенеют вокруг голов
Людей,
Отдавших себя во власть
Турбинам... Мгновенная мертвая боль
Врывается в сердце — и бесцветная высь
Рассечена, и в расселинах туч
Громадятся гривы гор...
И сразу же — темная ночная тишь,
А я — лишь тлеющий уголек
Внутри изъярившего себя дотла,
Испустившего дух зверя.
Надрез,
Легший наотмашь, вкось
По черному чреву ночной тишины,
Кровенеющий лоскуток,
Тень ушедшего дня —
Это ее тень,
Спрессованная в звезду
Под тяжким натиском тьмы, —
Оттени ее бледный блеск,
Вспухшая мраком ночь.
Она даровала покой
Поколеньям сутулых спин,
Притулившихся возле дверей
Своих кособоких лачуг,
Да баюкала ночами базар —
Беспокойная земная звезда,
Берегущая людской покой.
Из детской молитвы
о милосердии
Кно[1] милосердный
Молись за меня
Дом мой родимый
Молись за меня
Поле широкое
Молись за меня
Дорога далекая
Молись за меня
Ветры высокие
Несите мольбу
Твои на пороге я
Листья кладу
Веточка с почками