Лева не знал, что отец уже получил предписание перебазироваться в Гомель, что в домике пакуют документы и что мама вместе с Катей, которую она давно забрала из приюта, разыскивает его по всем Клинцам.
На базаре они всегда работали в паре. Лева выбирал какого-нибудь неторопливого дядька за прилавком, желательно с краю. Подходил почти вплотную и вперял упорный взгляд в небритое, покрытое многодневной щетиной лицо. Так проходили минуты две-три. Наконец селянин замечал пацана и произносил неизменное: «Кыш отсюда». Лева молчал, все так же упорно глядя на него. Дядька начинал нервничать и орал уже громче: «Пшел, босяк...» Дальше непременно следовало что-нибудь непечатное. Лева, не реагируя, по-прежнему молча буравил дядьку тяжелым недетским взглядом. Тот начинал нервничать всерьез, иногда не выдерживал и, достав нож, кромсал кусок сала, каравай хлеба, протягивал все это пацану. Но такое случалось редко. А обычно Лева, не обращая внимания на брань, все так же молча стоял недалеко от прилавка и буравил продавца своим немигающим взглядом. Все кончалось тем, что противник терял терпение, бдительность. Выходил из-за прилавка, чтобы «показать этому байстрюку». Тот, не дожидаясь кары, нырял в толпу. Напарник же в секунды «заимствовал» все, что попадалось под руку.
В то утро Лева наметил в жертвы дородную молодуху. Вообще-то он предпочитал уж если и брать, то у мужиков. Но слишком сытой и злой была эта баба в плотно повязанном платочке. Слишком самодовольным и визгливым голосом переругивалась она с соседом за прилавком, требуя места поболе. Казалось, все скверное, гадкое, подлое, о чем узнал Лева за месяцы скитаний, вместилось в эти тугие от сытости щеки, в крутые плечи, обтянутые тесной хусткой. Рядом с молодухой за прилавком, положив ладони на полированную клюку, сидел на набитом мешке старик, видимо свекор, и одобрительно кивал, слушая резкую брань молодухи.
Сначала все шло по плану. Лева встал столбом и вперил взор в злое румяное лицо. Торговка заметила его быстро. Но в первый раз Леве стало не по себе. Жутко было невозмутимо и равнодушно стоять под потоком изощренной брани, которая вдруг полилась ему на голову. Были помянуты родители «всех таких голодранцев», досталось и новой власти, ни в грош не ставящей справных хозяев...
Лева молчал упорно. Только когда торговка начала в остервенении закатывать рукава кофты, он, чтобы раздразнить ее, подошел к прилавку поближе. Это была ошибка. Напарник уже подбирался сзади к тугим караваям. Еще секунда, и можно уходить...
Но крик, отчаянный, протяжный: «Ле-ву-шка!..» — пригвоздил его к месту. Он повернулся на него.
Таща Катю за рукав, мама продиралась сквозь толпу к прилавку. И такой болью и радостью светились ее глаза, что Лева так и замер, забыв обо всем.
В ту же секунду тяжкий удар обрушился на голову. Старик из-за прилавка достал его увесистой клюкой. Лева разом окунулся в тяжелую, вязкую темноту...
Повязка тугим обручем стягивала голову, раскалывающуюся от боли. Моментами Лева вновь погружался в забытье. И в этом ватном киселе бреда его настойчиво преследовало одно и то же видение. Большая веранда помещичьего дома, погруженная в плотную темноту. Крутая, равнодушная спина фельдшера. Закопченное стекло керосиновой лампешки с крохотным прикрученным фитильком. И койка, плывущая в сером сумраке, на которой что-то съежившееся, маленькое, прикрытое вытертым солдатским одеялом... И ужас, от которого хочется кричать и нет сил. И еще жара, нестерпимая, удушающая, хотя за распахнутыми витражами веранды глубокая прохладная ночь.
— Пить! — собрав силенки, шепчет Лева. — Жарко!
И теплый дождь редкими каплями падает на лицо. Жестяная кружка округлым краем в такт ударам кузнечных молотов стучит по сомкнутым зубам. Лева с трудом открывает рот и пьет, пьет тепловатую воду с привкусом жести.
С первыми же глотками невидимые кузнецы почему-то выносят свою наковальню вон. Это уже не перезвон молотов, а мерный перестук колес на рельсовых стыках. В полутьме теплушки Лева вдруг видит мамино лицо, склонившееся над ним, глаза, в которых все те же боль и радость, которые впечатались в память там, меж базарных прилавков в Клинцах. Отцовская ладонь, сильная, бугристая, такая знакомая еще с речки Пехорки, приподнимает Левин затылок. И Лева замечает противоположную половину теплушки, забитую до потолка папками, кипами бланков, амбарными книгами статбюро. Поезд идет в неведомый Гомель...
Лева отлеживается в небольшой квартире, которую предоставили отцу, еще руководителю статбюро, но уже и профессору экономической географии Минского университета. Мысли взрослых заняты подготовкой к переезду. А Лева выздоравливал, читая взахлеб историю России и описание Камчатки, толстый том физики профессора Лоренца и небольшую брошюру в бумажном переплете. На сероватой обложке оттиснуты интригующий заголовок: «Теория относительности» — и незнакомое имя: Альберт Эйнштейн. Эту брошюру Лева углядел среди бумаг, справочников и таблиц на огромном письменном столе отца. Она лежала с самого края. Вопросительные знаки во множестве разбежались по полям.
Лева с головой погружается в работу бывшего служащего патентного бюро в Цюрихе, даже не предполагая, что повлечет за собой чтение этой невзрачной книжицы, отпечатанной на шероховатой бумаге времен гражданской войны по правилам уже новой орфографии.
Однажды вечером папа зашел к ним в «пенал» — так Лева с двоюродным братом Мишей окрестили свою узкую длинную комнату.
Лева нехотя оторвался от книги, когда услышал голос отца:
— Миша, дай, пожалуйста, нам поговорить.
Папа молчит, видимо, не знает, как начать разговор. Незначительные вопросы. Незначительные ответы. И наконец, как бы между прочим: «Что дальше? Пора определиться». Папа ведет разговор неторопливо, методично и осторожно. Только когда в речи отца всплывает слово «школа», Лева не выдерживает, раздраженно бросив: «Ты же помнишь?»
Папа помнил. Да и другие домашние этого не забыли.
В восемнадцатом Леву «запрягли» в школьный ранец и определили в частную начальную школу Сумароковой. Существовала еще в то неясное время такая в одном из старых арбатских переулков.
На улицах Москвы у афишных тумб собирались толпы, читая свеженаклеенные декреты Советского правительства и Совета рабочих и солдатских депутатов. А в классах сумароковской школы все оставалось как прежде. Классные надзиратели, бдительно подглядывающие во время уроков сквозь высокие дверные стекла. И бесполезная отныне считалочка: «Каждый в классе должен знать, что такое буква «ять»...». Бесконечные инфинитивы и футурумы на немецком, когда язык Гейне, литые строчки которого мама с Левой читали в оригинале, становится тяжеловесным и громыхающим. Таинственный «некто» в задачках, все еще покупающий у купца сукно на аршины и овес на пуды, хотя декретом уже введена метрическая система. Тем более что задачки почти все перерешены дома. Скучно!
Лева пытается заговорить об этом. Но подобные разговоры пресекаются на корню. Родители просто делают непонимающие лица. Так проходит некоторое время.
На очередном уроке арифметики учитель пишет на классной доске условия задачи на части. Сегодня первая контрольная. Он поворачивается к классу: «Ну-с, можете начинать». Двадцать стриженых затылков склонились над раскрытыми тетрадями. Лева вытащил ранец и укладывает в него тетради и книги.
— А вы, Арцимович? Или вас контрольная не касается?
— А я уже решил. В уме... Ответ — две целых и пять восьмых аршина. Иду домой...
Независимо стуча каблуками, надев ранец лишь на одно плечо, Лева выходит из класса.
Вечером родители ведут с сыном бой. За ними жизненный опыт и родительская власть. За Левой здравый смысл и упорство. Папа и так и эдак варьирует слово «система». «Система знаний», «система отношений», «система поведения»... В словах отца немало убедительности, но все же поединок выигрывает сын.
На следующий день утром он демонстративно проходит в кабинет, снимает с полки учебник химии и запирается с ним у себя в комнате. Еще через неделю ранним утром громкий взрыв потрясает оконные рамы домов, выходящих в переулок. Слухи о новом бессмысленном теракте левых эсеров расползлись по Арбату. Арцимович-младший начал самостоятельно изучать химию.
И вот теперь новое наступление отца. Только сейчас он говорит с сыном уже как со взрослым. Хотя по-прежнему употребляется знакомый оборот: «Система знаний»... Отец спрашивает сына: «А как же быть?» И Лева отвечает кратко: «Экстерном...»
И в один прекрасный день Лева торжественно кладет на отцовский стол свидетельство об окончании средней школы-семилетки. Папа сдержанно, с чувством гордости, которое он старается скрыть, просматривает этот документ. Мама откровенно ликует. Ее Левушка в свои двенадцать лет доказал всем, прежде всего себе, что он не оболтус. По столь торжественному случаю она даже испекла пирог из серой пайковой муки. Вполне приличный по тем временам.
Затененная деревьями улица старого Минска. Солидный дом, на первом этаже которого профессор экономической географии Арцимович с семьей занимает квартиру из пяти комнат. Впервые после их отъезда из Москвы книги папиной библиотеки выстроились на стеллажах из струганых досок. Подходи, выбирай любую. Если высоко, так есть для этого лестничка-стремянка.
На ней-то Лева и проводит большую часть дня, погрузившись в очередной том. Очень удобно сидеть на маленькой площадке, возвышаясь над всеми.
Папа больше не говорит о «системе знаний», столь необходимых каждому интеллигентному человеку. Он понял: без образования Лев не останется. Тем более что сын по второму кругу взялся за «Теорию относительности» и учебник физики профессора Лоренца.
Вообще, после бродяжничества Левы в Клинцах отец другими глазами посмотрел на сына. Резался у младшего Арцимовича характер, резался, как зубы, подчас мучительно и зло. Отсюда, наверное, и странное сочетание необычной взрослости и буйного детского воображения. Подросток, легко берущий интеграл, с такой же легкостью и непосредственностью мог вообразить себя Ястребиным Когтем, Зубом Ягуара и с леденящим душу криком, подражая индейцам, пронестись в заросший сад. Только мама понимала сына и придерживала отца. Да и куда было торопиться. Держать экзамены эстерном по программе полной средней школы можно только в четырнадцать лет. Так профессору Арцимовичу ответили весьма уважительно, но непреклонно в Наркомпросе республики. И папа, придя домой после этого визита, на вопросительный взгляд мамы ответил с тяжким вздохом: «Придется ждать год».