Пока споры еще кипят вокруг теоретических работ Эйнштейна. Немецкие физики-экспериментаторы Ленард и Штарк, оставаясь в тени, умело разжигают страсти.
И те кипят, клокочут в «Обществе немецких естествоиспытателей для поощрения чистой науки». Хотя последняя часть названия этой лиги вроде бы исключает всплеск страстей. «Чистая наука» выше эмоций. Но в зале Берлинской филармонии уже прошел митинг, организованный антиэйнштейновцами.
В один из зимних вечеров 1929 года на втором этаже виллы текстильного фабриканта Левина в Геттингене на Меркельштрассе, где обитал один из тогдашних столпов Второго физического института лауреат Нобелевской премии Джемс Франк, звучала безукоризненная немецкая речь. Гостем был советский физик, академик Абрам Федорович Иоффе. За время работы ассистентом у строгого, придирчивого Рентгена в Мюнхене российский ученый в совершенстве овладел всеми нюансами баварского диалекта. И теперь, смакуя словечки и обороты, которые употребляют только истинные мюнхенцы, он вел неторопливую беседу, не обращая внимания на явную прохладу в гостиной. Кризис, а он уже нависал тогда над Европой, давал прежде всего о себе знать недостатком тепла. В те дни помещения Второго физического института едва отапливались.
Но гость Джемса Франка рассказывал о Физико-техническом институте в Ленинграде, который он возглавлял, о работах своих «мальчиков», статьи которых Джемсу Франку довелось читать и в «Цайтшрифт фюр Физик», в «Философикэл мэгэзин» и в других весьма уважаемых изданиях. Иоффе с воодушевлением говорил о перспективных планах института на предстоящую первую пятилетку. Это звучало необычно в чинной профессорской гостиной. Поражали суммы, отпущенные правительством большевиков на исследования весьма туманных проблем новой физики. Чрезвычайно заинтересовал рассказ о спорах на семинаре, который был сродни геттингенскому «Семинару о материи». Только назывался он более определенно и конкретно: «Ядерный семинар».
«Перед нами поставлена задача...» «Мы думаем в ближайшие годы решить...» «Под это дело нам выделили...» Иоффе привычно и быстро назвал фамилии молодых советских ученых: Курчатов, братья Алихановы, Семенов, Харитон... Иоффе уверенно сказал: «За ними будущее».
После ухода гостя Джемс Франк еще долго сидел в одиночестве в полумраке просторной гостиной.
Протяжное пение рожка, как десять, как двадцать, как сто лет назад, и безумные идеи, настигавшие питомцев Геттингена в студенческих пивных, где мраморные столешницы вдруг покрывались торопливыми знаками формул, в аллеях городского парка, на которых совершали неторопливый неизменный вечерний моцион профессора, чьими именами зачастую уже были названы здесь улицы.
В этом чинном мирке преподаватели университета Георгии-Августы, как принцы крови, принимали с должным достоинством и легкой усталостью благоговейное почитание горожан. И все же они в большинстве своем в чем-то уже оказались в прошлом, предоставив право на поиск молодым, постоянно сомневающимся и спорящим, способным не только отторгнуть четкие каноны классической физики, но и воспринять абстрактные истины физики новой.
Столетиями складывался престиж университета Георгии-Августы в Геттингене. Его прославляли философы, филологи, правоведы и теологи. В девятнадцатом столетии эту славу приумножил математик Карл Фридрих Гаусс. Но в начале двадцатого столетия физика потеснила эту классическую дисциплину, сроднившись с ней, предлагая иной путь, открывая иные горизонты.
В течение нескольких десятилетий Европа покрылась паутиной железных дорог. Путь из Старого света в Новый на роскошных плавучих гостиницах стал кратким и комфортабельным. Телефонный разговор и телеграфный стиль начали вытеснять из обихода устоявшийся эпистолярный жанр. Казалось, в бурно и восторженно встреченном двадцатом веке именно техника будет задавать тон на протяжении всего столетия, внося свой жестокий прагматизм в науку, развеяв миф и романтику поиска.
Энергия атома, квантовая теория — все это на фоне набирающей высоту и скорость авиации, сотнеметровых плотин гидроэлектростанций и многоламповых приемников — казались проблемами отвлеченными, абстрактными, далекими от воплощения. А вот поди же... Именно они после первой мировой войны привлекли к себе самые выдающиеся и нетерпеливые, самые пытливые умы, заставив искать, мучиться сомнениями, плакать от неудач и танцевать на мостовой к удивлению публики, как это случалось с Вольфгангом Паули посреди Амалиенштрассе в Мюнхене, даже не от мимолетной удачи, а всего лишь от призрачной догадки.
В двадцатые годы в Геттингене в университете Георгии-Августы на факультете математики и физики правил триумвират: математик Гильберт, физики Макс Борн и Джемс Франк. Каждую неделю здесь собирался знаменитый «Семинар о материи». Всякий раз, открывая его очередное занятие, математик Гильберт произносил традиционную фразу: «Итак, господа, подобно вам я хотел бы, чтобы мне сказали точно, что такое атом».
Новое, еще неопределившееся, непознанное было предметом их дебатов. Неизвестность уравнивала в спорах всех — умудренных преподавателей и пылких молодых учеников. Может быть, поэтому так привлекателен был сам воздух Геттингена для тех, кто жаждал проникнуть именно в суть неведомого, попробовать силы на тернистом пути поиска, имя которому уже было найдено — атомная физика.
Безвестными, всего лишь подающими надежды молодыми людьми пересекали они Атлантический океан, совершали путешествия через многочисленные границы послевоенной Европы, устремляясь в Геттинген. Спустя каких-нибудь пятнадцать лет планета узнает об этих людях. Мир будет восторгаться их одержимостью в науке и ужасаться содеянным ими. Они станут национальными героями для одних, их имена будут проклинать другие. И многие ученые под конец жизни станут не в ладу с собственной совестью.
Их теоретические догадки и прозрения, сделанные в самом начале пути, катапультировали затем человечество в век атома и эпоху термояда. Но кто, в какой легенде или сказке, разбивая печать на тщательно закупоренном сосуде, думал о могущественном джинне, томящемся в тесноте заплесневелой бутылки? Однако это все в будущем. А пока молодые Роберт Оппенгеймер и Пауль Дирак, Фриц Хоутерманс и Вернер Гейзенберг, Эуген Вигнер и Лео Сциллард, Джон фон Нейман и Эдвард Теллер приезжают в древний Геттинген, чтобы услышать: «Я хотел бы, чтобы мне сказали точно, что такое атом»...
Джемс Франк неподвижно застыл в тяжелом покойном кресле в своей любимой позе, подперев ладонями округлое, лобастое лицо с аккуратно подстриженными черными усами. Он размышлял о будущем, о той далекой, как казалось ему, эпохе, когда человечество все же сумеет пробить броню оболочки атома, освободить его энергию и овладеть ею. Тогда навсегда забудется холод лабораторий и аудиторий. Тогда...
Джемс Франк в волнении потер озябшие руки. Газеты и журналы, сложенные аккуратной стопочкой, покоились на журнальном столике. Профессор взял верхнюю. Это была местная, геттингенская. С некоторых пор Джемс Франк избегал читать ее внимательно, как раньше. Политическая демагогия была противна ему. Он всегда считал себя немцем, представителем научных кругов Германии. Но в последнее время именно в геттингенской газетке ему напомнили о «неарийском происхождении».
В аудиториях старинного университета Георгии-Августы физики рассуждали о таинстве природы атома. А рядом, всего в двух кварталах от Второго физического института, в городской типографии линотиписты отливали в свинцовые строчки набора бредовые высказывания истеричного Шикльгрубера. По размышлениям Джемса Франка, подобные заявления в Германии, с ее разумом, с ее здравым смыслом, с ее неизменным «орднунгом», могли заинтересовать разве только сумасшедших, ну еще парочку озлобленных лавочников. А Геттинген искони, даже в самые мрачные времена, был городом университетским, городом передовой мысли.
Заунывный рожок ночного сторожа где-то на дальних аллеях оголенных могучих деревьев в городском парке печально выводил однообразное: «Полночь, господа!.. Покой и тишина!»
Джемс Франк поднялся с кресла, погасил лампу и шаркающей, уже стариковской походкой медленно прошел в холодную спальню. Готовясь ко сну, профессор все еще размышлял о будущем, пути которого не может предсказать, увы, никто.
До открытия Джемсом Чедвиком — одним из учеников Резерфорда — нейтронов, с помощью которых ученые все же взломали неприступную стену атома, оставалось еще почти три года. До семнадцатого апреля, когда оскорбленный «неариец» — гордость немецкой науки Джемс Франк подаст прошение об отставке и заявит через те немногие, пока независимые газеты, которые рискнут опубликовать его слова: «Мы, немцы еврейского происхождения, рассматриваемся ныне как чужестранцы и как враги в своей стране...» — оставалось еще целых четыре года.
Майским днем 1933 года, в самом разгаре пышной весны, Джемс Франк навсегда покинет Геттинген. Знаменитый триумвират распадется. Геттинген перестанет быть столицей новой физики.
Но в ту зимнюю ночь 1929 года, готовясь ко сну под заунывное пение рожка ночного сторожа, Джемс Франк еще не представлял себе, что все зайдет так далеко.
В этот час молодой физик из Австрии Хоутерманс не думал о будущем. Он возвращался со свидания, которое явно затянулось. И был озабочен только одним: как бы незаметно проникнуть в свою комнату в чинном пансионе, не потревожив остальных жильцов, а главное, хозяйку, почтенную вдову коммерции советника. Хоутерманс шагал по пустынным улочкам Геттингена меж старинных домов с резными карнизами и размышлял.
Недавно во время одной из прогулок с Аткинсом, студентом из Англии, они сначала в шутку поспорили об истинном источнике неистощимой энергии Солнца. Уж очень день был жарким.
Аткинс, несмотря на свой юный возраст, уже слыл опытным физиком. До Геттипгена он работал в Кэмбридже у лорда Резерфорда.
Он шел впереди своего молодого австрийского друга Хоутерманса по неровной тропе и ругал жару, отсутствие придорожной пивной, пыль и пот. Перемежая английские и немецкие слова, он распространялся о том, какой чудесный «эль» можно попробовать в английских «пабах», которых на британских дорогах хоть пруд пруди. Не то что здесь. Неожиданно Аткинс остановился, прервав свой панегирик пиву, и спросил: «Как вы думаете, коллега, что происхо