И давит на ребра, и гасит ночные светила.
Ты памятью в память скорее ко мне приходи,
Как в жизни и смерти спасеньем ко мне
приходила.
Я жду тебя, слышишь! За горной гряды перевал
Летит мое слово, а ветер холодный нахрапист,
Его оборвал — и обвалом под камни в провал.
Ни слова. Ни эха. Кончается ночи анапест.
Я жду тебя, слышишь! Гремит водопад, клокоча,
И тень от горы закрывает в тумане долину.
На пиниях иней, как маска на скулах врача.
Я выйду в ущелье. Я каменных гор не раздвину.
Я вслушаюсь в утро, как мальчик в плохие стихи,
Как в грубый подстрочник, который не ждет перевода.
На пиниях — иней. В Цхалтубо поют петухи.
И запахом хлеба спокойная дышит природа.
1967
Эвкалипт
Эвкалипт стоит и стынет
В рваной шкуре, гол и сер,
Как песчаную пустыню
Перешедший дромадер.
Он глядит на снежный Север,
По Австралии грустит.
Прошлогодних листьев веер
На макушке шелестит.
Что он слышит? Ветра ропот,
Дальней бури произвол.
Но закручен, словно штопор,
Уходящий в землю ствол.
Он завяжет без тревоги
Временных явлений связь.
…У меня душа в дороге
Понемногу извелась.
Что-то ноет, как старуха,
По ночам полужива.
А с нее слетают сухо
Прошлогодние слова.
1967
Письмо Ярославу Смелякову из Михайловского после прочтения его книги «День России»
А лжи недолго править миром.
Пусть правда ложь бросает в дрожь.
Пусть только временным кумирам
На их погибель служит ложь.
И Пушкин знал, как при Пилате, —
Ему за все держать ответ.
Знал, что за слово правды платит
Своим изгнанием поэт.
Словесный мусор гонит в Лету
Волна упрямого стиха.
…Сейчас в Михайловском лето,
И зноен день, и ночь тиха.
И я не вижу святотатства
В том, что на пушкинском лугу
По старому закону братства
Тебя не вспомнить не могу.
Давно со мной живет твой голос,
Еще с мальчишества. Не раз,
Ликуя, веруя, кололась
Моя душа о твой рассказ.
И строй твоей высокой речи
Как бы на новую ступень
Над чередой противоречий
Благословлял идущий день.
И он был строгим до предела,
Ложился лугом под косу.
И мгла ненастная редела,
И пела иволга в лесу.
А что касается изгнанья,
То лучше многих знаешь ты:
Изгнанье Пушкина — признанье
Его чистейшей правоты.
1967
Красивое утро
Мне приснилось, что ты погибала,
Но на помощь меня не звала.
За хребтом океанского вала
Грохотала беззвездная мгла.
Ураган, разгоняя воронку,
Захлестнул полуостров на треть.
«Подожди! — закричал я вдогонку. —
Мы ведь вместе клялись умереть».
И проснулся. И как бы украдкой
Оглянулся в тревожной тоске.
Ты дышала спокойно и сладко
На моей занемевшей руке.
И доверчивость легкого тела,
Как волна, омывала коса.
А за окнами пеночка пела,
И со стекол сходила роса.
1967
О чем мне думалось во ржи
Как жарко пахнет рожь в июле,
Как дружно колосится рожь!
В тоске стрекоз, в шмелином гуле
Ты в наливную рожь идешь.
Идешь в зеленую траншею,
Где зноем дышит благодать,
Где колос к колосу — по шею
И горизонта не видать.
Качнулось облако гусыней.
Тропа замкнулась, как силок.
Тебе в глаза синеет синий,
Как откровенье, василек.
Зеленым усом колос колко
Прошелся по твоей щеке.
Перебежала перепелка
Через тропу невдалеке.
И над тобой стрижи, как пули,
Мелькнули через зыбкий зной.
Как жарко пахнет рожь в июле
Истомой зрелости земной!
Как светел мир! Как воздух сладок!
И ты его захлёбом пьешь.
И нет обид. И нет загадок.
Есть только зреющая рожь.
1967
Очень грустные стихи
Любови Джелаловне
Мне вспоминать об этом горько,
Но я не вспомнить не могу:
Гнедая кобылица Зорька
Паслась на пушкинском лугу.
Вокруг нее, такой же масти,
Играл и путался у ног
Смешной, глазастый, голенастый,
С волнистой шерстью сосунок.
Она густой травы наелась,
Стряхнула гриву с головы.
Ей поваляться захотелось
В прохладной свежести травы.
Весь день она возила сено,
Звеня колечком под дугой,
Согнув точеное колено
Одной ноги, потом другой.
В истоме легкости и лени
Передзакатного тепла
Она склонилась на колени
И на бок медленно легла.
Заржала радостно и сыто,
Собой довольная вполне.
Над брюхом вскинула копыта
И закрутилась на спине.
Откуда было знать кобыле,
Что на некошеном лугу
Вчера здесь гости были. Пили.
И пели в дружеском кругу.
А кто-то с «мудрою» ухмылкой,
В хмельной беспечности удал,
Бутылки бил пустой бутылкой
И в воздух горлышки кидал.
…Дрожит кобыла стертой холкой,
Всей кожей с головы до ног.
И конюх ржавою карболкой
Ей заливает красный бок.
Стекает кровь из рваной раны
В мою горячую строку.
И ребра, как меридианы,
Сквозь кровь белеют на боку.
1967
Поздним вечером на Маленце
Над затихающей равниной,
В полгоризонта языкат,
Краснеет спелою малиной
И разливается закат.
Сулит отменную погоду
Наутро солнечный венец.
Три утки выводки выводят
Из камыша на Маленец.
За ними по раздолью плоской,
Густой, немеющей воды,
Как три серебряных полоски,
Горят волнистые следы.
Темнеет мир. И мне сдается,
Что кто-то свистнул неспроста,
Мелькнул и скрылся у колодца
В тени ольхового куста.
Все зарывается в тумане.
А от господского крыльца
Русалка в светлом сарафане
Бежит на берег Маленца.
1967
Небольшой девочке Еленке
Какая ты смешная, право:
Походкой легкою, как дождь,
Чтобы не сделать больно травам,
Почти на цыпочках идешь.
А я оглядываюсь ради
Твоей судьбы, тебя любя.
Мне кажется, что кто-то сзади
Стоит и целится в тебя.
1967
Камыш
Слетают червы-козыри
Осенних листьев. Тишь.
Бедой на тихом озере
Воде грозит камыш.
Он скоро дальше двинется
От берега. Тогда
Зачахнет и затинится
Прозрачная вода.
Свои постели выстелют
У темных тин в тени,
Как прописные истины,
Ленивые лини.
Сюда б волну высокую,
Косу да невода, —
Поспорила б с осокою
И с камышом вода.
О берег пеной выбелясь,
Промыла б родники,
Через протоку б выбилась
Волной к волне реки.
Всей страстью наполнения
Покой тоски круша,
Не прекращай волнения,
Живущая душа.
Не отдавай — я загодя
Тебя, спеша, прошу —
Своих глубин и заводей
На откуп камышу.
1967
Сей зерно!
Ты на Земле рожден. Заветом
Далеких предков суждено
Тебе всегда зимой и летом
Душою слышать: сей зерно!
Ты на Земле рожден. Не тем ли
Твой долг определен давно:
Хранить ее леса и земли,
Моря и реки. Сей зерно!
Что из того, что мир расколот
Тоскою распрей! Все равно
Пройдут война, чума и голод,
Любовь и песня. Сей зерно!
Ты на Земле рожденный, в высь ли
Глядишь на звездное руно,
Или веленьем острой мысли
Спешишь в глубины, — сей зерно!
Пусть будет сердце в миг единый
Последней страстью сожжено
И ты уйдешь зерном в глубины
Земной утробы, — сей зерно!
Земля твоя! Она качала
Твоей судьбы веретено.
И нет конца и нет начала
У вечной Песни. Сей зерно!
1967
Давиду Кугультинову
С далеких пушкинских времен