Конец политического устройства, почти всегда ослепительный и сладострастный, знаменуется фейерверком, в котором расточается все, что до сих пор люди расточать не решались.
Тайны государственные, стыдливости личные, потаенные мысли, долго скрывавшиеся мечты – все содержимое разгоряченных и беззаботно отчаянных личностей выплескивается наружу и швыряется на потребу общественности.
Некое пламя, пока еще лишь феерическое, которое вскорости разгорится в пожар, возносится и пробегает по лику сущего. Оно причудливо озаряет вакханалию принципов и основ. Устои, наследия рушатся. Таинства и сокровища рассеиваются как дым. Благочестие испаряется, и все цепи слабеют в этом кипении жизни и смерти, которому предстоит нарастать до некоего безумия».
Нарисованная Полем Валери схема может быть проиллюстрирована историей падения Римской империи и старого режима во Франции конца XVIII в., последними десятилетиями истории Российской империи (и шире – историей предвоенной Европы), а также отчасти историей разрушения СССР.
Похоже, что и современный мир, частью которого является Россия, тоже свернул на эту гибельную дорожку. Все чаще мы видим, как из-под благообразной фикции «цивилизованного мира» и «мирового сообщества» проглядывает кулак грубого факта и нового варварства. Если следовать Полю Валери, то не остается ничего другого, как наслаждаться восхитительным мигом, пока мы еще пользуемся свободой и относительной безопасностью.
Самобытность по-славянофильски
Ложная (или ложно понятая) самобытность оформилась у нас как течение общественной мысли со времён славянофилов. Так, Константин Аксаков – неглупый и очень благородный чудак николаевской Москвы – красноречиво разоблачал западноевропейскую цивилизацию: «Запад весь проникнут ложью внутренней, фразою и эффектом: он постоянно хлопочет о красивой позе, картинном положении. Картинка для него все… Нет, свобода не там. Она в России».
Это писал подданный Николая I, пять лет боровшийся за право ношения бороды, но так и не добившийся этого права – бороду пришлось сбрить. И однако же, он не менее серьёзно восхвалял свою свободу, чем коммунисты – свободу советских выборов с одним кандидатом.
Славянофилы были демократы по убеждениям и любили народ. Достаточно напомнить одно знаменитое определение того же Константина Аксакова: «в публике – грязь в золоте; в народе – золото в грязи». Какая цена была в жизни их демократизму, другой вопрос. Л.Н. Толстой со своей холодной усмешкой рассказывал, что цену эту он постиг однажды из следующего небольшого эпизода: он шёл по Арбату, в обычном крестьянском платье; ему встретился проезжавший на лихаче вождь славянофилов И.С. Аксаков. Толстой поклонился, Аксаков бегло оглянул его и не счёл нужным ответить: в старом мужике он не узнал графа Толстого. Грязь в золоте не удостоила поклона золота в грязи.
Незадолго до вступления на престол Александра II Константин Аксаков представил ему записку, озаглавленную «О внутреннем состоянии России». Многие его наблюдения удивительно актуальны и наводят на грустные размышления о «вечных русских вопросах». «Современное состояние России, – писал К. Аксаков, – представляет внутренний разлад, прикрываемый бессовестной ложью. Правительство, а с ним и верхние классы, отдалилось от народа и стало ему чужим. И народ, и правительство стоят теперь на разных путях, на разных началах… Народ не имеет доверенности к правительству: правительство не имеет доверенности к народу. Народ в каждом действии правительства готов видеть новое угнетение; правительство постоянно опасается революции и в каждом самостоятельном выражении мнения готово видеть бунт… и на этом-то внутреннем разладе, как дурная трава, выросла непомерная, бессовестная ложь, уверяющая во всеобщем благоденствии, обращающая почтение к царю в идолопоклонство, воздающая ему, как идолу, божескую честь… Все лгут друг другу, видят это, продолжают лгать, и неизвестно, до чего дойдут. Всеобщее развращение или ослабление нравственных начал в обществе дошло до огромных размеров. Взяточничество и чиновный организованный грабёж – страшны… Это сделалось уже не личным грехом, а общественным; здесь является безнравственность самого положения общественного, целого внутреннего устройства».
Но из этого беспощадного анализа Константин Аксаков какой-то непостижимой логикой вывел следующие тезисы:
«I. Русский народ, не имеющий в себе политического элемента, отделил государство от себя и государствовать не хочет.
II. Не желая государствовать, народ предоставляет правительству неограниченную власть государственную.
III. Взамен того, русский народ предоставляет себе нравственную свободу, свободу жизни и духа.
IV. Государственная неограниченная власть без вмешательства в неё народа, – может быть только неограниченная монархия.
V. На основании таких начал зиждется русское гражданское устройство: правительству (необходимо монархическому) – неограниченная власть государственная, политическая; народу – полная свобода нравственная, свобода жизни и духа (мысли и слова). Единственно, что самостоятельно может и должен предлагать безвластный народ полновластному правительству, – это мнение (следовательно, сила чисто нравственная), мнение, которое правительство вольно принять или не принять».
От этой самобытности, по правде сказать, воротит с души. Но, похоже, что Аксаков в самом деле подметил важную черту нашего общественно-политического быта. По всей видимости, сегодня мы переживаем новый этап славянофильства, когда все пять пунктов аксаковской записки вновь приобрели необыкновенную актуальность.
Свобода и предопределение
Свобода и предопределение – это чисто христианская (а потому и чисто европейская) тема. Для русской культуры тоже не чуждая – вспомним хотя бы лермонтовского «Фаталиста».
В античном мире данной антиномии, в общем, не существовало, т. к. свобода рассматривалась исключительно в социально-политическом плане: свободный человек – значит, не раб, или же гражданин демократического полиса. Но этим свободным гражданином всецело владел фатум (рок, судьба), рыпаться против которого было бесполезно (основная тема древнегреческих трагедий). Кое-кто из философов утверждал, что даже боги несвободны – у них тоже есть своя судьба. На Востоке дело обстояло примерно так же. Покорность судьбе – одно из главных достоинств благородного человека в конфуцианстве и самурайстве.
Но по мере распространения христианства безликая роковая судьба уступает место идее свободы. «Истина сделает вас свободными», – говорит Евангелие от Иоанна (Ин. 8:32). «Бытийная» свобода человека – прямая наследница христианства, которое учит о свободном выборе человеком добра и зла.
Однако сразу же возникает и загадка, которая не давала покоя уже св. Августину, – как согласовать человеческую свободу с божественным всемогуществом и всеведением (и при этом не снять с человека груз первородного греха и ответственности за свои поступки).
Церковные писатели тщетно пытались найти лазейку в тотальном Божественном предопределении судеб мира:
«Если бы предначертанное судьбой торжествовало во всем, то была бы отнята у людей свободная воля и право выбора, и мы считали бы напрасными и бесплодными всякое наставление, искусства и обучение; оказались бы пустыми и бесплодными надежды людей, ведущих достойный образ жизни» (Агафий, VI в.).
Но главное противоречие никуда не исчезало: если все уже предопределено, то наша свобода – в лучшем случае иллюзия, «свобода» брошенного камня, «свободно» выбравшего траекторию своего полёта.
Разрешить эту дилемму в рамках предложенной терминологии (свобода – предопределение) может только парадокс: для того, чтобы Божественное предопределение свершилось, человек должен поступать свободно. Однако сразу возникает вопрос, может ли Бог предвидеть поступки свободного человека (и чего тогда стоит эта свобода?).
А при отсутствии Бога (Высшего разума), теряет смысл понятие «судьба» – её наличие в этом случае можно установить только ретроспективно, оглядывая прошлое, то есть она уже не «владеет» человеком и его будущим.
Начиная с XVIII века эта загадка совлекает богословские одежды и принимает вид проблемы, которая равно занимает сторонников революционного и эволюционного путей развития: насколько история предопределяет нас и в какой мере человек может менять её ход? К парадоксу необходимости и свободы добавляется ещё один: чтобы восстановить утерянное равновесие, общественное животное – человек – должен совершить неслыханное, но справедливое насилие над несправедливым обществом, итогом которого будет «разрушение», «конец» истории, знаменитый Марксов «прыжок из царства необходимости в царство свободы». Однако и тут незадача: по Марксу, этот прыжок жёстко предопределён «законами» исторического развития (сменой социально-экономических формаций). Хороша свобода, если она всего лишь «осознанная необходимость»!
С тех пор наши взаимоотношения с историей не стали яснее. Мы творим её, или она нас? Этот вопрос особенно актуален для России, где народные массы историю традиционно «претерпевали», а не «творили».
P. S.
Наши предки обладали более «светлым» историческим мировоззрением. Любопытная деталь: византийский историк VI века Прокопий Кесарийский, говоря о религии и обычаях древних славян, пишет: «Предопределения же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней мере в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или выступают на войну, они дают обет, если избегнут её, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав смерти, жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение».
То есть, в отличие от греков, чья мысль о судьбе-роке была глубоко проникнута фаталистическим миропониманием, у славян понятие судьбы, видимо, включало в себя свободную возможность её изменить. Роковые моменты человеческой жизни, конечно, не отрицались, однако даже они несли в себе выбор, по крайней мере, внутренний. А уже совершенный поступок, сделанный выбор, оценивался судом Божьим, влияние которого не могло не отразиться на судьбе (вспомним «припевку» вещего Бояна из «Слова о полку Игореве»: «Ни хитрому, ни гораздому суда Божия не минути»). В таком понимании, судьба одновременно может выступать и как реальная действующая сила, и как не существующая в фатальном смысле, вследствие возможности изменить се своим же выбором-поступком. Наличие самих судьбоносных моментов говорит о т