Это нарушение закона, это чудо, это роскошь, это всегда «через край».
Что нужно для счастья?
Эдгар По в «Поместье Арнгейм» устами своего героя сформулировал четыре условия счастья (привожу, чуточку видоизменив):
1. Здоровая жизнь, обязательно на свежем воздухе.
2. Любовь. Сознание, что тебя любят.
3. Отказ от честолюбия.
4. Цель и неуклонное движение к ней. Иначе – созидание, а значит, и смысл.
Примерил на себя.
По п. 1 – свежим воздухом дышу на прогулках и за городом.
П. 3 – уже почти, еще немного – и совсем…
С остальными пп. всё в порядке.
Т.е. умеренно счастлив.
Могу ли я что-нибудь добавить к этому списку? Пожалуй, только вот это:
5. Доброжелательный взгляд на мир и людей.
6. Возможность интеллектуального общения (в самом широком смысле – говорить о том, что тебе небезразлично, и встречать понимание).
7. Способность чувствовать красоту и наслаждаться ею.
Впрочем, не уверен, что эти три условия так же необходимы и достаточны, как первые четыре.
Неужели Евангелие современного человека так лаконично?
Нечто о самоубийстве
Наверняка каждый из нас слышал, что Господь не жалует самоубийц и категорически это дело запрещает.
Однако, если не ошибаюсь, Священное Писание нигде прямо не осуждает грех самоубийства. Более того, о нем даже ни разу не упоминается. Осуждение самоубийства – всецело церковная (святоотеческая) традиция, «человеческое, слишком человеческое».
Между тем самоубийство является предосудительным поступком лишь в юности, когда оно – следствие случайного сцепления обстоятельств и незрелой психики. Совершенное зрелым человеком и не спонтанно, оно часто свидетельствует о величии духа и ставит штамп в паспорт судьбы: был достоин жить.
Мне кажется, этот вопрос отлично освещён А. Камю в эссе «Миф о Сизифе», каковой горячо рекомендую к прочтению. Там проблема поставлена прямо, без обиняков, во всем его экзистенциальном ужасе.
«Есть лишь одна по-настоящему серьёзная философская проблема – проблема самоубийства. Решить, стоит или не стоит жизнь того, чтобы её прожить – значит ответить на фундаментальный вопрос философии. Все остальное – имеет ли мир три измерения, руководствуется ли разум девятью или двенадцатью категориями – второстепенно. Таковы условия игры: надо дать ответ. И если верно, как того хотел Ницше, что заслуживающий уважения философ должен служить примером, то понятна и значимость ответа – за ним следуют определенные действия. Эту очевидность чует сердце, но в неё необходимо вникнуть, чтобы сделать ясной для ума».
По Камю, самоубийство – один из способов борьбы с абсурдом бытия, один из методов познания мира. «Дойдя до своих пределов, ум должен вынести приговор и выбрать последствия. Таковыми могут быть самоубийство и возрождение».
Но просто самоубийство так же абсурдно, как и сама жизнь, не имеющая цели (смысла). Самоубийство как бунт против непознаваемости мира бесплодно. «На свой лад самоубийство тоже разрешение абсурда, оно делает абсурдной даже саму смерть».
А вот смерть-самопожертвование – есть деяние, где смерть вступает в гармонию с бытием.
Я ведь отнюдь не проповедую самоубийство, я говорю о том, что на него надо смотреть как на один из способов человеческого ответа на жизнь. И этот ответ может быть зрелым и выстраданным.
«Дальше – унылый приют для тех, кто своею рукою
Предал смерти себя без вины и, мир ненавидя,
Сбросил бремя души. О, как они бы хотели
К свету вернуться опять и терпеть труды и лишенья!
Но не велит нерушимый закон, и держит в плену их
Девятиструйный поток и болота унылые Стикса»
Под этим и я подпишусь. Мир ненавидя – это самоубийство показывает слабость духа и низость души. Таковы, например, террористы-смертники. Или озлобленные подростки. Но у римлян был культ самоубийства свободного человека, который готов свободно приять и жизнь, и смерть. В «унылом приюте» Вергилия нет Сенеки, Митридата, Ганнибала, Клеопатры и др.
«Самоубийство – это трусость, а не величие духа».
Что ж, вот краткий (навскидку) список трусов с низкой душой: Анаксагор, Пифагор, Демокрит, Сенека, Ганнибал, Митридат, Марк Антоний, Ван Гог, Радищев, Есенин, Маяковский, Цветаева, Курт Кобейн, Хемингуэй, Джек Лондон, Стефан Цвейг.
Осталось напомнить о трактате Биотанатос Джона Донна, где он утверждает, что Иисус покончил с собой «излучением души».
Живите долго, но не презирайте тех, кто выбрал иной путь борьбы с абсурдом бытия.
Смерть страшна по-разному
Для нас смерть страшна отсутствием будущего.
Но вот индус, например, приходит в ужас именно от будущего, т. к. не знает, в каком облике продолжит следующую жизнь.
Хотя, в сущности, никто еще не доказал, чья жизнь протекает более счастливо – человека или, скажем, собаки.
Главная граница между людьми
«Возможно, главная граница проходит не между верующими и неверующими, а между теми, кто боится, и теми, кто не боится смерти. Следовательно, мы делимся на четыре категории; понятно, какие две считают себя выше других: те, кто не боится смерти, потому что у них есть вера, и те, кто не боится смерти, несмотря на отсутствие веры. У этих групп нравственный приоритет. На третьем месте те, кто, несмотря на наличие веры, не может избавиться от древнего примитивного рационального страха. А уже за ними, без медалей, без права голоса, в глубокой заднице те из нас, кто боится смерти и не имеет веры».
Рискну продолжить, что первые две категории, согласно Шатобриану («Замогильные записки»), это «люди смерти, её любимцы, избранная паства, способная воскреснуть»; две последние – «люди жизни, её пасынки, толпа, уходящая в небытие, дабы не воскреснуть уже никогда».
Добавлю ещё, что смерть не приходит откуда-то извне (разумеется, за исключением случаев насильственной смерти), она живёт в нас.
Следовательно, смотреть без страха в глаза смерти может только человек, познавший себя до самой глубины. Но это не философская мудрость, не заслуга ума. Это – принятие человеческого удела, высшая способность духа.
Радость страдания и радость без страдания
Христианство – это предложение стать жертвой, а не победителем и уж тем более, не палачом, чего упорно не хотят понять «борцы за чистоту православия».
«Единственное, что "природный" человек хочет на глубине, это – не страдать. Единственное, что христианство ему предлагает, – это страдание. Почему? Потому что в духовной победе над ним, в духовном "претворении" страдания – совершается духовный рост человека, вхождение его в другое измерение».
Радость христианства вырастает из страдания, и в христианстве нет радости без страдания. Только так достигается «духовность» радости во Христе. Есть ли иной путь одухотворения радости? Моральная задача атеиста в том, чтобы не выглядеть в своей радости просто довольным животным.
Жизнь, как она есть
Жизнь не следует презирать, не стоит она и преклонения.
Вот взгляд на жизнь, который мне нравится (это конец лермонтовской «Тамани»):
«Пробираясь берегом к своей хате, я невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался ночного пловца; луна уже катилась по небу, и мне показалось, что кто-то в белом сидел на берегу; я подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом берега; высунув немного голову, я мог хорошо видеть с утеса все, что внизу делалось, и не очень удивился, а почти обрадовался, узнав мою русалку. Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка, быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой нож. «Янко, – сказала она, – все пропало!» Потом разговор их продолжался так тихо, что я ничего не мог расслышать. «А где же слепой?» – сказал наконец Янко, возвыся голос. «Я его послала», – был ответ. Через несколько минут явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку.
– Послушай, слепой! – сказал Янко, – ты береги то место… знаешь? там богатые товары… скажи (имени я не расслышал), что я ему больше не слуга; дела пошли худо, он меня больше не увидит; теперь опасно; поеду искать работы в другом месте, а ему уж такого удальца не найти. Да скажи, кабы он получше платил за труды, так и Янко бы его не покинул; а мне везде дорога, где только ветер дует и море шумит! – После некоторого молчания Янко продолжал: – Она поедет со мною; ей нельзя здесь оставаться; а старухе скажи, что, дескать. пора умирать, зажилась, надо знать и честь. Нас же больше не увидит.
– А я? – сказал слепой жалобным голосом.
– На что мне тебя? – был ответ.
Между тем моя ундина вскочила в лодку и махнула товарищу рукою; он что-то положил слепому в руку, примолвив: «На, купи себе пряников». – «Только?» – сказал слепой. – «Ну, вот тебе еще», – и упавшая монета зазвенела, ударясь о камень. Слепой ее не поднял. Янко сел в лодку, ветер дул от берега, они подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал парус между темных волн; слепой мальчик точно плакал, долго, долго… Мне стало грустно».
Участь слепого мальчика, обманутого в своей привязанности к Янко, по-настоящему ужасна, он обманулся в самом святом, что есть в человеческом сердце – в любви. И Лермонтов не утаивает этого, наоборот подчёркивает. Но об этом рассказано по-мужски твердо, лаконично и в то же время исчерпывающе ясно, без сантиментов и причитаний, без единого упрёка в сторону Янко и его «русалки». Лермонтов словно смотрит на жизнь немного свысока и не собирается ни проклинать, ни восхвалять её. Говоря коротко, он знает ей цену.