Однако достаточно быстро, уже к XVII веку, портрет, натюрморт и пейзаж выделились в отдельные жанры живописи. На них появился спрос, и теперь мастером можно было прослыть, не утомляя себя сюжетной (универсальной) живописью, а набивая руку лишь в одном жанре (или нескольких). Отсюда и следует начинать отсчёт деградации живописи. Хотя для того чтобы вывести живопись на путь декаданса, потребовались недюжинные таланты.
Именно в этих жанрах быстро удалось достичь технического совершенства (то есть стилистического тупика), и именно их в первую очередь убила фотография. Вот эти-то два обстоятельства и привели к моральному крушению «реализма» и увлекли художников к поискам «неживописных» форм живописи (хотя подлинно большие, великие художники – Суриков, Репин, Серов, Нестеров, Корин – никогда не чувствовали себя стеснёнными «реальностью»).
Таким образом, для преодоления кризиса живописи недостаточно (и бесполезно) призывать художников вернуться к реалистической манере изображения. Художники должны вновь почувствовать вкус к созиданию на полотнах не отдельных лиц и предметов, не уголков природы, не «форм» в конце концов, а жизни во всей её полноте, со всеми её современными, историческими и культурно-мифологическими смыслами. Только тогда новое Возрождение обнажит бессилие фотографии и ничтожество формализма.
Перспектива в живописи
«…Когда разлагается религиозная устойчивость мировоззрения, и священная метафизика общего народного сознания разъедается индивидуальным усмотрением отдельного лица с его отдельной точкою зрения, и притом с отдельною точкою зрения в этот именно данный момент, – тогда появляется и характерная для отъединенного сознания перспективность; но притом – все же сперва не в искусстве чистом, которое по самому существу своему всегда более или менее метафизично, а в искусстве прикладном, как момент декоративности, имеющий своим заданием не истинность бытия, а правдоподобие казания».
Перспективная живопись – не истинность бытия, а правдоподобие.
(С этим спорит П. Муратов («Сезанн»): живопись воплощает (осуществляет краски и формы действительности), тогда как иконопись обозначает их.)
Перспектива возникает в прикладном искусстве, как показатель её неподлинности. Витрувий приписывает изобретение перспективы Анаксагору – в росписи театральных декораций.
То есть не живое художественное восприятие мира.
Значит, в Греции V в. до н. э. перспектива была известна, но не применялась в чистом искусстве – считалась излишней и антихудожественной.
Поговорим об историческом романе
Историческому роману в России не повезло. Напомню, что этот жанр появился в 1814 году с выходом книги Вальтера Скотта «Уэверли». Вальтер Скотт своими лучшими произведениями преобразил литературу и надолго определил ее дальнейшее направление, удачно совместив увлекательное повествование с психологическим раскрытием личности в социально-историческом контексте. С тех пор почти каждое десятилетие в Западной Европе появлялись авторы, которые историческим романом двигали вперед весь литературный процесс. Недаром авторы исторических романов есть среди лауреатов Нобелевской премии.
У нас же исторический роман редко становился фактом «большой литературы». В XIX веке можно вспомнить «Капитанскую дочку» Пушкина и «Войну и мир» Толстого. В ХХ-м – произведения Дмитрия Мережковского, Тынянова, Марка Алданова, «Петр I» Алексея Толстого и Солженицына с его «Красным колесом». Вот, пожалуй, и все или почти все, о чем можно говорить серьезно. Не удивительно, что исторический роман в России быстро перестал считаться частью большой литературы. Он давно застыл в двух ипостасях: либо это документальщина, сдобренная небольшой долей литературы, либо развлекательное чтиво. Но даже до Умберто Эко явно не дотягивает…
Впечатления от чтения исторических романистов у меня в целом грустные. Сплошь и рядом вижу, что писатели разучились отличать художественный вымысел от клеветы. Другая беда – их неспособность добиться исторической достоверности, неумение создать правдивую среду для своих героев. Скажем, писатели, разрабатывающие древнерусскую тематику, изобрели какой-то особый язык, на котором ни один русский человек никогда не говорил, вроде: «Здрав будь, болярин» и т. д. Причем, на этом «древнерусском новоязе» в их книгах разговаривают и москвичи XVII столетия, и киевляне XI-го…
Имитация искусства
Имитация, профанация искусства, мысли, бунта, трагедии весьма характерна для нашего Серебряного века.
Всем, наверное, памятно толстовское о Леониде Андрееве: «Он меня пугает, а мне не страшно».
Вот, нашел гумилевскую параллель:
«Однажды у нас завязался длинный разговор о Розанове, из которого выяснилось, что Н. С. не ценит, не любит и, по-моему, не понимает этого писателя. Но некоторые суждения Гумилева казались мне верными и меткими. Так об одном аккуратнейшем, механическом человеке, проповедующем «иннормизм» и бунтарство, Гумилев сказал: «служил он в каком-то учреждении исправно и старательно, вдруг захотелось ему бунтовать; он посоветовался с Вяч. Ивановым, и тот благословил его на бунт, и вот стал К. А. бунтовать с 10-ти до 4-х, так же размеренно и безупречно, как служил в своей канцелярии. Он думает, что бунтует, а мне зевать хочется».
Произведение искусства нельзя создать преднамеренно
Если иметь ввиду эту цель – искусство посмеётся над тобой.
Но работа на заказ Моцарта, Чайковского, гениев Возрождения?
Видимо, этот «заказ» отвечал их глубинным творческим токам.
Чем больше мысли – тем качественнее шедевр
Искусство предназначено для создания художественного впечатления. Оно может быть весьма разным по силе и «качеству». Чем больше мысли – тем качественнее шедевр.
Сравните, например, с тем, как Пушкин оценивал поэзию Баратынского: «Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален – ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны поразить всякого хотя несколько одаренного вкусом и чувством…»
Видите: гармония и живость стихов – лишь художественная оправа поэзии мысли.
А можно, как Фет: красиво пчелок и цветочки воспевать.
Подобное искусство вполне имеет право на существование. Но это всего лишь изящная безделушка. Так называемое «чистое искусство». Для интерьеров в башне из слоновой кости.
Но мысль не следует путать с идеологией.
О чём писать?
Иван Алексеевич Бунин (в записи И. В. Одоевцевой):
«Главное – пишите только о страшном или о прекрасном. Как хорошо ни изобразите скуку, всё равно скучно читать. Только о прекрасном и страшном – запомните».
Можно, вроде бы, возразить: вот Чехов, например, часто скуку и изображал.
Ну да. Только у него это часто подпадает под «смешно» и «страшно».
Чехов писал не о рутине, а о прекрасном и страшном в человеке, в быту. О скуке очень скучно писал какой-нибудь Сартр.
С человеком должно что-то случиться, от чего читатель переживёт пресловутый катарсис – и у великого писателя это страшное и прекрасное может произойти, даже если герой не выходит из комнаты.
Хорошо, а как же юмор? Бунин лишён юмора? Отнюдь нет, см. например, «Алексей Алексеич». К тому же юмор вовсе не обязательный элемент литературы. Толстой, Тютчев, Лермонтов, Блок и многие другие прекрасно без него обходились (в творчестве).
Ирония – да, обязательный элемент.
И, пожалуй, последнее. «Страшное» не следует путать с экстремальными ситуациями. Экстремальные ситуации – это для протоколов МВД и МЧС. И для начинающих писателей. Или, наоборот, для исписавшихся (помните, у Льва Толстого: «Леонид Андреев меня пугает, а мне не страшно»?)
Пасквильное мышление исторических романистов
С прискорбием констатирую, что многие популярные писатели, обращаясь к русской истории, беллетризируют свое невежество и «пасквильное» видение прошлого.
Пример:
«Из хорошей дворцовой семьи, да оно и по имени-отчеству видно – Дормидонт Кузьмич. Все наши, из природных служителей, получают при крещении самые простые, старинные имена, чтоб в мире был свой порядок и всякое человеческое существо имело прозвание согласно своему назначению. А то что за лакей или официант, если его зовут каким-нибудь Всеволодом Аполлоновичем или Евгением Викторовичем? Один смех да путаница».
Вот известные носители имени Доримедонт (в просторечии – Дормидонт):
Доримедонт Доримедонтович Соколов – (1837—1896, Санкт-Петербург) – архитектор, инженер, педагог, директор института гражданских инженеров императора Николая I, профессор архитектуры.
Доримедонт Васильевич Соколов (?—1855) – протоиерей-переводчик.
Дормедонт Арефанович Трафимович – подполковник, кавалер ордена св. Георгия IV степени.
Дормедонт Степанович Наумов – полковник, кавалер ордена св. Георгия IV степени.
Как видите, потомственных лакеев и официантов среди них нет.
В то же время в архивах Житомира упоминается лакей Всеволод Вукин (1608).
Имеет ли значение, кто создал шедевр?
Если человек создаёт «литературную продукцию», то личность его и, правда, не важна. Но если его искусство – плоть от плоти его чувств и дум, если в них выражаются лучшие и высшие стороны его натуры, то его личность архиважна, как сказал бы один известный литературовед. «Я памятник себе воздвиг» – себе, а не своим книгам. «Нет, весь я не умру» – я, моя личность, а не мои книги.