– Это плохо! – крикнула я им.
Тогда один из друзей Кевина, чванливый второклассник, в которого были влюблены все девчонки, сказал мне:
– Эта тупая китаеза – твоя сестра? Эй, Оливия, это значит, что ты тоже тупая китаеза?
Я была так взволнована, что закричала:
– Она не моя сестра! Я ненавижу ее! Хочу, чтобы она свалила обратно в свой Китай!
Томми потом наябедничал дяде Бобу, что я такое сказала, и тот обратился к матери:
– Луиза, тебе стоит поговорить с дочерью.
Мама покачала головой с грустным видом:
– Оливия, мы никого не ненавидим. «Ненавижу» – это ужасное слово. Оно причиняет боль и тебе, и окружающим.
Разумеется, после этого я возненавидела Гуань еще сильнее.
Хуже всего было делить с ней спальню. Ночью она любила распахивать шторы так, что свет уличного фонаря лился в комнату, где мы лежали на расположенных бок о бок одинаковых кроватях. Под этой «прекрасной американской луной», как она это называла, Гуань болтала по-китайски. Она говорила и говорила, пока я притворялась спящей. И продолжала трепаться на китайском, когда я просыпалась. Так я стала единственной в нашей семье, кто выучил китайский. Это Гуань меня заразила. Я впитывала ее родной язык через поры, пока спала. Она запихнула свои китайские секреты в мой мозг и изменила мое восприятие мира. Вскоре мне даже снились кошмары на китайском.
Взамен я обучала ее английскому. Думаю, именно поэтому она никогда толком на нем и не заговорила. Из меня вышел не особо увлеченный учитель. А однажды, когда мне было семь, я сыграла с Гуань злую шутку. Мы лежали в постелях в темноте, и тут Гуань позвала меня:
– Либби-а! – А потом она спросила по-китайски: – А как по-американски называется та вкусная фрукта, которую мы ели вечером?
– Отрыжка, – сказала я и зажала рот руками, чтобы не прыснуть со смеху.
Она произнесла, спотыкаясь на каждом слоге: «о-ты-лы-жы-ка»[7].
– Ох! Какое корявое слово для такого тонкого вкуса. Я никогда не ела таких вкусных фрукт. Либби-а, ты счастливая девочка. Если бы только моя мама не умерла…
Гуань могла перейти от практически любой темы к трагедиям своей жизни, и все это на нашем секретном китайском языке.
В другой раз она наблюдала, как я сортирую открытки к Дню святого Валентина, разложив их на кровати.
– Что это за форма? – Гуань подошла и взяла одну из открыток.
– Сердце. Означает любовь. Видишь, на всех открытках сердца. Я должна вручить открытку каждому из своих одноклассников, но это вовсе не значит, что я всех люблю.
Гуань вернулась на свою кровать.
– Либби-а… – протянула она. – Если бы только моя мама не умерла от больного сердца…
Я вздохнула, но не посмотрела на нее. Опять она за свое.
Гуань полежала молча пару минут и продолжила:
– Знаешь, что такое больное сердце?
– Что?
– Это когда твое сердце согревает тебя рядом с семьей, потом соломенную крышу уносит, а заодно и тебя.
– Ох.
– Так что она умерла не из-за болезни легких. Ничего подобного.
Потом Гуань поведала мне, как наш отец заразился мечтательностью. Он не мог перестать думать о богатстве, о легкой жизни, в итоге потерялся и уплыл прочь из их жизни, стерев все воспоминания о брошенных жене и ребенке.
– Я не говорю, что наш отец плохой человек, – хрипло прошептала Гуань. – Нет. Вот только преданность подкачала. Либби-а, ты знаешь, что такое преданность?
– Что?
– Ну, например, ты просишь кого-то отрубить себе руку, чтобы спасти тебя от падения с крыши, а он тут же отрубает обе, чтобы показать, что ему это только в радость.
– Ой!
– Но наш отец так не сделал. Он бросил нас, когда мама ждала второго ребенка. Я не вру, Либби-а, это правда. Когда это случилось, мне было четыре года по китайским меркам[8]. Никогда не забуду, как лежала рядом с мамой и гладила ее огромный живот. Огромный, как арбуз, во-о-о-от такой! – Гуань развела руки так широко, как только могла. – А потом все воды из ее живота вытекли со слезами, вот насколько ей было грустно. – Внезапно она положила руки вдоль тела. – Бедный голодный малыш в утробе прогрыз дыру в ее сердце, и они оба умерли.
Я уверена, что Гуань говорила в переносном смысле. Но в детстве я представляла все, о чем она рассказывала, по-настоящему: отрубленные руки, вылетающие из дома без крыши, мой отец, плывущий по Китайскому морю, маленький ребенок, грызущий сердце своей матери. Эти видения преследовали меня. Я напоминала ребенка, смотрящего фильм ужасов сквозь щелочки между пальцев, закрыв глаза руками. Я была добровольной пленницей Гуань, а она – моей защитницей.
В конце каждой своей истории Гуань говорила:
– Ты единственная, кто знает. Не рассказывай никому. Обещай мне, Либби-а!
Я всегда сначала качала головой, а затем кивала, верная своим страхам и оказанному мне доверию.
Однажды ночью, когда мои веки уже отяжелели от сна, Гуань снова принялась бубнить по-китайски:
– Либби-а, я должна тебе кое-что рассказать, запретный секрет. Это слишком большая ноша, она меня распирает изнутри.
Я демонстративно зевнула в надежде, что она уловит намек.
– У меня иньские глаза.
– Какие-какие?
– Это правда. У меня иньские глаза. Я вижу обитателей иньского мира.
– Что это значит?
– Ладно. Я тебе расскажу. Но сначала ты должна пообещать никому не рассказывать. Никогда. Обещаешь?
– Ладно. Обещаю.
– Обитатели иньского мира – те, кто уже умер.
– Что? – Я выпучила глаза. – Ты видишь мертвецов? Ну то есть призраков?
– Только не говори никому. Никогда-никогда. Обещай мне, Либби-а!
У меня перехватило дыхание.
– Призраки прямо сейчас здесь? – прошептала я.
– Да, много! Много, много хороших друзей.
Я спряталась под одеяло с головой и взмолилась:
– Скажи им, чтобы убирались.
– Не бойся, Либби-а, вылезай. Тут и твои друзья тоже. Ой, теперь они смеются, что ты так перепугалась.
Я разревелась. Через пару минут Гуань вздохнула и сказала расстроенным голосом:
– Ладно. Не плачь. Они ушли.
Вот так и началась история про призраков. Когда я наконец вылезла из-под одеяла, то увидела, что Гуань сидит, вытянувшись по струнке, в ореоле света своей «американской луны» и пялится в окно, словно бы наблюдая, как ее гости растворяются в ночи. На следующее утро я помчалась к матери и сделала то, что обещала никогда не делать: выложила ей всё про иньские глаза Гуань.
Повзрослев, я поняла, что Гуань угодила в психушку вовсе не по моей вине. В определенном смысле она сама себя туда упекла. В конце концов, я была тогда совсем маленькой девочкой, семи лет от роду. До смерти напуганной. Мне пришлось рассказать маме, что говорит Гуань. Я думал, мама просто попросит ее прекратить. Но дядя Боб, узнав про призраков, взбесился. Мама предложила отвезти ее в церковь поговорить со священником. Но дядя Боб сказал, что одной исповедью тут не обойдешься. Вместо этого он отвез Гуань в психиатрическое отделение в больнице Святой Марии.
Когда я навестила ее там на следующей неделе, Гуань шепнула мне:
– Либби-а, послушай, у меня есть секрет. Не говори никому, а? – А потом она переключилась на китайский: – Когда врачи и медсестры задают мне вопросы, я отношусь к ним как к американским призракам – не вижу, не слышу, не разговариваю с ними. Скоро они поймут, что не могут меня изменить, поэтому должны меня отпустить.
Помню, в тот момент она застыла, как скульптура льва-стража.
К сожалению, ее молчание возымело обратный эффект. Доктора решили, что Гуань впала в кататонию. Дело было в начале 1960-х, и врачи диагностировали: явление китайских призраков свидетельствует о серьезном психическом заболевании. Они лечили ее электрошоком, сначала, по ее словам, один раз, затем дважды, она плакала, а потом сеансы повторялись снова и снова. Даже сегодня мне больно думать об этом.
В следующий раз, когда я увидела Гуань в больнице, она снова призналась мне:
– Это электричество развязало мне язык, и я больше не могла молчать как рыба. Я стала деревенской уткой – кря-кря-кря! И я всё выболтала про иньский мир. А потом четыре злых призрака завопили: «Как ты смеешь выдавать наши секреты?» Они сделали мне «стрижку инь-ян»[9] – заставили выдрать половину волос. Вот почему медсестры обрили меня налысо. Я не переставала выдергивать волосы, пока одна сторона головы не стала лысой, как дыня, а другая по-прежнему волосатая, как кокос. Призраки заклеймили меня за то, что у меня два лица: с одной стороны я преданная, с другой – предательница. Но я не предательница! Посмотри на меня, Либби-а. У меня ведь преданное лицо? Что ты видишь?
От увиденного меня парализовало от страха. Она выглядела так, как будто ее подстригли ручной газонокосилкой. Это все равно что увидеть животное, размазанное по улице, и гадать, кто же это был. Но я-то знала, какими раньше были волосы Гуань: раньше они струились ниже пояса. Раньше мои пальцы плыли по этим атласно-черным волнам, а я хватала ее за роскошную гриву и дергала, как за поводья мула, с криком: «Но, Гуань, скажи „иго-го“!»
Гуань схватила меня за руку и провела ею по шершавому черепу, шепча о друзьях и врагах в Китае. Она говорила и говорила, как будто электрошок сорвал с петель челюсть и она не могла заткнуться. Я ужасно боялась, что заражусь этой безумной болтливостью.
Я до сих пор не понимаю, почему Гуань никогда не винила меня в случившемся. Уверена, она знала, что именно из-за меня попала в беду. Когда ее выписали из больницы, Гуань подарила мне пластиковый браслет с идентификационным номером в качестве сувенира. Она рассказывала, как ребятишки из воскресной школы пришли в больницу и пели рождественский гимн «Тихая ночь», а потом завизжали, когда один старик заорал на них: «Заткнитесь!» А еще Гуань рассказала, что некоторые пациенты одержимы бесами, злыми духами, совсем не такими, как милейшие люди инь, которых она знала, и это просто ужас. Но она ни разу не сказала: «Либби-а, почему ты выдала мой секрет?»