– Либби-а! Либби-а, ты там? Это я, твоя большая сестра… Гуань. Хочу сказать тебе кое-что важное… Хочешь послушать? Прошлой ночью я приснила тебя и Саймона. Странный сон. Ты пошла в банк проверить свои сбережения. И тут вдруг в дверь ворвался разграбитель! Быстро! Ты спрятала кошелек. И этот разграбитель украл все деньги, кроме твоих. А потом ты пришла домой, сунула руку в кошелек – а там нет! – нет, не денег, а сердца! Покрадено! Теперь у тебя нет сердца, как ты будешь жить? Ни энергии, ни румянца. Бледная, печальная, уставшая. Президент того банка, где ты хранила сбережения, сказал: «Я одолжу тебе свое сердце. Без процентов. Заплатишь, когда сможешь!» Ты посмотрела на его лицо, а там кто, Либби-а? Угадай-ка! Саймон! Да-да, дарил тебе свое сердце! Все еще любил тебя! Либби-а, ты веришь? Это не просто сон… Либби-а, ты меня слушаешь?
Благодаря Гуань я развила в себе талант запоминать сны. Даже сейчас я могу вспомнить штук восемь или десять, а то и дюжину снов. Я научилась этому, когда Гуань вернулась из психушки. Стоило мне проснуться, как она приставала ко мне с расспросами: «Этой ночью, Либби-а, кого ты встречала? Чего ты видела?»
И вот я, еще толком не проснувшись, пыталась схватить обрывки ускользающего мира грез, а потом выбиралась обратно, в мир реальный, и начинала описывать сестре детали той реальности, которую только что покинула: потертости на туфлях, камень, который я сдвинула с места, лицо моей настоящей матери, которая звала меня из-под земли. Когда я замолкала, то Гуань спрашивала, что было до этого. Под ее натиском я преодолевала весь путь к предыдущему сну, затем к предыдущему, к дюжине жизней, а иногда и к смерти. Это те моменты, которые я никогда не забуду, моменты перед самой смертью. За годы, проведенные во сне, мне довелось вкусить пепел, падающий с неба ночью. Я видела тысячу копий, вспыхивающих, как пламя, на вершине холма. Я касалась крошечных камешков на поверхности стены, ожидая, что меня сейчас убьют. Я ощущала мускусный запах собственного страха, когда веревка затягивалась вокруг шеи. Я чувствовала тяжесть, паря в невесомости. И сдавленно вскрикивала перед тем, как жизнь оборвалась.
– А что ты видела после смерти? – спрашивала Гуань.
Я покачала головой:
– Я не знаю. У меня были закрыты глаза.
– В следующий раз открывай!
Бо́льшую часть детства я думала, что все помнят сны как другие жизни, другие свои «я». У Гуань было именно так. Вернувшись домой из клиники, она рассказывала мне сказки на ночь о людях инь: о женщине по фамилии Баннер, военном по прозвищу Капюшон, одноглазой девушке-бандитке и Половинчатом человеке. Она разворачивала все так, будто эти призраки наши друзья. Я не пересказывала ее слова ни маме, ни дяде Бобу. А то вон что случилось, когда я в прошлый раз это сделала.
Когда я поступила в колледж и наконец смогла сбежать из мира Гуань, было уже слишком поздно. Она вложила в меня свое воображение. Ее призраки отказались уходить из моих снов.
– Либби-а…
Я все еще с трудом выношу, когда Гуань говорит по-китайски.
– …Я когда-нибудь говорила тебе, что обещала мисс Баннер перед нашей смертью?
Я притворялась спящей.
Но Гуань продолжала:
– Конечно, я не могу точно сказать, как давно это произошло. Время между одной жизнью и следующей разное. Но я думаю, что это случилось в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. По китайскому лунному календарю или по западному, я не уверена.
В конце концов я засыпала в какой-то момент истории. Где ее сон, а где мой? Где они пересекались? Каждую ночь Гуань рассказывала мне эти истории. И я лежала молча, беспомощно, желая, чтобы сестра заткнулась.
Да-да, я уверена, это было в тысяча восемьсот шестьдесят четвертом году. Теперь я вспомнила точно, потому что год звучит странно. Либби-а, просто послушай: и-ба-лю-сы. Мисс Баннер говорила, что это созвучно выражению «потеряешь надежду – соскользнешь в смерть». А я ей возразила, что значение другое: «забирай надежду – остается смерть». Китайские слова в этом плане и хорошие, и плохие, слишком много значений, все зависит от того, что в твоем сердце. Это было в том году, когда я подавала мисс Баннер чай, а она мне подарила музыкальную шкатулку, ту, которую я у нее украла, но потом передумала и вернула. Я помню ночь, когда она поставила перед нами ту шкатулку со всеми вещицами, которые мы не хотели забывать. Мы были с ней вдвоем в Доме Торговца-призрака, где жили с Почитателями Господа шесть лет. Мы стояли рядом со священным кустом, тем самым, на котором росли особые листья, которые я заваривала как чай. Только куст был срублен, и мисс Баннер сказала, что сожалеет о том, что позволила генералу Капюшону уничтожить этот куст. Такая печальная жаркая ночь. По нашим лицам струились вода, пот и слезы. Цикады кричали все громче и громче, а затем умолкли. А потом мы стояли под узкой аркой, насмерть перепуганные. Но в то же время и счастливые. Мы были счастливы узнать, что у наших несчастий одна и та же причина. Это был год, когда оба наших неба сгорели.
Мы познакомились за шесть лет до этого. Мне было четырнадцать, а ей двадцать шесть, может больше или меньше, я никогда не угадывала возраст иностранцев. Я родилась в маленькой деревне на Чертополоховой горе к югу от Чанмяня. Мы не были пунти, китайцами, которые утверждали, что в их жилах течет кровь ханьцев[15] Желтой реки, поэтому все должно принадлежать им. Мы не принадлежали ни к одному из племен чжуан, вечно воюющих друг с другом, деревня против деревни, клан против клана. Мы были хакка, то есть гостями[16], теми, кого не приглашали слишком задерживаться в каком-нибудь хорошем месте. Итак, мы жили в одном из многих круглых домов[17] хакка в бедном горном районе, где приходится разбивать поля прямо на скалах, стоя как горный козел, и выкапывать две тачки камней, прежде чем удастся вырастить горстку риса.
Все женщины трудились наравне с мужчинами, без разницы, носили ли они камни, добывали уголь или охраняли посевы от бандитов по ночам. Все женщины хакка были сильными. Мы не бинтовали себе ноги[18], как ханьские девушки, те, которые прыгали на культях, черных и гнилых, как старые бананы. Чтобы выполнить свою работу, нам пришлось карабкаться в горы, без бинтов и без обуви. Босыми ступнями мы ступали прямо по колючему чертополоху, давшему горе ее легендарное название.
У приличной невесты хакка из наших гор были грубые мозоли на ногах и красивое лицо с высокими скулами. Были и другие семьи хакка, жившие недалеко от больших городов Юнъань в горах и Цзиньтянь у реки. А матери из более бедных семей любили женить своих сыновей на трудолюбивых хорошеньких девушках с Чертополоховой горы. Во время свадебных торжеств эти юноши поднимались в наши деревни, а наши девушки пели старинные песни, которые мы привезли с севера тысячу лет назад. Юноше приходилось подпевать девушке, на которой он хотел жениться, подбирая слова, соответствующие ее песне. Если его голос звучал слишком слабо, а слова – невпопад, то это плохо, никакого брака. Вот почему люди хакка не просто очень сильны, но и обладают великолепными голосами, а еще они очень умны, благодаря чему добиваются всего, что только пожелают.
У нас есть такая поговорка: возьмешь в жены девушку с Чертополоховой горы, и получишь сразу трех коров: одна рожает, вторая пашет, третья возит на себе твою старую матушку. Вот какими сильными были девушки-хакка. Они не стали бы хныкать, даже если с горы скатился камень и выбил им глаз, как это случилось со мной в семь лет. Я гордилась своим увечьем и только чуток всплакнула. Когда бабушка зашивала мне дырку на месте глаза, я сказала, что тот камень раскачала и скинула с горы призрачная лошадь, на которой ездила девушка-призрак Нунуму, что в переводе означает «девушка с пронзающим взором». Она тоже потеряла глаз в совсем юном возрасте. На ее глазах один человек из племени пунти украл чужую соль, и прежде, чем она успела убежать, он ткнул кинжалом ей в лицо. После этого девушка закрывала слепой глаз уголком косынки, зато здоровый глаз стал больше и темнее, а еще таким зорким, как у совы, которую по-китайски называют «орлом с кошачьей головой». Грабила она только пунти, и при виде ее острого глаза они трепетали от страха.
Все хакка с Чертополоховой горы обожали ее, и не только потому, что она грабила пунти. Она была первой разбойницей-хакка, которая присоединилась к повстанцам-тайпинам[19], когда небесный правитель вернулся помочь нам. Весной она повела за собой армию девушек-хакка в Гуйлинь, и там ее схватили маньчжуры. После того как знаменитой разбойнице отрубили голову, ее губы продолжали двигаться, она сыпала проклятиями и обещала вернуться и истреблять их семьи еще сотню поколений. Тем же летом я потеряла глаз. Когда я рассказала всем, что Нунуму скакала на своем призрачном коне, то все заявили, что это знак: Нунуму выбрала меня своей посланницей, совсем как христианский Бог выбрал хакка на роль правителя Небесного Царства. Меня прозвали Нунуму. Иногда по ночам мне и правда казалось, что я вижу Разбойницу, не слишком явственно, разумеется, потому что к тому моменту у меня остался только один иньский глаз.
Вскоре после этого я впервые познакомилась с иностранцем. Когда иностранцы приезжали в нашу провинцию, о них говорили все – от Наньнина и до Гуйлиня. С запада везли иностранную отраву, опиум, из-за которого у многих иностранцев возникали безумные мысли о Китае. Другие иностранцы везли сюда оружие – пушки, порох и фитильные замки, новые, но медленные, оставшиеся после проигранных битв. А еще в нашу провинцию приезжали миссионеры, которые прослышали, что хакка поклоняются Богу. Они хотели помочь нам попасть на их небеса, вот только не знали, что у нас Бог – это не совсем их Иисус. А потом мы поняли, что и небеса у нас не совсем такие, как у них.