А потом была еще одна проблема, которая вполне могла посеять рознь между Каупервудом и Бернис. И эта проблема – его связи с другими женщинами. Некоторые из его романов так до сих пор и не были закрыты. От Арлетт Уэйн он временно избавился, но были еще другие, связь с которыми ограничивалась не более чем случайными встречами. Правда, оставалась еще Кэролайн Хэнд, жена Хосмера Хэнда, держателя солидного пакета акций чикагских железных дорог и пакгаузов. Когда Каупервуд познакомился с ней, она была совсем молода. Теперь Хэнд развелся с ней из-за ее связи с Каупервудом, но при этом оставил ей хорошее обеспечение. И она все еще была верна Каупервуду. Он купил ей дом в Чикаго и за время своей чикагской битвы довольно много времени проводил в ее обществе, потому что решил, что Бернис никогда не придет к нему.
А теперь Кэролайн собиралась в Нью-Йорк, чтобы быть рядом с ним, когда он окончательно решит покинуть Чикаго. Она была умной женщиной, не ревнивой – а если и ревновала, то никак этого не демонстрировала, – красивой, хотя и одевалась несколько необычно, и остроумной до такой степени, что ей неизменно удавалось забавлять его. Теперь ей было тридцать, но выглядела она на двадцать пять и при этом в полной мере сохранила живость двадцатилетней. До самой минуты прихода к нему Бернис и с тех пор – хотя Бернис и не знала об этом – Кэролайн ради Каупервуда держала дверь своего дома открытой для всех и приглашала тех, кого он хотел принять у нее. Именно ее дом в Норт-Сайде имели в виду чикагские газеты в своих самых жестоких нападках на него. Она всегда настаивала на том, чтобы он, когда перестанет любить ее, так и сказал ей об этом – она не будет его удерживать.
Размышляя о своем романе с Кэролайн, он прикидывал, не поймать ли ему ее на слове, объясниться, как она предлагала, а потом уйти. И все же, как ни дорога ему была Бернис, такой план казался ему слегка чрезмерным. Он мог бы объясниться с ними обеими. Как бы то ни было, ничто не должно расстроить его отношений с Бернис, которой он обещал быть настолько верным, насколько это для него возможно.
Но его мысли постоянно возвращались к проблеме Эйлин. Он никак не мог выкинуть из головы различные события, которые соединили их. Ту первую страстную и драматическую лихорадочную любовь, которая связала их в Филадельфии и внесла немалый вклад (если не стала единственной причиной) в его первое финансовое поражение! Веселая, безрассудная, эмоциональная Эйлин тех дней отдавала всю себя с настоящим неистовством и ожидала в ответ ту абсолютную защищенность, какую любовь за всю свою разрушительную историю не давала никогда и никому! И даже теперь, по прошествии стольких лет, после всех тех связей, что были в его, а потому и в ее жизни, она не изменилась, она продолжала его любить.
– Знаешь, дорогая, – сказал он Бернис, – я очень сочувствую Эйлин. Живет она там одна, в этом огромном доме в Нью-Йорке, безо всяких хоть чего-то стоящих связей, ее домогается множество прохиндеев, которые только и делают, что убеждают ее пьянствовать да кутить, а потом пытаются выкачать из нее деньги, чтобы оплачивать счета. Я знаю это от слуг, которые все еще хранят мне верность.
– Все это очень глупо, – сказала Бернис, – но и понять ее тоже можно.
– Я не хочу обходиться с ней слишком сурово, – продолжил Каупервуд. – Напротив, я всю вину беру на себя. Что бы мне хотелось сделать, так это отыскать какую-нибудь привлекательную личность в нью-йоркском обществе или на его границе, которая взяла бы на себя труд за условленную сумму исполнять роль ее светского спутника, проводника в обществе, скрашивала бы ее одиночество. Я, конечно, говорю в буквальном смысле.
При этих словах он горестно улыбнулся Бернис.
Но она сделала вид, что не заметила его улыбки, чтобы пустой мимолетный взгляд в сочетании с легким подергиванием уголков ее губ не выдал ее чувства удовлетворенности, с которым она восприняла известие о том, что они мыслят одинаково.
– Вот чего я не знаю, – осторожно сказала она. – Может, и есть такие люди.
– Их наверняка пруд пруди, – практично сказал Каупервуд. – Это, конечно, должен быть американец. Эйлин не любит иностранцев, я имею в виду иностранцев-мужчин. Но одно у меня не вызывает сомнений: эта проблема должна быть решена как можно скорее, если мы хотим спокойно жить и свободно путешествовать.
– Слушай, кажется, я знаю человека, который мог бы взять это на себя, – сказала вдруг задумчиво Бернис. – Его зовут Брюс Толлифер. Он из виргинских и южно-каролинских Толлиферов. Может, ты его знаешь.
– Он похож на того типа, о котором я думаю?
– Он молод и очень хорош собой, если ты об этом спрашиваешь, – продолжила Бернис. – Я его лично не знаю. Видела его единственный раз в доме Дании Мур в Нью-Джерси, они там устраивали теннисные матчи. В тот день Эдгар Бонсилл сказал мне, что этот парень настоящий приживальщик, что он живет за счет богатых женщин, и миссис Дания Мур – одна из них. – Тут она рассмеялась и добавила: – Я думаю, Эдгар немного побаивался, что я могу заинтересоваться Брюсом, а мне его внешность и вправду понравилась.
Она улыбнулась двусмысленной улыбкой, словно почти ничего не знала о нем.
– Может быть, он нам и нужен, – сказал Каупервуд. – Он наверняка хорошо известен в Нью-Йорке.
– Да, я помню, Эдгар говорил, что он часто бывает на Уолл-стрит. На самом деле никакой он не биржевой игрок, просто ходит туда, чтобы произвести впечатление на людей.
– Отлично! – сказал Каупервуд с довольным видом. – Я бы сказал, что без труда смогу его найти, хотя таких, как он, там хватает. Я в свое время пересекался с некоторыми из них.
– Мне немного стыдно говорить обо всем этом, – задумчиво сказала Бернис. – Жаль, что нам приходится. И я думаю, ты должен сделать так, чтобы Эйлин не попала в некрасивую историю из-за какого-нибудь типа, которого ты выберешь для этого.
– Я ей желаю только всего лучшего во всех смыслах, Беви. Ты должна это знать. Я просто хочу найти кого-нибудь, кто смог бы сделать для нее кое-что, что не можем сделать ни я, ни она, вместе или каждый сам по себе. – Здесь он замолчал, задумчиво разглядывая Бернис, пока она тоже разглядывала его немного загадочным, немного сочувственным взглядом. – Мне нужен человек, который был бы полезен ей в смысле скрашивания ее одиночества, и я готов платить за это. И платить хорошие деньги.
– Ну, что ж, мы посмотрим, – сказала Бернис, а потом, словно с мыслью сменить неприятную тему: – Я жду завтра около часа дня маму. Я забронировала ей номер в «Брэндингеме». А теперь я хочу с тобой поговорить о Рольфе.
– А что с ним такое?
– Ой, он такой непрактичный. Никогда ничему не учился. Мне бы хотелось найти для него какое-нибудь занятие.
– Можешь об этом не беспокоиться. Я поручу одному из моих людей здесь позаботиться о парне. Он может поработать у кого-то из них секретарем. Я попрошу Киттериджа написать ему.
Бернис посмотрела на него, немало потрясенная тем, с какой скоростью он решает все вопросы, и его щедростью по отношению к ней.
– Я хочу, чтобы ты знал, Фрэнк, я умею быть благодарной. Ты так добр ко мне.
Глава 8
В то самое время, когда Бернис говорила о нем с Каупервудом, Брюс Толлифер, этот красивый шалопай, давал отдохнуть своему значительно изношенному телу, а также своему изменчивому и не лишенному воображения разуму в одной из малых спален меблированных комнат миссис Сельмы Холл в доме на Восточной Пятьдесят третьей улице, когда-то отчасти модной, а теперь впавшей в упадок в этом нью-йоркском районе фасадов, облицованных красно-коричневым камнем[4]. Вкус у него во рту обосновался отвратительный – следствие вчерашнего загульного вечера; однако рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки на поеденном временем табурете все равно стояли бутылка виски, сифон с сельтерской и лежала пачка сигарет. А бок о бок с ним на подъемной кровати лежала безоговорочно красивая молодая актриса, с которой он разделял ее жалованье, комнату и другую ее собственность.
Было почти одиннадцать, а они еще не вышли из полусонного состояния. Но еще через несколько минут Розали Хэрриган открыла глаза и оглядела не слишком привлекательную комнату с ее когда-то кремового цвета обоями, теперь выцветшими, низеньким трельяжем и комодом; она решила, что должна встать и убрать неприглядно разбросанную по комнате одежду. К комнате примыкали импровизированная кухня и ванная, а справа от табурета расположился письменный стол, на котором Розали подавала еду, когда они обедали дома.
Даже дезабилье Розали выглядела весьма соблазнительно. Волнистые растрепанные черные волосы, маленькое белое лицо с маленькими взыскующими черными глазами, красные губы, слегка вздернутый носик, фигура с изящными и чувственными округлостями в совокупности позволяли ей каким-то образом удерживать, пусть и временно, бесшабашного, неспокойного красавца Толлифера. Еще она подумала о том, что ей стоит разбавить сельтерской виски для Толлифера и дать ему сигарету. Потом, если его это интересует, она сварит кофе и пару яиц. А если же он предпочтет не шевелиться и не замечать ее, то она оденется и уйдет на репетицию, которую назначили на двенадцать часов, а потом вернется к нему и будет ждать, когда он проснется. Ведь Розали была в него влюблена.
Будучи по природе трутнем, Толлифер не испытывал ни малейшей благодарности, получая от женщин все эти услуги. Да и с какой стати? Он был Толлифером, одним из виргинских и южно-каролинских Толлиферов! Он по праву рождения был повсюду вхож в общество лучших людей! Единственная неприятность состояла в том, что без Розали или любой другой девушки ее типа денег в его карманах совсем не водилось, хуже того, он постоянно был пьян и в долгах. Тем не менее и несмотря ни на что для женщин он оставался настоящим магнитом. Однако при всем при этом он за двадцать с небольшим лет проматывания жизни так и не нашел ни одну, к кому мог бы прилепиться для безбедного существования, а потому теперь предпочитал не затягивать надолго свои романы, был саркастичен и проявлял диктаторские замашки в отношении тех, кого он осчастливливал своей благосклонностью.