запасомъ личныхъ наблюденій и положительныхъ фактовъ. Но для меня, (какъ и для каждаго, передающаго итоги своихъ многолетних испытаній и впечатлѣній) — такая параллель вдвойнѣ необходима. Даже самый антагонизмъ, какой мы до сихъ поръ видимъ между двумя расами, засѣвшими по обѣ стороны Канала — дѣлаетъ такую параллель еще болѣе умѣстной. Никакая другая нація такъ не освѣщаетъ своими контрастами французовъ и жизнь ихъ столицы, какъ англичане, и наоборотъ. Попробуйте, напр., сдѣлать такую же параллель между Лондономъ и теперешней «интеллигентной» столицей германской имперіи — Берлиномъ. Вы тутъ имѣете въ сущности двѣ родственныя расы. Помню, какъ одинъ изъ моихъ пріятелей, побывавшій въ Лондонѣ, резюмировалъ мне свою оценку въ такой формулѣ:
— Англичане это — тѣ же нѣмцы; но перваго сорта.
И въ его афоризмѣ; есть значительная доля правды. Саксонская раса наложила на всю культурную исторію Великобританіи печать своихъ особенностей. Вы ихъ встрѣчаете, хотя и въ измѣненномъ видѣ, и въ жизни нѣмецкой націи. А между французами и англичанами такая же своеобразная параллельность, какую представляютъ собою двѣ линіи, которыя, по математическимъ законамъ, никогда не сойдутся. Но изъ этого не слѣдуетъ, чтобы между двумя столицами міра не происходило взаимодѣйствія. Нужды нѣтъ, что французы, въ сущности, очень недолюбливаютъ англичанъ. Быть можетъ, даже этотъ антагонизмъ коренится глубже въ расовомъ чувствѣ, чѣмъ теперешняя вражда между Франціей и Германіей. Такую оцѣнку я слыхалъ отъ многихъ наблюдательныхъ русскихъ и иностранцевъ. И, несмотря на это, въ послѣдніе пять, десять лѣтъ, обаяніе британской культуры, и въ особенности всего того, что представляетъ собою въ Лондонѣ цвѣтъ столичной жизни — бросается въ глаза. Парижане, желающіе представлять собою «соль земли», несомнѣнно подражаютъ лондонцамъ во всемъ. Я уже не говорю о мірѣ спорта и моды, въ тѣсномъ смыслѣ. Этого я коснусь дальше, въ нѣсколько (большихъ подробностяхъ, а теперь пока указываю лишь на то, что расовый антагонизмъ не мѣшаетъ взаимодѣйствию, потому что и французскія идеи, вкусы, моды, настроенія и «тики», — какъ любятъ выражаться парижане — тоже перекочевываютъ черезъ Ламаншъ и подтачивают въ значительной степени, устои стародавнем британской жизни.
Какъ разъ къ тому времени, когда я задумалъ набросать эти параллели я все чаще сталъ встрѣчать людей и моихъ лѣтъ, и нѣсколько моложе, и старше, съ возгласами и протестами, обращенными ко мнѣ по поводу теперешней Франціи.
— Богъ знаетъ что такое дѣлается въ вашей хваленой франціи! Нечего сказать хороши ваши французы! Что за клоака вашъ Париж! Какое падение общественныхъ и семейныхъ нравовъ Куда идти дальше этихъ постоянныхъ скандаловъ? Третья республика должна, не нынче-завтра, рухнуть, разъѣденная всеобщей анархіей и поголовной испорченностью представителей страны!
Вот, приблизительно, въ какихъ выражениях возмущаются мои соотечественники изъ тѣхъ, конечно, кто не принадлежитъ къ нашимъ патриотам, неумѣренно восторгающимся теперь на тему франко-русскаго союза.
И всѣ они обращаются такъ ко мнѣ, считая меня неисправимымъ франкоманомъ, думая, что они говорятъ съ завѣдомо пристрастнымъ хвалителемъ всего французскаго.
Долженъ сказать, что всѣ они, искренно или неискренно, ошибаются. И еслибъ они потрудились пробѣжать то, что уже болѣе двадцати летъ тому назадъ я имѣлъ поводъ высказывать о Франціи и Парижѣ—они конечно бы иначе формулировали свои возгласы.
Но это моя личная оговорка, необходимая для того, чтобы читатель зналъ: съ кѣмъ онъ имѣетъ дѣло. Протесты и возгласы сами по себѣ имѣютъ значеніе и они раздаются не зря. Дѣйствительно, очень многое въ теперешнемъ Парижѣ, какъ центрѣ французской политической, соціальной, литературно-художественной жизни, способно огорчать тѣхъ русскихъ, кто, какъ и я, сорокъ лѣтъ назадъ, возлагалъ свои упованія на то, что было въ лучшихъ представителяхъ Франции симпатичнаго и доблестнаго.
И не только дома — въ Петербургѣ, въ Москвѣ, въ провинціи, — а и въ самомъ Парижѣ мнѣ приводилось слышать горькія рѣчи, опять-таки отъ людей: моею поколѣнія, отъ когда-то искренних друзей Франции, отъ высокообразованныхъ и честныхъ бойцовъ за все, что было намъ дорого сорокъ лѣтъ назадъ, не перестаетъ быть дорогимъ и въ настоящую минуту. Не дальше какъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ, въ тогдашнее мое пребывание въ Париже въ которое я какъ разъ, подводилъ многіе итоги, одинъ нашъ соотечественникъ, живущій въ Парижѣ далѣе четверти вѣка, говорилъ мнѣ:
— Я совсѣмъ извѣрился… Чѣмъ дальше, тѣмъ хуже. Распущенность и подкупъ совершенно разъѣдаютъ общественен строй Францiи. Я живу въ Парижѣ потому, что устроился здѣсь домомъ и работаю съ такими удобствами, какія мнѣ трудно было-бы имѣть во всякомъ другомъ городѣ. Но я не участвую уже душой ни въ чемъ здѣшнемъ, кромѣ опять-таки чисто научныхъ интересовъ. Палата, журнализмъ, сходки, агитація, публичная жизнь, нравы и свѣтской, и буржуазной, и увріерской сферы — все это теперь съ такимъ букетомъ, что я чувствую постоянную тошноту. To, съ чѣмъ мы выступали, что мы считали своимъ руководящимъ принципомъ и идеаломъ, то теперь засорено и загрязнено и надъ всѣмъ царствуетъ: сверху blague, трескучая и нахальная фраза, а внизу — подкупъ и развратъ!..
Что же отвѣтить на это? А отвѣтить что-нибудь надо. Обличенія моего парижскаго собесѣдника, быть можетъ, очень суровы и нетерпимы; но многихъ русскихъ его поколѣнія теперешняя столица міра на берегахъ Сены давно уже огорчаетъ. И если между ними попадется человѣкъ, интересующійся англійской жизнью, побывавшій въ Лондонѣ съ толкомъ, то почти всегда является сравненіе, и никогда не въ пользу Парижъ и Франціи, а, напротивъ, съ усиленнымъ восхваленіемъ британской культуры и ея прочнаго движенія впередъ.
Вотъ и является вопросъ, безъ котораго нельзя обойтись, въ этой вступительной главѣ.
Какого же мѣрила держаться въ такихъ итогахъ за тридцать лѣтъ? Имѣетъ ли кто-либо изъ насъ, иностранцевъ — будь онъ русскій, нѣмецъ, итальянецъ, испанецъ нравственное право произносить приговоры, подъ впечатленіемъ послѣднихъ событій, самыхъ свѣжихъ проявлений расовыхъ свойствъ или общественной борьбы?
Мнѣ кажется, что основная точка зрѣнія должна быть не узко-національная или исключительно личная, а такая, которая позволяла бы: разносторонне и свободно оцѣнивать то, что крупнѣйшіе центры западной культуры даютъ намъ, русскимъ, или могли бы дать, если мы способны съ толкомъ пользоваться ихъ опытомъ. Они раньше насъ пришли на арену всемірноисторической борьбы. И обѣ столицы міра представятся тогда огромными лабораторіями человѣческаго духа, откуда каждый изъ насъ можетъ извлекать драгоценнейшие указания. И какъ бы мы ни возмущались тѣмъ или инымъ фактомъ, проявленнымъ въ работѣ этихъ общечеловѣческихъ лабораторій — не намъ будетъ принадлежать послѣднее слово, а наукѣ и научному мышлению, устанавляющему законы безконечной эволюціи, къ какой призвана собирательная душа цивилизованнаго міра.
II
Раса, исторія, національный складъ жизни во Франціи и Великобританіи. — Международные предразсудки, мешающие пониманію чужой культуры. — Обѣ столицы, какъ центры государственной и общественной жизни. — Перемѣны въ нихъ со второй половины шестидесятыхъ годовъ до конца XIX вѣка
Есть ли у насъ, даже въ средѣ русскихъ, считающихъ себя образованными — вполнѣ серьезное пониманіе французовъ и англичанъ, взятыхъ какъ цѣлое, какъ раса и нація?
Да и вообще многіе русскіе — нечего грѣха таить — не отличаются вполнѣ спокойнымъ и вдумчивымъ отношеніемъ къ какой бы то ни было другой національности.
И французовъ — далеко не всѣ среди насъ — умѣютъ оцѣнивать хотя бы такъ какъ въ послѣднее время, нѣкоторые французскіе писатели, вродѣ Анатоля Леруа-Больё, Мельхіора де-Вогюэ, профессора Рамбо, старались опредѣлять нашъ психическій типъ и культурный складъ жизни. Или изъ англійскихъ — сэръ Меккензи Уоллесъ. О нѣмцахъ я умолчу, такъ какъ, о нихъ не собрался вести рѣчь на этихъ страницахъ.
И тридцать лѣтъ назадъ, и въ эту минуту я замѣчалъ и замѣчаю, что, какъ разъ, тотъ слой русскаго общества, гдѣ не переставали и французить, и обезьянить съ парижескихъ фсасоновъ — всего менѣе связанъ съ лучшими сторонами французской націи, съ самыми дорогими завоеваніями французскаго генія во всѣхъ областяхъ знанія, творчества, соціалыпагои политическаго движенія.
До сихъ поръ, иной русскій баринъ — чиновникъ, офицеръ, просто свѣтскій шелопай или карьеристъ съ крупнымъ чиномъ, (не иначе изъясняющійся, какъ по-французски не только съ дамами, но и въ мужскомъ обществе — себѣ подобныхъ) — не считаетъ для себя ни малѣйшимъ образомъ обязательнымъ быть солидарнымъ съ тѣмъ, что намъ съ вами близко и симпатично во французахъ и ихъ исторіи, общей культурѣ, идеяхъ, наукѣ и общественныхъ порядкахъ.
Въ нашихъ свѣтскихъ женщинахъ это иногда еще рѣже. Есть, конечно, исключенія, но масса думаетъ и теперь такъ, какъ было тридцать и больше лѣтъ тому назадъ.
Я помню, меня особенно поразило (въ первые годы моей заграничной жизни) такое брезгливо-невѣжественное отношеніе къ Франціи и Парижу въ одномъ молодомъ дипломатѣ, который, съ тѣхъ поръ, сдѣлалъ блестящую карьеру. Это было въ 1867 году: и разговоръ происходилъ не въ Парижѣ, а въ другой «столицѣ міра».
Дипломатъ считалъ себя очень серьезнымъ и убѣжденнымъ молодымъ человѣкомъ въ аглицкомъ вкусѣ и тотчасъ же заговорилъ со мною о Франціи и спеціально о Парижѣ. откуда я приехалъ въ тоне щепетильнаго фырканья. Онъ какь бы не признавалъ возможности относиться къ Парижу иначе, какъ къ фривольному увеселительному мѣсту недостойному никакого болѣе серьезнаго и сочувственнаго пониманія. И разница между такимъ выкормкомъ петербургскихъ канцелярій и массой русскихъ мужчинъ и женщинъ, стремящихся въ континентальную столицу міра — только то, что онъ напускалъ на себя щепетильность и чопорность, а они болѣе откровенно идутъ па приманку того, что Парижъ доставляетъ прожигателямъ всѣхъ странъ, возрастовъ и денежныхъ средствъ.