— Я просто жалею его, — добродушно ответил Григорий, надевая гимнастерку.
— Жалеешь меня? — Чернов даже повернулся.
— Конечно, жалею. Стукнешь как «муху», а отвечать придется как за человека.
— Один — один! — заключил Игнатов под общий смех.
Григорий Кульга застегнул пуговицы, подпоясался.
Выглаженная гимнастерка плотно облегала тренированное тело. Минуту назад, в майке, Григорий казался рослым деревенским парнем, а едва надел гимнастерку, как сразу изменился. Крупные черты лица его как бы преобразились, посуровели и стали иными, в них появилось больше твердости и прямоты, чем мягкости и добродушия. А четыре красных треугольника, поблескивавших на его темных танкистских петлицах, — знаки отличия старшины, — как бы проводили незримую линию между ним и остальными боксерами-армейцами.
— Подворотничок в армии — как паспорт на гражданке, — сказал Григорий. — Разгильдяя и ленивого за версту видать. Глянешь на подворотничок и сразу полное представление о бойце имеешь. Ясно, Чернов?
— Может быть, с твоей, командирской, точки зрения и правильно…
Кульга подошел к Игорю Миклашевскому. Тот был примерно одного с ним роста, широк в плечах, только поуже в талии, отчего у него четко вырисовывался треугольник спины и выглядел он значительно стройнее. Военная форма сидела на Миклашевском ладно. Да и лицом он был пригож. Высокий лоб, прямой нос, четко очерченные линии рта и слегка выступающий вперед подбородок говорили о решительности, гордости и сильной воле. Но эту суровость смягчали светло-каштановые, чуть вьющиеся волосы да такого же, орехового, цвета глаза, в глубине которых всегда угадывалась доброта и внимательность. Во всем его облике сквозила интеллигентность. Бойцы не раз подшучивали: мол, у Игоря в жилах течет голубая кровь, на что Миклашевский с улыбкой отвечал: «Вполне возможно, мои родители и родители моих родителей были артистами, а к артистическому миру всегда льнули титулованные носители кровей».
Кульга положил широкую ладонь на плечо Миклашевскому.
— Мысли твои уже там?
— Где? — Игорь не повернул головы, продолжая смотреть в окно, на пустой в этот воскресный день широкий двор, залитый солнечными лучами. В дальнем конце несколько курсантов, обнаженные по пояс, отрабатывали приемы штыкового боя, нанося уколы деревянными ружьями.
— В Петергофе на ринге.
— Нет, Гриша. Мысли мои дальше.
— Думаешь, главный бой с Иваном у тебя состоится не сегодня, а на первенстве страны? Говорят, он тренируется, как зверь, к реваншу рвется.
— Я об Андрюшке думаю…
— Оком?
— Об Андрюшке… Ему два года исполняется.
— Извини, забыл. У тебя же сын.
— Через пятнадцать дней ему два года. А я до первенства страны домой навряд ли смогу вырваться. Отпуск обещают лишь после личного первенства.
— Чего тебе хныкать, лейтенант! Службы-то осталось с гулькин нос! Небось, дни последние считаешь?
— Но они чертовски медленно тянутся, последние недели, — задумчиво произнес Миклашевский. — Еще июнь, потом весь июль и август.
— Жену пригласил?
— Обещала приехать.
— С сыном?
— С Андрюшкой. Он уже ходить умеет.
В казарму скорым шагом вошел тренер Анатолий Зомберг. Моложавый, энергичный, подтянутый. Лицо его было сосредоточенным, белесые густые брови сходились у переносицы. Сухим голосом он распорядился:
— Мальчики, на выход! Елки-моталки, карета подана! — он вынул карманные часы, открыл крышку. — Отправление через восемь минут, ровно в одиннадцать ноль-ноль.
Позади остались улица Красных курсантов, мосты, проспекты Ленинграда. Старенький армейский автобус, аккуратно выкрашенный в темно-зеленый цвет, натужно урчал мотором и отмерял шинами колес последние километры по дороге в Петергоф.
Боксеры ехали шумно. Григорий Кульга стоял в проходе и дирижировал руками. Владимир Чернов, склонив голову набок, как бы прислушиваясь к баяну, разводил мехи, и бравый, спортивный марш, который пели боксеры дружно и азартно, вырывался в открытые окна автобуса:
Чтобы тело и душа были молоды,
Были молоды, были молоды,
Ты не бойся ни жары и ни холода.
Закаляйся, как сталь!
Зомберг перебрал в памяти каждый эпизод яркого поединка и, мысленно поставив себя на место тренера моряков, старался проникнуть в его думы, в его намерения. От него можно ожидать любого подвоха! Ради достижения победы он не посчитается ни с чем. Даже сомневаться не приходится. Ведь смог же Запорожский после боя, когда объявили победителем Миклашевского, прошептать такую гадость с улыбочкой: «Не радуйся, салага, тебе просто пофартило, я вывихнул палец…» Хитра бестия, елки-моталки! Сразу же, не сходя с ринга, попытался выкрутиться, оправдать свой проигрыш и смазать победу, честную победу Миклашевского. И сам Косиков хорош. Бесстыже подхватил «идею» и развил. Через несколько дней в спортивных обществах и тренировочных залах распространился слушок: дескать, Игорь Миклашевский победил случайно.
От таких разговоров радость успеха несколько поблекла, Игорь ходил хмурый и тренировался с каким-то остервенением, бил по мешку с песком так, словно перед ним находился обидчик. Зомберг понимал, что словами тут ничего не докажешь.
С тех майских дней прошло чуть больше месяца. Сегодня на открытой эстраде состоится матчевая встреча со сборной флота. Конечно же, центральным боем будет поединок Запорожского и Миклашевского.
Лихо развернув машину, водитель подкатил прямо к главным воротам и затормозил. Зомберг встал и трижды звучно хлопнул в ладоши. Наступила тишина.
— Не расходиться. Сейчас выясним, где будет взвешивание. После взвешивания найдем укромный уголок и отдохнем пару часов. Кульга, — поманил рукой Зомберг тяжеловеса, — пойдемте со мной.
Боксеры стали выглядывать в открытые окна. Народ уходил из парка. Ни улыбок, ни смеха, ни песен.
— Дождя вроде не ожидается, — сказал Чернов, оглядывая ясное небо. — Сводку сам утром слушал…
— Денек на загляденье! Такие не густо выпадают, — добавил Костя. — Только загорать на солнышке да купаться.
— Может, случилось что? — сказал Ашот Васказян. — Может, какой-нибудь балшой человек… Как тогда Серго Орджоникидзе или писатель Горький, а?
— Не каркай, — отрезал Костя. — На душе у тебя перед боем кошки скребут.
— Мы тебе похороны устроим потом, после матча, если проиграешь, — улыбнулся Чернов и расстегнул ремешок на баяне. — А сейчас, Ашот, пой! Твою любимую, про ветер.
Васказян, выждав минуту, приятным тенором запел:
А ну-ка песню нам пропой,
Веселый ветер, веселый ветер…
Спортсмены дружно подхватили:
Кто весел, тот смеется,
Кто хочет, тот добьется,
Кто ищет, тот всегда найдет!
Дверь автобуса открылась — и Кульга, странно озабоченный и хмурый, не входя внутрь, приказал:
— Сворачивай концерт! Выходи!
Песня оборвалась на полуслове. Боксеры повскакивали, посыпались вопросы:
— Морячка притоптали?
— Где взвешивание? Здесь, в конторе, или на эстраде?
Кульга хмуро смотрел перед собой, как будто бы в первый раз видел армейский автобус, боксеров, потом, махнув рукой, быстро зашагал к воротам. Спортсмены недоуменно переглянулись и гурьбой пошли за Григорием.
У входа в парк на большом фанерном щите висела афиша, красочно выполненная художником. Еще издали бросались в глаза смугло-коричневые фигуры боксеров и короткое слово — «Бокс». Под ним, четким шрифтом: «Встреча сборной команды Краснознаменного Балтийского флота со сборной Ленинградского военного округа». Дальше несколько фамилий участников и их титулы.
Миклашевский, проходя мимо, скользнул взглядом по афише, встретил свою фамилию, и как-то стало теплее на душе. Он не был тщеславным, но известность имеет притягательную силу, и наверняка мало отыщется людей, которые останутся равнодушными к ней.
Контролерши, пожилые женщины, не спрашивая билетов, посторонились, пропуская военных. Одна из них, с печальными глазами, грустно вздохнула:
— Сыночки, проходите… Проходите…
Кульга шел, не оглядываясь. Боксеры старались не отставать от него. Беспокойство командира невольно передавалось им, хотя никто из спортсменов даже не догадывался о том, что произошло.
Тяжеловес повернул от ворот налево и направился к легкому летнему строению из дерева и стекла, ярко раскрашенному, над входом которого красовалась вывеска: «Ресторан».
Ресторан оказался почти пустым, хотя обычно в воскресный день в нем трудно найти местечко. Одинокие посетители молча пили и ели, быстро расплачивались и уходили.
— Сдвигай столы, — приказал Кульга.
Боксеры забеспокоились, каждый стал прикидывать сколько и чего сможет съесть.
— Мне сметаны полстакана, — Васказян показал пальцами.
— Я ничего есть не буду, пока не встану на весы, — категорично заявил Чернов. — У меня вес!.. Норма!..
— Я тоже не могу, — решительно сказал Костя и, сверкая глазами, уставился на тяжеловеса. — Зачем привел нас, Гриша? Смеешься, что ли?
— Заткнись! — грубо оборвал его Кульга и жестом показал на стулья. — Рассаживайтесь!
Подошла официантка, полногрудая и рослая, с белым передничком.
— Меню смотрели?
— Пиво есть? — спросил Кульга.
— Есть, свеженькое.
— Каждому по кружке и по сто граммов. Ну и какую-нибудь закуску.
Официантка понимающе кивнула и удалилась.
— Тяж, ты обалдел! — Чернов вскочил. — Перед боем пить водку?!
Миклашевский смутно догадывался, что свершилось что-то тяжелое и непоправимое, что боксерский матч, возможно, и не состоится. Смутное беспокойство охватило его. Игорь хмуро и зло посмотрел на Чернова, и тот сразу прикусил язык.
Официантка принесла наполненные пивом кружки, стопки, графин с водкой и гору закуски.
— Сдвинем кружки, ребята. На счастье, на удачу!.. Может быть, никогда больше не придется вот так, всем вместе, — глухо произнес Кульга, — час назад, в двенадцать, выступал по радио Молотов…