Ага, рифмуется с тем самым грачонком.
В общем, Лелю многое устраивало — невербальность мира и душа вещей, метафорика предметов и перекличка деталей, но иногда казалось, что такое общение было общением глухонемых. Разговоры, впрочем, изредка тоже происходили — но хуже плохих титров в кино — не то, не так, невпопад.
Ей не хватало настоящих текстов. В том числе — вслух.
И вот уже Костика стали бесить ее ночные кухонные бдения-бормотания, иссиня-черное крыло волос над чужими книгами и исчерканными листами — вербальная натура искала воплощения, как лягушка водоема. Или птичка — неба. Понятно, отчего на горизонте скоро нарисовалась блондинка с короткой толстой косой — с ней, видимо, у мужа язык оказался одинаковым.
Ну, и тем лучше.
Леля гордо объявила, что уходит. Насовсем.
Жалко было не себя — десяти лет жизни. И своего дома с такими прирученными, такими теплыми вещами. На прощание потрогала молочную бутылку с собранным внутри парусником, смахнула пыль. Паруса, между прочим, алые — когда влюбленный Костик его клеил, она стояла рядом и подавала нужные детали.
Никаких словесных бурь — он просто поставил перед собой две бутылки мартини, белого и красного, и две рюмки. Отпивая по очереди, бубнил:
— Какой болван! Я люблю обеих, беленькую и черненькую!
Тонкие пальцы нервно двигали рюмочки по журнальному столику, точно белую и черную пешки по шахматной доске.
По зеленому лугу курсором скользил красный сарафанчик, за ним едва поспевал рыжеватый молодой человек. Субтильный юноша Макс еще только собирался всерьез на Леле жениться, поэтому капризы будущей тещи воспринимал как ритуальные походы на драконов с заслуженным бонусом в конце. Тещу чуть прижал гипертонический криз, вот она и отправила их вместо себя поливать клубнику. Дачи, собственно, пока не было — имелись шесть соток, хлипкий сарайчик, две молодые яблони плюс четыре клубничных грядки.
Грядки засаживались прошлой осенью — тогда отставленный уже Костик припер кучу «усов» с фазенды приятеля. Типа прощальный подарок, затухающий процесс. Он одиноко втыкал их в землю под холодным октябрьским дождем и кропил остатками водки. Потом палочкой нарисовал на земле сердце. Что-то оно ему напомнило.
— Где сердце — там и жопа, — грустно признался он сам себе.
К весне бывший муж был совсем забыт, а усы дружно принялись в рост и теперь составляли главный предмет матушкиной заботы.
Про ситцевый сарафанчик проясним отдельно — он был сердечно подарен Леле разлучницей-блондинкой. Непонятно — в качестве отступного, что ли? Детская непосредственность новой супруги удивляла, но оскорбленная Леля решила довести ситуацию до полного абсурда. Поэтому и сарафанчик приняла — белые журавлики по алому, почти японские.
Двое шли по луговой тропинке и беседовали… ну, скажем, о Мандельштаме. Летнее счастье отливало алым, зеленым, золотым. Леле казалось — бабочка пробила тусклый кокон и дальше начнется другая жизнь, легкокрылая, насыщенная словами и смыслами.
В начале дачной улицы проявился из полдневного марева полузнакомый сосед Федор в обнимку с фанерованной дверью. Пивное пузо из-под военной рубашки, выпуклые очки и всклоченные остатки волос.
— Этот с тобой? — спросил он, кивнув на рыженького.
— Со мной, — загордилась Леля.
— Пусть дверь поможет отнести, вам ведь в ту же сторону. А то я сердечник… — попросил он невинно.
Она смутилась.
— Максик… — но тот уже готовился к схватке с очередным драконом.
Дверь оказалась неподъемной, сначала мужчины тащили ее вдвоем, но ленивый Федор, постепенно смещая центр тяжести, как-то незаметно выскользнул и теперь, как ни в чем не бывало, трусил рядом, демонстрируя слабость и одышку.
Войдя в калитку, она неожиданно утонула в густой траве по пояс.
— Леля! — крикнула через крышу парника жена Федора Валентина. — Ты бы хоть скосила! Сил моих больше нету, ко мне твои сорняки летят! Весь участок заразила!
Соседские сотки поражали парковой чистотой.
Но не спорить же.
Она нашла в сарайчике ржавый серп и начала кланяться земле с размеренностью жницы. Если попасть в ритм, почти не устаешь. Жара невыносимая, сарафан тут же прилип. За спиной оставались кучки скошенной травы — хватило бы на небольшой стожок для несуществующей козы. В голове мерцали перламутровыми крылышками обрывки разговора.
«Слепая ласточка в чертог теней вернется…»
Максик, рухнув под яблоню в чахлую тень, что-то бормотал пересохшими губами. Раскаленный воздух вибрировал — рядом невидимый Федор, матерясь, приколачивал дверь. Невдалеке выл электрорубанок.
— Молодец, деточка! Ласточка! Мамина помощница! — слащаво запела из-за кустов смородины другая соседка, Калерия Леонидовна, чей зеленый «жигуль» сливался с цветом неблагородной сорной растительности. Ландшафтный дизайн ей давно надоел на работе — она преподавала его в Лесотехнической академии, а здесь законно расслаблялась, рассеянно бродя среди личной крапивы в ситцевых трусах-парашютах и безразмерном бюстгальтере. Голову по-крестьянски туго обтягивала косынка — непонятно было, как под ней умещается пышная шевелюра.
Будущий Лелин муж все еще отдыхал от непосильного подвига, механически сканируя газету. Судя по лицу, его настроение портилось на глазах — видимо, согласившись на поездку, он рассчитывал на физические усилия другого рода, куда более приятные. Она огорченно бросила серп и перешла на лейку.
Когда закончила поливать, с юго-запада понеслась сизая туча. Мгла сжирала новые и новые участки неба, свирепо наливаясь черным. Порыв ветра разлохматил кроны и сорвал с Калерии косынку — череп доцентши без парика оказался абсолютно лысым. Лишь через год, узнав о ее смерти, Леля сообразила про химиотерапию.
Пока бежали через луг к автобусу, дождь рухнул стеной. Стоя под ребристой крышей остановки, смотрели, как он осветляет пыльную зелень. Капли выбулькивали в земле ямки, из маленьких кратеров на светлые брюки драконоборца летела грязь, мокрый сарафан обернулся линючей тряпкой — красные потеки на ногах выглядели отвратно. Подарок блондинки, похоже, был отравленным одеянием, проклятием вслед, последним искажением пространства. Вдобавок потерялись часики, подаренные Максимом вчера, — он тут же впал в недобрую меланхолию. Его раздражала бессмысленность проведенного мероприятия. И вполне справедливо.
Дачу он возненавидел окончательно и бесповоротно.
Или просто не умел приманивать реальность?
Но ей-то все равно слова казались важнее.
Пролетело лет двадцать, которые Леля даже не успела осознать. Хотелось верить — главное между ними еще впереди. Но вряд ли Макс чувствовал то же самое. Он расцвел, заматерел и теперь жил своей тайной жизнью.
В грамматике образов и синтаксисе эмоций они поначалу очень даже совпадали — вдруг хором могли сказать одно и то же. Но вот с реальностью это как-то не очень связывалось. Бог мелочей, что ли, отступился.
Леле хотелось делить с мужчиной все — голос травы, озоновый дух июля, ржавый закат сквозь сосновые иглы, но к этому языку он был обидно равнодушен. Мир по-прежнему задаривал ее, будто ворохами роз сыпал, — как же она могла вместить все одна?
— Ну, посмотри же! — теребила на ходу. — Облака, смотри, какие облака! Пыльно-розовые! И по краю огненная кайма!
— В твоем возрасте смешно быть такой романтичной. Нет, даже уже и не смешно!
Филолог, он упоенно витал в своем безвоздушном пространстве. И уже давно не говорил с ней о Мандельштаме — ему было с кем разговаривать. Студентки вокруг так и вились. Он авторитетно читал этим, свеженьким, лекции об авангарде и постмодернизме.
Ну, и еще эти идеи в голове. Как сейчас принято говорить — мемы. Установки, короче. Но это ж классика! Когда осколок безумного зеркала сидит в глазу Кая, розы кажутся ему червивыми, а Герда — уродливой. Возможно, и Леля казалась филологу женой, но это вовсе не имело отношения к живой Леле, зато имело — к анекдотам типа «вернулся муж из командировки». Проклятые мемы предписывали исполнительнице роли стандартный набор свойств: капризность, подозрительность, отсталость и куриные мозги — жесткое амплуа, позволяющее рефлектирующим мужьям картинно страдать, лелея свои неврозы на груди свободных и не очень свободных девушек, у которых тоже имелись мемы насчет собственных спутников жизни.
Ну да, Максим относился пренебрежительно не к ней — но к семейной ячейке, в которую сам же ее старательно и задвинул. Дальше Леля могла бы победить во всемирном конкурсе красоты или получить Нобелевку — что бы изменилось?
Она простодушно подозревала здесь отравленное жало постмодернизма. Муж жил будто в скафандре, где все системы жизнеобеспечения работали нормально — кислород отфильтровывался в заплечном ранце, синтетическая пища поступала в рот через трубочку, но разве защитные перчатки давали ощутить щекотку пересыпаемого песка, а закаленное стекло шлема — дыхание морского бриза? Или в мир пришла какая-то новая генерация людей — быть может, людей будущего, которые заранее приспособились к всеобщему глобальному зашлаковыванию пространства?
И как это — любить через скафандр? Как чувствовать, что волосы шелковисты, а кожа горяча? Иногда казалось — он вообще ее не видит.
Детей теперь стало двое, а когда нестерпимо грузит быт, справиться можно только одним способом — любить. Любить все эти подгузники, тихий свет молочных бутылочек, озоновую остроту проветренного белья. Она и любила — только разделить было не с кем.
Максиму гораздо уютнее жилось в мире фантомов и образов, книг и фильмов, актуальных концепций и прогрессивных теорий.
«Твой нервный срыв — чисто из Альмодовара».
«Гады, они убили Кенни!».
«Лара Крофт вырубает плохих парней!»
Да, она не знала, кто такой Кенни и Лара Крофт, зачем тут Альмодовар — о чем с ней было разговаривать? Фильмы смотреть было некогда — вся эта домашняя возня, вечное пришивание пуговиц, кастрюли и стирка. Круговая оборона, защитная позиция, отбивание бесчисленных мячей. Жизнь как индивидуальный вид спорта — Макс не желал играть в команде, она держала удар в одиночку. В общем, умудрялась держать на плаву неустойчивое суденышко семьи, чувствуя себя единственной взрослой. В промежутках между детскими болезнями бегала на работу в свой минералогический музей, утешаясь эстетикой интерференционных цветов в объективе микроскопа и периодически пописывая статейки о любимых флюоритах, вполне себе теоретические, поскольку выезды в поле уж никак не светили матери семейства. Два десятка статей да еще с десяток публикаций в закрытой печати — вполне серьезных. И что?