Она ощущала себя виноватым демиургом — всего-то вынуть несколько кубов глины, напустить воды, накидать улиток и речных растений — а вот гляди ты, маленькая вселенная пошла развиваться по-своему, пузырясь неведомой жизнью, впечатляя борьбой за ресурсы и незапланированными трагедиями. Акт творения принадлежал ей, но дальнейшие кровавые драмы совершались уже без ее участия. Если бы тростник был мыслящим, он атеистически отрицал бы существование Лели, разочарованный несправедливостью мира и слезинкой лягушонка.
Медитацию прервало вторжение неутомимо цветущей реальности — просочившийся под калитку ньюфаундленд плюхнулся в пруд, взметнул фонтан брызг и попытался унести в зубах водяной гиацинт. Гиацинт удалось отбить и водворить на место, хотя слегка погрызенный. Вода успокоилась, но муть долго не оседала.
Мимо забора таджики уже катили тележку с кирпичами.
— Эге! — крикнул ей один. — На берегу зачем сидишь? Корабля, что ли, ждешь? Вах! Уплывешь от нас!
Они весело и дружелюбно засмеялись.
Эти люди казались симпатичными и почти знакомыми — вспомнился Таджикистан. Так, одна авантюрная студенческая вылазка за минералами на зимний Памиро-Алай. В то время все было проще. Запаслись на факультете несолидной бумажкой с печатями — просьбой к местным властям оказывать содействие. Ехали в общем вагоне, чтоб дешевле. Попутчиком оказался смуглый юноша европейского вида, в дорогом костюме, с аккуратным чемоданчиком. Это серьезный студент-химик Гесиддин ехал в родной кишлак на каникулы. Бойкие минералогические девушки тут же переименовали его в Геза и наперебой чирикали, расспрашивая о восточных обычаях. Через несколько часов из недр чемодана, как дым из бутылки джинна, вдруг полезло другое пространство и время — и вот уже облаченный в азиатский ватный халат и тюбетейку, подпоясанный цветастым платком, Гез ничем не напоминал европейца, красиво тянул зеленый чай из пиалы и с хрустом грыз рафинад белыми зубами. Хохотал по-свойски, вместе со всей компанией, хотя отказывался от водки, которой грелись остальные, пока скрежещущий промороженный состав торил безжизненные снега Приаралья и вьюга залетала в выбитое окно. Вдруг всем захотелось постоять на твердой земле — вылезли на каком-то полустанке, ветер резал лицо — проводник сказал, минус сорок три. Желтая, гроздьями, наледь наросла под вагоном, под полом туалета, что лишало его смысла, но с этим они как-то весело справлялись, им вообще все было весело: и дразнить проводника, когда он запрещал варить в тамбуре на спиртовке супчик, и пугать доверчивых аборигенов, будто едут из мест заключения, в качестве доказательства вытягивая ноги в одинаковых туристских ботинках. Робкие казахи пугались казенной обуви, на всякий случай отсаживаясь подальше. В Ташкенте было уже тепло, пахло весной. Гесиддин рвался домой, остальные остались болтаться по городу.
Утренний дребезжащий автобус тащился Ферганской долиной, потом резко свернул на юг, к Исфаре. Равнина сменилась горами, крутые черные купола врезались в розовое небо по обе стороны дороги, а там, впереди, виднелись горы еще выше и сияли совсем девственной белизной. Автобус был набит коричневыми восточными мужчинами в одеждах совершенно этнографических, а их блеющие козы, корзины и резкие незнакомые запахи казались параллельной реальностью. Через несколько часов тряски показался горный кишлак Варух. Автобус развернулся на крошечном пыльном пятачке, они вытащили рюкзаки и огляделись. Таджики стояли группками и смотрели тревожно, как на инопланетян. Женщины в наброшенных на головы сатиновых халатах, черных или темно-синих, прятали лица, лишь глаза блестели сквозь щелочки, словно в чадрах. Леля шагнула к стайке девочек, спросить дорогу к школе, те с визгом бросились врассыпную. Кишлак лепился на крутом склоне ущелья, внизу шумела река. В приземистом розовом бараке, стоящем среди прозрачного голого сада, приветливый директор-словесник с ленинградским образованием заглянул в их бумагу и выделил для ночлега пустой кабинет. Пахло мелом и тряпками, глобусы и плакаты с пестиками-тычинками выглядели утешительно знакомыми. Явился Гесиддин и торжественно пригласил на ужин в родительский дом.
Гостей принимали в большой комнате без мебели, на коврах музейного вида. Вокруг дастархана собрались все мужчины дома, от столетнего седого старца до годовалого ползунка. Женщин на мужскую половину не пускали — те лишь подавали в раскрытую дверь блюда с дымящимся пловом и восточными сладостями. Там мелькали узкие смуглые ладони и охваченные расшитыми манжетами запястья, а
дальше — свободное струение шелка, шепот, смешки, смутное роение чужой жизни. Старец торжественно заговорил — возможно, это было молитвой, возможно, приветствием. Леле казалось, что она, проломив этажи времени, ухнула в средневековье — серебряные с насечкой кинжалы на поясах не только мужчин, но даже детей, медные кумганы с розовой водой, которую мальчики лили гостям на испачканные жиром руки, и струйки звенели о подставленные медные тазы. Заунывно ныли экзотические инструменты — дутар, рубоб? — и меднолицые персы, раскачиваясь, выводили гортанными голосами тысячелетние мелодии. Малыш ползал меж блюдами, дергал деда за длинную серебряную бороду — не бранили, только улыбались. Гез, ступая мягкими сапожками, оказался рядом, и Леля спросила — почему их, девушек, пустили в это мужское царство? Вы белые женщины, европейки — засмеялся он. Здесь, на своей территории, он казался совсем другим — закрытым, почти надменным. Взгляд стал жестче и хитрей — для чего он вообще привел их сюда? Как гостей из северных стран? Как экзотических зверушек, копирующих человека и этим вызывающих снисходительное умиление хозяев? Сласти были незнакомо приторными, мужчины курили что-то непривычное, сладкий дым стелился над столом, туманя воздух, минуты падали медленно и отчетливо, словно розовые капли в умывальный тазик. Голова кружилась от дурманного запаха, от чужой речи, от незнакомых ритуалов — как знать, следовало ли европейским женщинам отвечать старейшине или, напротив, скромно помалкивать? Их рассматривали с острым любопытством. Хотелось на воздух.
Когда они вернулись к школе, было почти темно. Словесник ждал на крыльце. Поинтересовался, какие еще у гостей желания — вот оно, восточное гостеприимство!
Всем хотелось спать, но неугомонная рыжекудрая Марта, как обычно, искала приключений. Стукнуло в башку сходить в турецкую баню, и отговорить ее от дурацкой затеи было невозможно. Словесник устал объяснять, что баня уже закрылась, и, сдавшись, нарисовал на бумажке дорогу, а сам отправился на поиски банщика. Отпускать девицу, даже такую бойкую, одну в средневековую ночь было бы неосмотрительным, друзья поручили Леле составить баламутке компанию. Она согласилась без особого желания, хотя смыть дорожную грязь было заманчиво. Пробираясь по пустым улочкам мимо темных дувалов, они нашли баню — восьмигранный мавзолей с куполом, освещенный тусклой лампочкой. Широколицый банщик был уже тут, кланялся, распахивал резные двери, показывал наполненный густым паром зал со сводчатым потолком и холодным фонтанчиком посередине, даже предложил помывочные услуги, впрочем, бурно отвергнутые, и остался ждать экзотических пташек в предбаннике, где у него, не исключено, даже была проделана дырочка для наблюдения. Леля, скинув брезентуху, растянулась на горячей мраморной скамье и почувствовала себя в восточной сказке.
Когда они, счастливые, разнеженные, с пылающими щеками, выползли из парной, банщик уже встречал их сухофруктами и сладкой водой.
— Русский дэвушка, прэкрасный дэвушка, ты красивий, как роза! — умоляюще сказал он Леле. — Пойдем, поковримся!
— Дурак, что ли? — обиделась она.
— У тэбя в Москва муж есть? Нэт муж? Тогда почему не хочишь? — он уже схватил ее за руку и тянул куда-то. Марта взглянула насмешливо, расстегнула свой армейский ремень с пряжкой и медленно стала наматывать на кулак.
— Ты что, бэшеный? Я так шутил! — замахал он на нее руками.
Потом долго стоял в освещенном проеме, цокал языком и смотрел вслед.
Ребята давно дрыхли, только словесник задумчиво сидел на ступеньках веранды, освещенных слабым светом из кабинета, — там шуршала Марта, раскатывая спальник. Леля пристроилась рядом с учителем.
— Знаешь нашу поэзию? — спросил он, будто они знакомы уже сто лет.
— Ага, Омар Хайям.
— Помнишь наизусть?
— Помню, — она прочла. Он ответил тем же самым, но на фарси. На фарси звучало красивее. Она почувствовала себя счастливой и прочла еще. Он опять отозвался, как эхо, подняв голову и будто выдыхая рубаи в ночное небо.
Свет из окна погас. Темнота стала абсолютной, острые крупные звезды стояли над головой.
— А Руми знаешь? Джалалиддина Руми? — спросил он.
Она и Руми знала. Случайно, конечно, — недавно вдруг купила в переходе метро «Ирано-таджикскую поэзию» и прониклась сладкими и пряными восточными узорами. Красавицы с газельими глазами. Соловьи и розы. Рифмы-редифы. Одни и те же образы, веками — и каждый раз по-разному.
Из-за острого зубчатого хребта показался серебряный край луны. Она медленно выплывала, заливая ледяным светом голые черные ветви сада. Гипнотическая луна. Холодный ветер дул из ущелья, внизу шумел поток. А они все читали и читали.
— Спасибо! — сказал учитель. — Я так рад. Это хорошо, понимать друг друга. Стихи — это всегда как на одном языке. Спокойной ночи. Фонарик мой возьми, а то на ребят наступишь.
Утром все спустились к бурливой реке. Кристальная вода подгрызала береговые острые льдинки. Все сияло и искрилось. Другой берег нависал черной теневой стеной. Окатанные голыши вспыхивали то кварцевыми прожилками, то слюдяными искрами, предвещая минералогические радости. Поднимаясь обратно козьей тропкой, они нагнали пару — молоденькая хрупкая красавица в гранатовом платье, со сросшимися персидскими бровями, несла в гору коромысло с двумя ведрами студеной воды, аккуратно вытанцовывая маленькими ичигами по камням и кочкам. Молодцеватый муж в выгоревшей солдатской форме пружинисто конвоировал сзади и нетерпеливо понукал ее, как понукают вьючное животное. Леля поймала любопытный взгляд горянки, но резкий оклик мужчины прозвучал ударом хлыста, и та поспешно отвернула голову, пряча газельи глаза от чужаков.