Сочинение Эратосфена «Географика» (т. е. «Географические записки»), состоявшее из трех книг, — увы, вновь приходится повторять печальную истину — до нас не дошло. Его иногда цитировали историк Полибий, ученый-энциклопедист I века Плиний Старший. Наиболее же полно текст Эратосфена воспроизведен у Страбона, специально посвятившего несколько глав разбору взглядов своего великого предшественника.
Отношение Страбона к нему довольно противоречиво. Отдавая должное его образованности (как сказали бы сейчас, эрудиции), проверяя с его помощью данные других источников и используя его аргументы для объяснения различных явлений, Страбон в то же время многого просто не понимает и не считает даже нужным упоминать. Пренебрегая математическим методом и разного рода сложными вычислениями, Страбон, например, забыл рассказать о знаменитом (уже тогда) методе измерения земного шара (мы знаем о нем из сочинения астронома II века н. э. Клеомеда «О круговом движении небесных тел»).
Основываясь на более поздних работах (в частности Посидония), Страбон вносит много уточнений и исправлений в карту Эратосфена, в его описания и цифры. И чем больше ошибок он отыскивает, тем подробней и детальней знакомит с подлинным текстом, дошедшим до нас в столь необычной, так сказать, негативной форме.
Наконец, Гиппарх… Величайший астроном древности, открывший явление прецессии, измеривший расстояние до Луны, рискнувший даже составить звездный каталог, включавший почти 850 небесных тел. «Этот человек, — говорили о нем, — пошел так далеко, что попытался (вещь трудная даже для бога) сообщить поколениям точное число звезд».
Именно Гиппарх настаивал на том, что география нуждается в точных астрономических наблюдениях. Он же предложил проводить на картах не две, а целый ряд взаимно пересекающихся под прямым углом линий, соответствующих определенным градусам. А так как известная тогда суша была намного длиннее с запада на восток, то эту протяженность Гиппарх назвал долготой, а расстояние с севера на юг — широтой.
Ведя в 161–126 годах до н. э. наблюдения в Александрии и на Родосе, Гиппарх внес много поправок в карту и вычисления Эратосфена. Ими с охотой воспользовался Страбон, который не всегда достаточно хорошо понимал как Гиппарха, так и Эратосфена, но честно и обильно цитировал обоих.
Страбон, таким образом, волею судеб оказался хранителем ценнейшего научного наследия античности.
Он ничего не открыл, не изобрел, не придумал. Да и не стремился к этому. Он не был, выражаясь современным языком, самостоятельным мыслителем, творческой натурой. Зато обладал невероятным терпением. Он умел собирать факты и мнения, анализировать их, приводит в систему.
Неясно, чего больше в его сочинении — географии, этнографии или истории. Оно и поныне — незаменимый справочник для всякого, кто занимается античностью. Но этого мало.
Страбон подробно — полней, чем кто-либо до и после него, — рассказал о современном ему мире. И о том, каким представляли его в разные времена разные люди. Суждения о предмете интересовали его нередко не меньше, чем самый предмет. Ибо еще древние греки понимали, что истина рождается не только в спорах, но и в поисках. Даже в заблуждениях.
Страбон именовал себя не географом и не историком, а философом. «Полезность географии предполагает в географе также философа — человека, который посвятил себя изучению искусства жить, т. е. счастья».
Так говорит он в самом начале своего произведения.
Во имя этого написана и вся его книга.
СТРАБОН РАЗМЫШЛЯЕТ
На склоне лет честолюбивые замыслы не покидали его. Он верил в свое призвание, и, вероятно, эта вера удлиняла его годы.
Он не завидовал поэтам. Рано обретая популярность, они, как правило, рано покидали этот мир. Где они, прославленные римские лирики: Катулл, Тибулл, Проперций? Сверкнули, будто метеоры, и погасли. Правда, остались взволнованные строки, которым — кто ведает? — может быть, суждено бессмертие. Но ни один из их создателей не перешагнул 35-летнего рубежа. А не менее знаменитые Вергилий, Гораций, Овидий!.. Они успели справить полувековой юбилей (Овидий дожил до 60-ти), но остались в памяти потомков молодыми. Ибо такими были их стихи, их мысли и мечты, их страсти.
Впрочем, что ж удивляться? Поэзия — это фантазия и темперамент. Их дает молодость. А Страбон, видимо, уже в юности видел в себе ученого. Не кабинетного сухаря, погруженного в пыльные свитки папирусов, а пытливого наблюдателя. Наука требовала знаний и добросовестности, терпения и спокойствия. Чтобы собрать факты, нужно время; чтобы осмыслить их, — годы, и не простые, а зрелые, умудренные опытом. Поэтами рождаются, учеными становятся. Как знать, не потому ли олимпийские боги даровали ученым долголетие? Демокрит прожил 90 лет, энциклопедист Варрон — 89, Посидоний — 85, философ Феофраст — 85, Эратосфен — 80, астроном Аристарх Самосский — 70; историки: Полибий — 80, Тит Ливий — 76, Корнелий Непот — 75.
Страбон не мог обижаться на судьбу. Почти 90 лет прожил он спокойно, размеренно и незаметно, без взлетов и падений. В политической борьбе не участвовал. Ни к каким группировкам не примыкал. Он всегда оставался благонамеренным гражданином, уважающим богов и строго следующим законам. Находясь в гуще событий, он сумел устраниться от них.
Рушились и исчезали целые царства. Теряли независимость гордые своим прошлым народы. В междоусобицах истребляли друг друга соседи, жители одного города, одного государства. Мучительно агонизируя, уходила в прошлое Римская республика. Неумолимо наступала новая эпоха — эпоха Римской империи.
Вряд ли современники в состоянии были оценить происходящее. Но многие задумывались над тем, что стоит за бесконечными гражданскими войнами, сотрясавшими Римское государство, и как обеспечить мир жителям этой державы. Единственной надежной силой казалась власть императора, опирающегося на войско. Таким императором и стал Октавиан, племянник Юлия Цезаря.
И именно с ним неожиданно оказался связан Страбон. Октавиан «творил» историю — Страбон о ней рассказывал. Октавиан создавал единую империю— Страбон ее описывал. Они были современниками, даже более того — ровесниками.
Страбон родился в 64/63 году до н. э. в Амасии, расположенной в ста километрах от южного берега Черного моря, на дороге, ведущей к Средиземноморью. При царе Митридате II (302–266 годы до н. э.), потомке персидских сатрапов, Амасия сделалась столицей Понтийского царства. Через сотню лет, однако, слава ее померкла: Фарнак I (184–157 годы) перенес столицу в Синопу, и Амасия превратилась в скромный провинциальный городок, ничьего внимания не привлекавший. В гуще событий он оказался незадолго до рождения Страбона.
В 74 году до н. э. по завещанию царя Никомеда III его Вифинское царство отошло к Риму. Защитником интересов сына Никомеда выступил понтийский царь Митридат VI (120—63 годы до н. э.). И вспыхнула так называемая III Митридатова война.[3] Вести ее римский сенат поручил консулу Лукуллу, сумевшему вытеснить противника в Армению. В 70 году до н. э. Лукулл взял штурмом Амасию. Но этим его успехи и ограничились. Несколько лет войска римлян бездействовали, а Митридат собирал силы внутри страны и за ее пределами. В 66 году до н. э. сенат передал верховное командование Помпею. Тот решительно вторгся в Понтийское царство и разбил Митридата, которому пришлось бежать в Колхиду, а затем на Боспор. Там многолетний соперник Рима, оставленный всеми, преданный собственным сыном покончил с собой. Помпей же, насадив в объединенной провинции Вифиния-Понт послушных правителей распределив земли между основными городами счел свою миссию завершенной и покинул Малую Азию.
В детстве Страбон слышал рассказы очевидцев и участников недавних событий. Вероятно, немало фактов из истории Понтийского царства приведено в его историческом сочинении, не дошедшем до нас. В «Географии» Страбон не позволил себе отвлекаться и ограничился довольно скупой и суховатой справкой об Амасии: «Мой родной город лежит в большом, глубоком ущелье, через которое, течет река Ирида. Город удивительно благоустроен как искусными человеческими мероприятиями, так и самой природой и сочетает преимущества города и крепости». «Внутри скалы есть водохранилища, от которых город нельзя отрезать, так как в скале вырублены два подземных канала Через реку перекинуты два моста: один — из города к предместью другой — из предместья к окрестностям…Затем идет долина, которая, расширяясь, образует „Равнину с 1000 селений“».
Еще лаконичнее характеризует Страбон сам Понт — одну из наиболее отсталых областей Малой Азии: «В нашей стране есть несколько разрушенных укреплений и много покинутой земли — результат Митридатовои войны. Вся страна, однако, покрыта лесом; часть ее пригодна для конских пастбищ… в целом же она прекрасно приспособлена для обитания». Что это действительно так можно судить хотя бы по жителям восточной части Понта которые «совершенно дикие… а некоторые даже живут на деревьях. Питаются они звериным мясом и древесными плодами; они также нападают на путников, спрыгивая на них прямо из своих дощатых шалашей на деревьях».
По сравнению с этими районами захолустная Амасия выглядела настоящим оазисом цивилизации. Именно здесь перебравшись с острова Крит, поселились родители Страбона. Об отце писатель не сообщает ни слова, зато с удивительной охотой распространяется о родственниках со стороны матери, может быть только для того чтобы лишний раз подчеркнуть знатность своего рода. Ибо «подвиги» его родичей особого восторга не вызывают. Нельзя же в конце концов считать всерьез геройством, что Моаферн, дядя Страбона, наместник Митридата VI в Колхиде, не покинул царя в трудную минуту и разделил его участь. Прапрадед Страбона Дорилай Тактик, полководец Митридата V (150–120 годы до н. э.), прославился тем, что командовал отрядом жителей Кносса на Крите, победивших соседей-гортинцев. Дед же Страбона, тоже Дорилай, молочный брат Митридата VI, изменил царю и стал склонять понтийские города к тому, чтобы они перешли на сторону римлян. За эти услуги Лукулл обещал поставить его во главе провинций. Помпей же, сменивший Лукулла, смотрел на его пособников как на личных врагов. И по окончании войны, вернувшись в Рим, добился того, что сенат не утверд