Страда и праздник. Повесть о Вадиме Подбельском — страница 10 из 15

1

Еще в августе, когда возвратился из Твери, он рассказал Ленину о находке — чудом существующей радиолаборатории. Сказал и о своем решении перебазировать специалистов в более подходящее место. Поскольку видел все собственными глазами, был готов отвечать на многие вопросы Владимира Ильича, но они выходили за рамки переезда, касались строительства мощных радиостанций, возможности передачи голоса на расстояние, его усиления до большой громкости, и он взмолился: «Владимир Ильич, я лучше пришлю Николаева. Не хочу придумывать, чего не знаю. А Николаев — специалист». Ленин усмехнулся: «Давайте, давайте. Только пусть не тянет, в ближайший же день».

Николаев вернулся из Кремля возбужденный, теперь уже совершенно уверенный, что дело пошло на широкую ногу. Говорил: «Я ведь что? Я доказывал, что лаборатория должна быть подальше от Москвы. Иначе ВСНХ быстренько слопает нас, заберет всю продукцию, станет делить по ведомствам, и нам достанутся крохи. А так мы полные хозяева. Правильно, Вадим Николаевич?»

Тем временем Лещинский и Бонч-Бруевич объехали несколько губерний, добрались до Казани, только что освобожденной от чехословаков. Казань, большой университетский город, в общем подходила, но все же показалось, что далековато от Москвы. Остановились на Нижнем Новгороде, благо в губисполкоме тут сразу пошли навстречу, предложили на выбор несколько помещений. Больше других понравилось здание бывшей духовной семинарии, каменное, трехэтажное, на крутом откосе над Волгой. Дали телеграмму в Тверь, чтобы готовились к срочному переезду, а сами пустились в обратный путь.

Вскоре нехитрое оборудование мастерской было уже в Нижнем. Подбельский сам проследил, чтобы к этому же времени туда прибыли в почтовом вагоне обещанные им баллоны с газом из Петрограда.

— Пусть Лещинский даст подтверждение, что газ получил, — говорил он Николаеву. — И еще спросите у него, помнит ли, что я ему десять тысяч рублей на обзаведение не зря давал: первая партия ламп должна быть готова к первой годовщине Октября!

Черные глаза Николаева Сверкнули недовольством, он уже явно чувствовал себя на стороне дорогих ему нижегородцев.

— Ну зачем же дергать? Помнит, помнит Лещинский! Главное, развернуть производство… Они нашли на путях бесхозное имущество Рижского политехникума. Бог знает, когда эвакуировано, теперь пойдет в дело. Но им еще надо помочь выбить оборудование завода Айваза, металл им нужен…

— Что же, помогайте. Но о сроках я сказал Ленину. А прожектером не хочу выглядеть!

Ему вспомнился недоверчивый, иронический взгляд Бонч-Бруевича, невольная молчаливая пикировка с инженером. И снова, как во время поездки в Ярославль, мучили мысли о своем наркомстве: не оказаться бы добрым дядей, которого можно обвести вокруг пальца посулами и бодренькими рапортами. Нет, пожалуй, Бонч-Бруевич на хитрую бестию не был похож. Деловой, сосредоточенный, он был под стать своему совнаркомовскому однофамильцу.

Он и самому себе назначил тот же срок — первую годовщину Октября — в нелегком деле выпуска первой советской почтовой марки.

Еще летом запустили в производство так нравившуюся ему марку «Рука с мечом, разрубающая цепь». Номиналы ее были назначены по тарифу, проведенному еще Прошьяном, в феврале. Но кто мог знать, что так подожмет голод? Правительство принимало срочные меры к укреплению хлебной монополии, но цены на хлеб все-таки росли, и к ним приходилось подтягивать заработную плату рабочих и служащих. И все же одно лишь повышение заработка — не мера, пришлось изыскивать возможности и в чем-то уменьшить расходы трудового населения. А тут уж начни оглядываться — упрешься в почту. Срочно готовили новый тариф, снижающий почти наполовину почтовые таксы: за пересылку открытки — десять копеек, письма, если иногороднее, — двадцать пять. А на прекрасном клише Зарриньша помечены совсем другие достоинства марок, выше нового тарифа, — как их теперь людям использовать?

Перед праздником подписал специальное постановление Наркомпочтеля: «С 25-го сего октября поступают в обращение новые революционные почтовые марки стоимостью в 35 коп. и 70 коп. с рисунком «Рука с мечом, разрубающая цепь», причем цвет марок: в 35 коп. — синий и 70 коп. — коричневый. Означенные марки с указанного числа будут действительны для оплаты почтовых отправлений».

Со смешанным чувством радости и грусти смотрел на первые образцы — глянцевитые, с четким рисунком и остренькими зубцами по краям. Утешала мысль, что так некстати сошедшиеся марки и новый тариф вообще, видимо, скоро отойдут в сторону. Если уж избавлять население от денежных трат, так не лучше ли поступить куда решительнее: установить бесплатную пересылку писем?

Вот об этом и надо переговорить с Лениным — о политическом аспекте такого решения, это ведь здорово двинет вперед связь города и деревни. И конечно, надо показать новые марки Владимиру Ильичу. У республики есть уже герб, есть знак отличия — орден Красного Знамени и, что там ни говори, законная первая государственная марка!

Выходит, свое, наркомовское, обязательство он сдержал.

2

— Ну вот, Вадим Николаевич, конец вашим тревогам и недоверию. — Николаев, входя в дверь, подталкивал кого-то, приглашая с собой. — Вы только посмотрите, что за чудо!

Подбельский поднял голову, узнал рядом с высоким, длинноногим Николаевым крепко сбитого Лещинского. Поднимаясь, запротестовал:

— Какое еще недоверие? Что-то не помню.

— А насчет нижегородцев, сделают ли к празднику первые лампы на новом месте. А они не просто сделали, они новый усилитель сотворили, понимаете, новый, совершенно замечательной конструкции! — Николаев повернулся к Лещинскому и потянулся к фанерному ящику, который начальник лаборатории держал под мышкой. — Ну дайте я, Владимир Михайлович, покажу! Небось сами-то насмотрелись вволю!

Лещинский не уступил. Поставил ящик на стол, выдвинул крышку. Там что-то поблескивало, укутанное ватой.

Крепкие пальцы Лещинского освободили упаковку, и на зеленое сукно легли сразу два стеклянных баллона с остренькими верхушками, отороченные снизу никелированными цоколями.

Подбельский осторожно взялся за стеклянный баллон, приблизил лампу к глазам. Хрупкость ее рождала какую-то нежность или даже восторг перед странной гармонией металла и стекла: пластины внутри будто бы вовсе не касались колбы, парили в ней, невесомые, но вместе с цоколем, с крепко вникшим в него стеклом производили впечатление чего-то на редкость делового, стремительного, способного на деяния, в миллионы раз превосходящие размеры самой лампы. Она что-то молчаливо утверждала, но еще больше — обещала, а может, и куда-то звала, в какую-то иную цивилизацию, в царство Машины, где человеку не надо будет тяжко трудиться, где дни его превратятся в праздники…

— Бонч-Бруевич назвал ее «ПР-один», — тихо и торжественно сказал Лещинский, — «пустотное реле первое». В отличие от наших прежних, тверских, лампа уже не газовая, а чисто электронная, внутри у нее пустота, вакуум.

— Вакуум… пустота, — задумчиво повторил Подбельский, все еще вглядываясь в мерцающее нутро стеклянной колбы. — Молодцы, ай молодцы!..

— Наверно, намучились с откачкой газов? — деловито осведомился Николаев.

— Было, — усмехнулся Лещинский. — Но теперь нам жаловаться не положено: не кустарная мастерская, а завод! Да и изобретатель наш помог — два вывода у лампы, так легче вести откачку.

— А где же он сам, Бонч-Бруевич? — запоздало встрепенулся Подбельский. — Что ж не заходит? Главный виновник торжества!

— Не приехал, сидит в Нижнем. Передай, говорит, поклон наркому и спроси, исполнено ли наше с ним пари, а я, говорит, лучше полезным делом займусь, чем трястись в поезде да по Москве разгуливать…

— Передайте обязательно, что пари состоялось и он выиграл! Или нет: что все выиграли, а он замечательно сдержал слово. Истинное инженерное благородство… Теперь я прошу докладывать мне, как лампа станет работать на станциях радиотелеграфа, заменит ли французскую. Лабораторию в Нижнем надо оформлять серьезным правительственным документом, и данные нам такие будут очень нужны. Без них я к Ленину не пойду. Понятно?

— Еще бы! — Лещинский стал укладывать лампы обратно в ящик. — Уж кой-какие цифры есть, но надо больше. Через месяц пришлем полный отчет. Но вообще-то вы не сомневайтесь, Вадим Николаевич. Такой штуки, — он решительно постучал по фанерной крышке, — нет сейчас нигде в мире. Как старый радист вам говорю.

— Графики, цифры! — сказал Николаев. — Небось, как мне заявки пишете, на них не скупитесь…

— А всего ли хватает? — спросил Подбельский.

— Да в смысле оборудования, материалов не жалуюсь. Сейчас главное — развернуть производство. Люди вот приходят, с ними в первую голову теперь заботы… Ну, разве что… — Лещинский неопределенно покрутил пятерней в воздухе и умолк.

— Что, что, говорите?

— Нижегородская ЧК что-то к ним придирается, — вздохнул с пониманием Николаев. — Подозрительным кажется: приехали невесть откуда, заняты чем-то вроде военным и на поверку — все бывшие офицеры… Лещинский, Бонч-Бруевич, Остряков — поручики бывшие. А кем же им быть? Раньше-то радио считалось монополией военного ведомства! Да и война всех студентов-политехников на фронт потянула…

— Это правда? — спросил Подбельский хмурясь.

Лещинский молча кивнул. Взял со стола, ящик, держал на весу.

— Придется вам съездить в Нижний, Аким Максимович, — сказал Подбельский Николаеву. — Растолкуйте. А не поможет, будем решать здесь, в Москве. — Помолчав, переменил тему: — Ну, а в праздник вы где будете, Владимир Михайлович? В столице затевается что-то необычное — манифестация, митинги. Видели, уже улицы украшают.

— Спасибо за приглашение! — Лещинский сунул ящик с лампами под мышку, видно, ища момент, когда можно будет уйти из кабинета. — Еще кой-какие дела в комиссариате решу — и домой, с вашего позволения. Начальник я, сами назначили, негоже от своих отрываться, да еще в такой день. И поздравление ваше вот с этим, — он хлопнул ладонью по желтому боку ящика, — хочется в срок привезти.

— Что ж, и правда, поезжайте. А привет передайте большой-большой, скажите, у Нижегородской лаборатории громадное будущее. Когда-нибудь, когда приемники радиоволн придут в каждый дом, люди с благодарностью будут вас вспоминать. Так и скажите от имени тех, будущих!

3

Халепский, тот самый бравый член Ревцекапотеля, которого Подбельский впервые увидел в апреле на памятной встрече в гостинице «Марсель» и в котором с первых же его слов почувствовал верного соратника, всегда отличался по-гусарски лихим, как-то даже не идущим почтовому служащему видом, а с тех пор как был назначен в октябре чрезвычайным комиссаром всех фронтов с обязанностью руководить политической и деловой работой во всех штабных и прифронтовых учреждениях связи, приобрел уже вполне воинский вид: носил зеленую фуражку с круто заломленной тульей и красной звездочкой в околыше, офицерскую рубаху с ремнем и наплечиями и в особо серьезных, по его разумению, случаях прицеплял к ремню шашку в потертых, похоже, одетых в старый бархат ножнах. Суконная рубаха была ему велика, он перешил пуговицу на широком вороте так, чтобы воротник облегал шею; велик был и ремень, он затягивал его на самую последнюю дырку; и только фуражка была по голове, под ней по-детски топырились уши, но светлые, немного прищуренные глаза смотрели на мир со зрелой решительностью и интересом.

Последние две недели Иннокентий почти каждый день появлялся в кабинете наркома — с папками или устным докладом, ездил в Наркомат по военным делам и, возвратившись, усаживался за стол и сводил в длинные столбцы число мобилизованных в армию телеграфистов, расход выделенной Наркомпочтелем из своих скудных фондов линейной проволоки и телефонных аппаратов, а потом, покачивая в сомнениях головой, снова шел в кабинет наркома. Он хорошо понимал, отчего Подбельский в ущерб другим делам пытается разобраться в военных тратах почтового ведомства: с каждым днем доля участия Наркомпочтеля в гражданской войне становилась все ощутимее. Понимал и то, что на наркома жмут в СНК, требуя поддерживать хоть в каком-то сносном состоянии телеграфные и телефонные линии. Но как восполнить убыль аппаратуры и материалов, если они не производятся, представить себе не мог, и думал лишь о том, где еще может со своей молодой энергией подтолкнуть, мобилизовать, реквизировать, хотя втайне от всех начал уже сомневаться в могуществе и всесилии своего «чрезвычайного» титула: с ним меньше всего считались там, где он, казалось бы, должен был находить наибольшее понимание, — в Наркомвоене.

Бумаги, которые он приносил Подбельскому, по поскольку дней не исчезали с обычно пустынного, аккуратного стола. Но однажды с удивлением заметил, что они сложены ровной пачкой, а сам нарком смотрит с какой-то особенной решительностью. Показал на кресло возле стола, и дождавшись, когда Халепский усядется, встал, сделал несколько шагов и резко взмахнул рукой.

— Дальше так работать нельзя! — Лицо наркома чуть порозовело, чувствовалось, что он пришел к трудному решению и не столько ищет поддержки, сколько ему нужен слушатель, чтобы напряжение разрядилось в словах, жестах, в ответных взглядах. — В конце концов идет гражданская война, и спорить о том, кто работает в должной мере, а кто нет — бессмысленно. Надо решать, решать, решать…

Голос Подбельского затихал постепенно, пока он возвращался к столу. Быстрым движением взял несколько листков, протянул Халепскому.

— Я написал Ленину. Вот.

Иннокентий проводил наркома взглядом, пока тот снова медленно отходил к окну, явно специально, чтобы не мешать, и уткнулся в бумаги.

Речь шла о положении с телеграфной связью в воюющих войсках, о том, что все усилия добиться порядка ни к чему не привели.

«Я указываю Вам, — писал Подбельский Ленину, — на основную причину царящего хаоса: в Военном ведомстве совершенно отсутствует тот полномочный орган или то должностное лицо, которое бы обладало полнотой власти и несло бы ответственность за положение телеграфной, телефонной и почтовой связи на фронтах…

Почтово-телеграфный аппарат Военного ведомства оказался ниже критики. К моменту развития гражданской войны в его распоряжении не оказалось ни проволоки, ни аппаратов, ни живой технической силы. Я не сомневаюсь, что здесь дело не обошлось без предательства и саботажа. Все материалы и живую техническую силу стал давать Комиссариат почт и телеграфов. Теперь это богатство растрачивается Военным ведомством без всякой системы. Здесь также вполне возможно ведется такая преступная линия: растратить наши телеграфные технические силы, а затем оставить фронт без связи…

Единственный выход из положения: немедленно создать тот полномочный орган, который бы имел право диктаторски распоряжаться в вопросах телеграфной, телефонной и почтовой связи на фронтах. Необходимо немедленно созвать совещание тех представителей Военного ведомства, которые имеют право образовать такой полновластный орган. Я прошу Вас сделать распоряжение о созыве такого совещания и приглашении на него представителей ведомства Почт и Телеграфов».

— Ну что? — спросил, не отходя от окна, Подбельский.

— Что? Замечательно. Я бы еще не так сказал. Ходишь, ходишь там по кабинетам, у военных…

— А по существу того, что написано?

— По существу, вы, Вадим Николаевич, предлагаете основать новые войска в Красной Армии: войска связи. Посудите сами: ведь если такой орган, как вы тут написали, соберется и наведет порядок в уже существующих силах и средствах, так под его началом окажутся и телеграфные колонны, и тыловое снабжение связи, и станции радиотелеграфа… И еще придется особый персонал готовить, чтобы и связь вел, и при случае стрелять смог.

Подбельский медленно подходил к столу, усмехаясь.

— Что ж тут плохого? Куда как было бы замечательно.

— Но ведь… и командующий тогда потребуется. Или там начальник войск связи.

— Пусть, пусть и начальник. Вот возьмем и предложим тебя назначить. Чрезвычайным комиссаром уже назначили, потребуется — откомандируем в армию. А там уж пусть решают: начальник так начальник.

Халепский не ответил, только слабо махнул рукой, как бы говоря, что считает слова наркома шуткой.

Через час Подбельский отправил свое письмо в Кремль. А через день ему показали резолюцию Владимира Ильича: «23 ноября 1918. В Наркомвоен. Необходимо сегодня в СНК назначить такой центр. Дайте сегодня же своих кандидатов. Ленин».

Глава одиннадцатая