1
Грузчик крикнул:
— Товарищ комиссар! Вы бы перекурили…
Булак замотал головой и наклонился за новым ящиком.
Тупая боль усталости все сильнее охватывала спину. Поставив ящик в штабель, он опять оглянулся на дверь и вгляделся в пыльно-зеленую стену багажного вагона — какая же прорва этих посылок! Раньше так не бывало; почтовый вагон, уютная теснота отсека для посылок, выгрузили тележку, ну, две и покатили к железнодорожному почтовому отделению, отобрать, что пойдет дальше, — и на ломовые дроги, везти на другие вокзалы, по девяти московским направлениям, грузить в те же тесные каморки почтовых вагонов. А теперь на́ тебе — посылки прибывают в битком забитых товарниках, и поди их сразу и выгрузи, и рассортируй, и развези по вокзалам! И ящики все десятифунтовые, в предельном весе, потому что в них зерно или пшенка — продуктовые сплошь посылки, потому что голод в Москве дошел до последней точки и только так жители более сытых мест могут спасти своих московских родственников, а красноармейцы, воюющие в этих сытых местах, — своих; но часто адреса идут и вовсе не московские, просто Москва самый что ни на есть в России узловой, перевалочный пункт, и чтобы посылка попала из Касимова в Псков, ей надо побывать здесь, в двух железнодорожных отделениях, полежать да покататься на тележках.
В прошлом, восемнадцатом году заботило сокращение почтового обмена — прямо на глазах умирал; из почти восьми тысяч работников почтамта и городских отделений две тысячи оказались лишними, их уволили, поснимали чуть не треть почтовых ящиков на улицах, а вывески почтовых отделений остались только в центре города, и малую толику писем сортировали в нетопленных помещениях посипевшими от холода руками. Впрочем, что сортировали, пожалуй, больше охраняли: весь второй этаж почтамта — пятая и шестая экспедиции — был завален мешками с письмами военнопленным, тем, кто сгинул где-то в Германии, — шесть миллионов скопилось таких писем, потому что прервалась связь с заграницей; потом, к концу года, письма все-таки ушли по назначению — помог Брестский мир. А теперь вот посылки…
Опять подкатили тележку, и Булак механически стал перекладывать ящики в штабель, все думая о своем, не слыша голосов вокруг.
В это утро он, против обыкновения, не появился в числе первых на почтамте, в своем кабинете с высокими потолками и широкими окнами на Мясницкую. Всю ночь просыпался, и, как помнилось, не от какого-то кошмарного сна. Несколько дней назад заняли под разгрузку посылок барак на вокзале бывшей Николаевской железной дороги, заняли потому, что вокзальное отделение было уже сплошь забито и что-то надо было делать еще, — ведь не скапливать посылки, приходящие в Москву, было делом его, Булака, и коллегии почтамта, которую он возглавлял. Он и просыпался поминутно, задавая себе все тот же вопрос, и только когда уже привычка властно позвала проснуться, еще в темноте, среди мутно проступавших углов мебели, он вдруг понял, что сортировать-то надо тут же, в бараке, и выдачу посылок наладить здесь. Не хворы получатели изменить обычаю, что только в шикарном зале почтамта выдают, в четвертой экспедиции, по правую руку от входа. Не-ет, захочешь получить зерно, перетолочь его в муку, так притопаешь и сюда, к бараку.
Шагая под дождичком, он представил себе, как все будет; знал, что в бараке с раннего утра должно находиться несколько сортировщиков: сам накануне назначал, а тыркнулся туда-сюда, и нет их… Особенно разозлило отсутствие одного, самого ловкого, из старых еще виртуозов; спросил, где он, сказали, что и вчера не был и двух напарников уговорил — не нравится грузить-то. Сортировщику обычно что: покрикивай себе на грузчиков да веди счет, а тут — таскай! Грузчики объясняли с ухмылкой, как бы гордясь надежной простотой своего труда, и Булак, вяло согласившись с ними, вышел на платформу, с опаской посмотрел на вагоны — их было три, и разгрузки, стало быть, часов на шесть.
Про себя решил, что ловкачей немедленно уволит, и тут же подумал, что так вот и разваливается почтовая сила: со сколькими уже квалифицированными людьми пришлось на почтамте расстаться, места их, конечно, не остаются пустыми, к стойкам с клетками, по которым раскладывают письма, становятся пареньки и девчата, чего-то делают, а подойдешь, проверишь, и хоть караул кричи: письмо в дом на Тверской оказывается в арбатской клетке, а конверт на Никитскую — в пресненской…
Подвезли тележку. Один из грузчиков встал на козлы, Булак подавал ему ящики, пружиня ногами, вскидываясь всем телом, чтобы помочь уставшим рукам.
— Товарищ Булак!
Кто-то коснулся плеча, он подал очередной ящик и обернулся, радуясь, что можно распрямиться, застыть на секунду.
— Я два «уайта» подогнал. С завода АМО, из ремонта пришли. Откуда посылки брать будем — из вокзального отделения или отсюда?
«Уайты» — это грузовики, и Булак наконец понял, что перед ним френч и кожаная шоферская фуражка Николая Гончарова, начальника центральной автобазы Наркомпочтеля; от собственной, что ли, усталости тот казался каким-то особенно молодым, свежим, да, впрочем, и есть молодой, двадцати вроде еще не исполнилось, но вот же забрал в свои студенческие руки автобазу, и у него дело крутится — пыхтят, раскатывают по городу грузовики и легковые и еще гараж возле Демидова дома, старого почтамта, выстроил, все чин по чину.
— Откуда брать? Отсюда, отсюда. Будем этот барак в дело пускать. Отделение — потом!
Пришли грузчики с «уайтов», Булак помогал им накладывать, и стали возить из барака, на внешнюю платформу, к краю которой плотно приникли кузова автомобилей.
— Я хочу тут наладить сортировку, — объяснял Булак Гончарову, толкая гнутую, как у широкой кровати, спинку тележки. — В посылочной экспедиции все забито, так мы в третью начнем складывать. В третьей-то прием и выдача денег и ценностей, а что сейчас ценнее пшена? — И засмеялся впервые за все утро.
Он сел в открытую кабину грузовика, смотрел вперед, на булыжник площади, заваленный, где не ездили, всяким хламом и мусором, потом, за крутым взгорком, на дома узкой, дугой изгибавшейся Домниковки, а когда сворачивали с Садовой в ровный простор Мясницкой, обернулся и помахал рукой Гончарову, ехавшему на втором грузовике. От радости движения помахал, а скорее, оттого, что маленькая удача сегодняшнего утра — с сортировкой в бараке, а потом, бог даст, с прямой, от вагона, выдачей посылок — таила надежду хоть на какое-то спасение, и он хотел разделить ее с кем-нибудь.
Грузовики свернули в ворота, въехали во двор почтамта, откуда раздолбанные тележками двери вели в посылочную экспедицию. Булан зашагал в глубь здания первым, касаясь на ходу штабелей ящиков и будто бы пересчитывая их. Гончаров поспевал следом.
В узких коридорах между штабелями ходили женщины-работницы, их разноцветные платки и косынки скрашивали монотонный фанерный цвет ящиков; но вот впереди, уже там, где барьер с выходом в главный операционный зал, послышался мужской голос, сильный и властный, и Булак тотчас узнал его, заторопился.
Подбельский стоял у барьера, распекал пожилого, понурого сортировщика, и было трудно сразу понять, за что; хотелось поздороваться, но казалось неловким так вот, с ходу прерывать наркома.
— Как это не ваше дело? А в коллегию почтамта обращались? В профсоюзный комитет? Вот они пусть и найдут того, чье дело добиваться быстрого востребования. Вы же тут погибнете, под этими штабелями, они обрушатся на вас и раздавят!..
Сортировщик мялся, что-то бормотал, и Подбельский, все еще строго глядя на него, протянул руку Булаку, потом Гончарову.
— В следующий раз приеду и специально поинтересуюсь, обращались в вышестоящие инстанции или отсиживались в уголке!
— Наверное, вопрос лучше решать со мной, — нерешительно вставил Булак. Ему стало жаль пожилого сортировщика, его безответности.
— И с вами, Александр Федорович, и с вами! — не остывал Подбельский. — Накопили, выстроили пирамиды? Радуетесь порядку, новые порции принимаете? А куда теперь — на второй, на третий ярус?
— Любович в курсе, — обидчиво возразил Булак. — Другого выхода нет…
— Любович! В курсе и Совнарком. А выход? Ищет кто-нибудь выход?
Булак смотрел в пол, на рыжие носки запыленных сапог, потом вскинул взгляд на Подбельского. Нарком загорел за лето, вот только еще больше исхудал лицом, резче обозначились скулы, и глаза блестели порывисто, нервно. Еще в прошлом году они потянулись друг к другу, Подбельский часто называл его Александром, Сашей, заезжал домой, пили подолгу чай и разговаривали о деле или просто так, о чем придется, а вот теперь будто всего этого и не было: «И с вами, Александр Федорович!» Официально и… обидно.
Подбельский вдруг зашагал проходом между штабелями, остановился у окна и присел на подоконник. Еще на ходу сделал жест рукой Гончарову, и тот последовал за ним, остановился, что-то говоря.
— Ну что же вы? Занимайтесь своим делом! — в сердцах приказал Булак все еще неясно для него провинившемуся сортировщику и двум работницам, с безмолвным почтением наблюдавшим недавнюю сцену.
Что делать дальше, Булак не знал, и не проходила обида, но он пересилил себя, направился к окну, прислушиваясь ко все явственнее доносившимся словам Гончарова:
— Самое главное, что прицеп поворотный… мы уже испытали… возить столбы можно начинать хоть завтра!
«А, они уже про телеграф, про столбы, — хмуро подумал Булак. — Гончаров рассказывал: он изобрел какой-то замечательный прицеп, чтобы возить столбы для ремонта проводных линий. Лошадей всех съели, так он намерен обойтись грузовиками… Вон как оба довольны!»
Подбельский одобряюще тронул начальника автобазы за руку, и тот сразу пропал за ящиками. «С каким-то, наверное, приятным заданием, более приятным, чем перевозка этих проклятущих посылок, — все так же хмуро решил Булак. — Везет студенту высшего технического; вообще всем, кто имеет дело с техникой, везет…»
За высоким окном проглянуло солнце, и в закутке, между каменной стеной и штабелем ящиков, стало светлее, даже чуть заблестел давно не крашенный подоконник.
Подбельский сдвинул шляпу на затылок, усмехнулся:
— Что, переживаешь? Не по шерстке?
— А то уж и погладили! — Булак говорил, отведя взгляд. — Еще раз — и подам в отставку. Не выслушать, не узнать ничего…
— Я тебе подам! Ишь сановник… А узнавать, правда, есть чего? Ну, хватит дуться, садись. — Подбельский требовательно похлопал по подоконнику. — Я знаешь от чего разошелся? Вспомнил, как впервые пришел сюда комиссаром. На галерее, вон там, с тобой впервые встретились… Так тогда с кем воевать приходилось? С людьми. Ты им слово — они тебе два. А эти, — он показал носком ботинка на ящики, — злые и бессловесные. Ни тпру, ни ну!
— С людьми тоже хватает, — негромко, все еще не расставаясь с обидой, отозвался Булак. — У меня вон трое молодцов в барак на Николаевском вокзале не явились и чуть все дело не сорвали. Может, и уволить придется.
— А что за дело?
— Так все одно — посылочное…
Булак стал рассказывать. О том, что ночь плохо спал, опустил, но про багажный барак, про идею выдачи посылок прямо на вокзале изложил подробно, и, уже забыв, что было прежде, закончил несколько невпопад:
— Но вы-то как, Вадим Николаевич, надолго в Москву? Одиноко тут без наркома.
Подбельский задумчиво поглаживал себя по подбородку.
— Совсем, совсем вернулся. Отозвали… А с выдачей на месте — это, знаешь, гениально. Только мало одного барака. Так мы не гарантированы от нового наплыва посылок. Урожай ведь только еще собирают. С продразверсткой покончат, и еще сильнее ящики повалят, вот увидишь.
— Можно еще один барак занять на Николаевском!
— Заберем, заберем. Но надо бы и по городу, понимаешь? Посылочные пункты, чтобы развозить к получателям в районы…
— А на чем развозить? Гончаров, я слышал, за телеграфные столбы принимается…
Подбельский вздохнул.
— Телеграф тоже не отменишь. Но я попросил осмотреть всю автомобильную наличность. Тут у нас еще с германской войны автопарк Варшавской почтовой конторы стоит… Может, пустят в дело.
С минуту они молчали. Булак сказал:
— Что еще можно — это ввести пеший обход почтовых ящиков. Нагрузка, конечно, людям будет изрядная, но думаю, разъясним. Вот и еще несколько автомашин. Все-таки посылки — это борьба с голодом, за письмами лучше пешочком пройтись…
— Правильно! А то послал красноармеец посылку и думает, что его детки хоть несколько дней сыты, а она в багажном вагоне лежит… И знаешь еще что, Саша, не обойтись нам без субботников. Я понимаю, устали, ослабли все, но — не обойтись…
Подбельский оборвал фразу, однако Булак понял его тревогу.
— Что и говорить, — отозвался тихо, — посылочных пунктов наворотим, да еще вагоны разгружать. А почтовый люд боролся, боролся с царем за восьмичасовой-то рабочий день, и мы ему снова: давай по двенадцать, да еще в субботу и в воскресенье, и чтобы православные праздники забыл… Не знаю, поймут ли нас.
2
В огромном «руссо-балте», некогда реквизированном у чаеторговца Высоцкого, — с высоким лимузином, с бархатными просторными сиденьями и довольно слабосильным мотором — заместитель председателя Радиосовета Николаев весь август проколесил по душной, пыльной Москве.
Концы были неблизкие: из Замоскворечья, с Шаболовки, на Пресню и дальше по Воскресенской дороге на Ходынскую радиотелеграфную станцию, а потом на Большую Дмитровку, в комиссариат, и снова на Шаболовку. Иногда в пути, измученный тряской по разбитому, давно не чиненному булыжнику, Николаев думал о том, какой черт дернул его уговорить Подбельского взвалить всю радиотехнику на Наркомпочтель, — ведь все это он предлагал, совершенно не учитывая, что ко всему прочему придется воевать, а каждый новый винтик радиодела прилаживать с таким трудом, что подсчитай кто усилия, затраченные на добывание и закручивание этого самого винтика, то он покажется золотым. Сам себя Николаев оправдывал только тем, что ни он, ни сам господь бог не смог бы тогда, в восемнадцатом году, представить масштабы и характер работы, которая свалится так скоро на радиотелеграф. Ну кто бы мог подумать, что колчаковский фронт так надолго перережет проводные линии и основная нагрузка — основная! — связи с Туркестаном ляжет на Ходынскую станцию? А у нее Ташкент не один, хоть и Чичерин из Наркоминдела станет жаловаться самому Ленину, что подписанные им радиотелеграммы лежат без движения по нескольку дней. И Чичерин у Ходынки не один, есть и другие наркоматы…
Еще в конце прошлого года, в лютую стужу, развернули в помощь Ходынке дополнительную станцию, достаточно мощную для связи с Туркестаном. А там возьми да и полопайся трубы центрального отопления. И виноватых нет! Чем топить? Да, да, вот вам радиостанция, товарищ Чичерин, только ни дров, ни угля нет!.. Подбельский мрачный, как туча, — ему звонил Предсовнаркома — выяснял, что с наркоминдельскими телеграммами, как будто он сам, наркомпочтель, не знает. Сам и поехал добывать топливо, два дня потерял, добыл всего вагон. Один! И радуется. Что они все к Владимиру Ильичу с жалобами? Ну, надо передать срочно, позвони мне, скажи, я распоряжусь, передам. Так нет, жалуются…
Нарком, конечно, может распорядиться, подтолкнуть — по это ведь за счет других телеграмм, а их все равно надо передавать, и это уже его забота, Николаева. Главная трудность — дальняя передача и прием. Мощность передатчиков наращивать начнем, значит, выход только в антенне. Поднять повыше, под самые небеса, — вот над чем он, Николаев, бился все лето. Составные, из бревен, как на Ходынке, мачты сразу отверг — там высота сто десять метров, выше не поднять, предложил строить металлическую башню, благо и автор подобных сооружений, удивительный по талантливости инженер Шухов, был жив-здоров и находился в Москве. В один из наездов Подбельского из так приковавшего его иными проблемами Тамбова все ему растолковал, получил поддержку, а потом начал работать с Шуховым. Тот, правда, обрадовался: «Давайте строить выше Эйфелевой башни, разве новая, советская Москва не достойна?» — «Достойна, достойна, Владимир Григорьевич, только когда это мы воздвигнем? Нет уж, пониже, да поскорей. Сто шестьдесят метров. Выше Ходынки и чтобы быстро». Шухов, молодец, согласился, и расчеты гиперболоидной башни у него, оказывается, лет уж пятнадцать как сделаны, только ведь не ему, автору проекта, печься об отводе участка, рабочих, средствах и еще бог знает о чем. Показал только место (тоже заранее углядел) — Шаболовка, высокое место над городом, а дальше уж вы управляйтесь, Наркомпочтель…
Николаев, сидя в роскошном своем автомобиле, на тряском пути загибал пальцы и удивлялся: дело все-таки шло. Есть уже и постановление Совета Обороны, и участок, идет набор рабочих для клепки уникальных, в витых решетках, секций башни и их подъема — и все это, невзирая на то что приходится воевать. Ходынская и Детскосельская станции работают, работает Тверь, Ташкент, Астрахань. Нет, пожалуй, в добрый час взято все это под крыло. Наркомпочтеля! Гражданская война ведь по вечна…
Быстро, с легкостью длинноногого человека перешагивая через две ступеньки, Николаев взбежал по комиссариатской лестнице. В приемной столкнулся с замнаркома Любовичем, чем-то озабоченным, с портфелем и кипой бумаг под мышкой.
— У него есть кто? — спросил, не очень рассчитывая на ответ, уже хватаясь за медную ручку двери с жаждой говорить, предлагать решения и выслушивать приказания.
Подбельский, как всегда в одиночестве, что-то писал, но тут вскинул голову.
Приближаясь к столу, Николаев заметил пачку книжек в желтоватых обложках. У него уже была такая — «Дело связи в Советской России», он прочитал ее в один присест, не зная, чему более удивляться — работоспособности Подбельского, успевшего за год с небольшим своего хлопотного наркомства еще и написать книгу, или самому духу написанного, широте взгляда на средства связи, на их будущее, а главное, убежденности автора в том, что почта у народа, связавшего свою судьбу с социализмом, должна быть не только самой передовой и удобной, но и самой доступной. Николаев положил руку на обложку верхней в пачке книги и спросил:
— Вадим Николаевич, я надеюсь, подарите?.. С дарственной надписью. Буду горд.
Подбельский резко отодвинул исписанный лист бумаги, откинулся в кресле. Еле заметная тень недовольства промелькнула у него на лице.
— Потом, Аким Максимович. Вы мне нужны для другого… Я только что из Совнаркома. Дела неважные. Петроград снова под ударом, противник вот-вот может начать наступление. Владимир Ильич серьезно обеспокоен сокращением эвакуации города.
Николаев еще не отошел от своих мыслей, от показавшейся теперь такой нелепой просьбы.
— А мы, Наркомпочтель, при чем?
— Вот, вот, такое-то непонимание момента и вызывает тревогу… О Детскосельской радиотелеграфной забыли? Или она в Сибири?
— Детскосельская? Неужели… Хотя да, я понимаю.
— Вопрос в том, сможем ли мы эвакуировать станцию без всякого перерыва в перехвате иностранных радио. Об этом я и хотел посоветоваться с вами. Если да, то нам нужно срочно составить план эвакуации. Оставлять станцию противнику мы не имеем права.
— Если добавить в Твери и здесь, на Ходынской, дополнительные вахты слухачей… я думаю, можно эвакуировать.
— А приемники? Найдутся?
— Так с Детскосельской вывезем! Ну, еще на складах надо поискать…
Подбельский грустно усмехнулся:
— Нет, Аким Максимович, давайте наоборот: поищем на складах, а уж как получится с вывозом — посмотрим.
3
Начальник бывшей Царскосельской, а теперь Детско-сельской радиотелеграфной станции Шорин, выпускник Петроградского политехникума, а потом офицер военного времени, подпоручик, пришедший на станцию в трудные послефевральские дни и переживший во время «гатчинского похода» генерала Краснова двухдневный захват станции казаками, терпевший присутствие в передаточном отделении самого бывшего министра-председателя (шутил: «Только потому, что мы оба Александры Федоровичи»), а потом, после скорого краха красновского мятежа, пославший в эфир знаменитую радиотелеграмму, в которой высказывалась просьба все депеши, переданные Царским Селом за подписью Керенского и Краснова, считать недействительными, — этот самый Шорин хмурым октябрьским днем вернулся из Питера на станцию чрезвычайно довольный и, стаскивая волглую, отяжелевшую от дождя шинель, рассказывал набившимся к нему в кабинет радиотелеграфистам и механикам:
— Шесть вагонов завтра придут. Три платформы и три теплушки. Они говорят: «Два вагона, и не обязательно завтра», а я говорю: «Нет, шесть, и завтра, иначе я закрываю передачу и прием и пишу жалобу в ЧК…»
Решение об эвакуации станции «в один из узловых пунктов Восточной России» было принято Советом Обороны 5 сентября. Через день Шорин получил шифровку, сильно его озадачившую, а вскоре явился посыльный от наркома Подбельского с подробным планом вывоза — предполагалось, что в несколько этапов, — и с пояснениями под расписку: в случае возникновения особого положения, то есть непосредственной угрозы со стороны противника, станция подлежит взрыву со всем невывезенным оборудованием.
Еще в мае, когда войска Юденича, тесня 7-ю армию, заняли Ямбург и Псков, а на артиллерийских фортах Балтфлота уже летом, в июне, вспыхнул мятеж, возникла опасность, что самая современная, прекрасно действующая Детскосельская радиотелеграфная станция окажется в руках противника. Наступление, к счастью, удалось остановить довольно быстро, подавили и мятеж на фортах, но Юденич снова наседает, и это в момент, когда деникинская армия готова ринуться на Москву…
На станции начали снимать с привычных мест приемники, кое-какие приборы — медленно, неохотно; тащили больше из кладовок, паковали запасные детали, потому что как ни обещали из Москвы, а работа в эфире по-прежнему шла плотно, в Петрограде будто и не слышали о решении Совета Обороны.
Шорин уже не раз ездил в Эвакуационную комиссию — настаивал, просил, уговаривал, но ему объясняли, что Совет Обороны требует отправлять из города не менее пятидесяти вагонов в сутки, а реально комиссия располагает двадцатью. Просили зайти через день, и он уходил на вокзал, подолгу ждал поезда на Царское, а потом забирался в вагон и все думал, как же быть: данное ему приказание не выполнялось не по его воле, в его личном распоряжении оставалась секретная инструкция о взрыве станции, но и не желая о ней думать, прогоняя эту мысль, он все-таки терзался оттого, что и представить не может, как станет исполнять крайнюю меру, случись что, — взрывчатки у него не было, и как его устраивают, взрыв, никто на станции тоже не знал.
Когда сходил с поезда, будто дразня, уши закладывала восхитительная тишина. Казалось, осень убирает царскосельские парки по-особому тщательно. На желтизну столетних лип ложился медный отсвет кленов, и томительно проглядывали из глубины поредевших аллей белые статуи и колоннады дворцов.
Шорин превратился из пехотного офицера в начальника радиостанции не сразу, и не только потому, что был ранен на фронте, а потом прошел радиотелеграфную подготовку. Еще студентом он все свободное время просиживал в лаборатории, пытался изобретать и, как только появился на станции, продолжил свои занятия, соорудил в отдельной каморке мастерскую и там испытывал разные возможности записи радиосигналов. Пока особых достижений не возникло, накопился только опыт, который в тысячах проб отсекает тупиковые направления поисков, да в каморке собралось много нужного для дальнейших исследований, и как это тащить с собой, если и станционного оборудования в вагоны не уместить?
И все-таки хорошо, что первый эшелон теперь уйдет. Надо начинать готовить погрузку. Он вышел во двор.
Труба кочегарки попыхивала дымком — уже подтапливали батареи в аппаратных и в казарме, уютно тарахтел дизель, а над антенным полем, громко каркая, вились стаи ворон. Все это было привычно Шорину, и, когда хлопнула дверь во флигеле напротив и оттуда выскочил человек в накинутой второпях шинели, это тоже показалось привычным: срочное, наверное, что-то, но разве бывает у них здесь несрочное?
— Вам, товарищ начальник!
Телеграмма была короткой: «Фронт прорван тчк насколько возможно ускорьте эвакуацию». И — подпись. Шорин опустил листок, снова поднял к глазам и недоверчиво определил, что телеграмма нешифрованная. Кто-то сознательно сеет панику или действительно дело так плохо, что не до шифра?
Торопливо зашагал на телеграф. Запросил подтверждения, оно пришло быстро. В сердцах отшвырнул обрывок ленты на клавиши умолкнувшего «бодо» и приказал позвать к нему дежурного по станции.
Дежурный прибежал, и с ним еще люди — лихорадка тревоги неведомым путем передавалась по аппаратным, в казарме. Оставалось только распоряжаться: прием и, передачу прекратить, механикам снимать дизели с фундаментов, затем генераторы; еще десять человек — готовить бревна под катки, тех, кто умеет плотничать, — к подъездному пути, строить «козел», примитивный подъемный крап из двух стоящих торчком и сомкнутых вершинами бревен; остальным на рабочих местах снимать оборудование…
Быстро смеркалось. Шагая по деревянным мосткам к силовому отделению, Шорин на минуту остановился. С антенного поля порывами налетал ветер, верхушки трех огромных, стодесятиметровых мачт уже были еле различимы, и было странно думать, что впервые с четырнадцатого года с медного канатика антенн не срываются в эфир сигналы — станция умолкла.
Один дизель уже висел на цепных талях. Шорин заметил, что возле фундамента возится куда меньше людей, чем он назначил, и понял: механики отослали лишних, так им способнее.
Прибежал посланный дежурным телеграфист. Раздетый, он продрог, еле растягивал губы. По его словам, выходило, что на подъездной ветке появились вагоны. Шорин помогал опускать дизель на деревянную подставку, но тут же оставил дело, — не обтерев измазанных маслом рук, не надев шинели, выскочил на ветер.
Далеко, у края территории станции, и правда, виднелись паровозные огни, слышались вздохи пара. Побежали с телеграфистом туда.
Паровоз с высокой трубой стоял у шлагбаума, преграждавшего въезд на ржавые, заросшие травой рельсы. Шорин ругнул себя за то, что не выслал людей открыть шлагбаум, но тут же разглядел за паровозом два низких провала платформ, а позади — тоже два — товарных вагона. Четыре! Но он же просил шесть…
— Я — Шорин, — сказал, угадывая в окне паровозной будки человека. — Вагоны на радиотелеграф? Обещали завтра…
— Про Шорина не знаю. А на радиотелеграф — точно. Приехал, да, вишь, загородились. Иль не нужны вагоны?
— Нужны, нужны! У тебя тяжелое что найдется? Кувалда… замок там.
Телеграфист сбил замок несколькими ударами, отвел на сторону шлагбаум. Паровоз пискнул свистком, но вместо того, чтобы идти вперед, покатил обратно на главный путь. За выходными стрелками опять засвистел, там что-то делалось в темноте, а потом рельсы снова загудели, и первыми на шлагбаум выкатились вагоны. Шорин вскочил на ступени паровоза, а следом подхватил за руку телеграфиста. Пол в будке качался. По лицу машиниста прыгали отсветы из открытой топки.
— А что ж вагонов-то четыре всего? — спросил Шорин. — Я шесть условился.
— Скажи спасибо, что эти есть. Мне шесть на все Царское Село дали… Кстати, ты учти, Шорин, я больше двух часов ждать не могу, управляйся!
— Может, потом еще пригонят? Мне мало четыре.
— Пригонят, — усмехнулся машинист. — Юденич тебе пригонит!
Бревенчатый «козел» уже поднимали. В дверях силового отделения слышалось натужное: «Раз-два, взя-ли!» Первый дизель на редкость легко встал на платформу, а второй еще там, в помещении, сошел с катков и застрял, его долго подпирали вагами, кое-как подтащили под цепные тали «козла». Шорин командовал погрузкой, пока и этот мотор не подняли и не опустили рядом с другим, потом заторопился в приемочное отделение.
Возле флигеля проводной связи он с удивлением заметил грузовик. Обрадовался: может, и это в помощь прислали из Питера? Бодро назвался, но красноармейцы ему не ответили, окликнули кого-то, похоже, своего командира, и тот важно козырнул, попросил пройти куда-нибудь, где есть свет. В ближнем флигеле, косясь на телеграфиста, снимавшего со стола аппарат, протянул листок приказа.
— Так… саперы, значит… — Шорин смотрел растерянно; он не ожидал, что назначенный ему в секретной инструкции взрыв станции будет производить не он, да и того, что это произойдет так внезапно и буднично.
Вдвоем они обошли основные помещения станции. Шорин объяснил саперу, что Царскосельская радиотелеграфная была построена по английской схеме Маркони, копия станции в Карнарвоне, близ Лондона, — она искровая, радиоимпульсы создает мощный разрядник, а питание колебательного контура осуществляется от аккумуляторной батареи напряжением в двенадцать тысяч вольт.
— Вот они, аккумуляторы, — сказал, отворяя дверь в просторный барак. — А контур и разрядники там, в конце, видите? Батарею мы подзаряжаем… вернее, подзаряжали генераторами постоянного тока, мы их демонтируем, а это, — он показал на долгие ряды аккумуляторных банок, — придется того… их, тяжеленных, не вывезти.
Но отчего-то жальче всего было показывать саперу мачты антенн. Ветер гудел в оттяжках, края поля тонули в густом мраке, и казалось, мачты просят взять их с собой.
Паровоз, как и обещал машинист, подкатил через два часа, но еще не управились, еще таскали отовсюду, подвозили на пароконных повозках ящики с мелкими деталями Шорин охрип, убеждая не забивать вагоны ненужным, торопливо сортировал людей — кто поедет поездом, а кто с обозом отправится в Петроград.
Машинист изредка дергал за шнурок свистка, напоминал о себе, и действительно нужно было ехать, потому что и у саперов назначенное время, его оставалось совсем немного.
В последнюю минуту вспомнили, притащили откуда-то две печки-буржуйки, затолкали в теплушки, и паровоз свистнул с какой-то нетерпеливой болью, дернул, вызывая нестройный звон буферов, и потащил вагоны на главный путь.
Те, что оставались, некоторое время бежали рядом с коротким составом, махали руками, как бы расставаясь навек.
На основном пути подцепили еще два вагона. Семафор долго не открывали, тронулись, когда уже все вокруг — и покинутые здания станции, и вокзал, и кроны деревьев в парке — все подернулось серым, расплылось в слабом предутреннем свете.
Шорин стоял у растворенной двери теплушки, прислушиваясь к мерному стуку колес, к голосам механиков, прилаживающих к месту печку-буржуйку. И тут донеслось что-то похожее на гром — там, вдали, откуда они уезжали. Потом рвануло еще раз, громче, и он понял, что это саперы сделали свое дело.