1
Он, конечно, не думал, что его ждут на почтамте, а там был один человек, Александр Булак, который прямо изнывал, жаждал этой встречи и часто потом повторял, что она не могла не состояться, потому что Подбельский не должен был поступить иначе: он нюхом старого партийного организатора почувствовал, что у него одна дорога — на почтамт.
На телеграфе почти каждый чиновник с привилегией, потому что с образованием, и он ее, свою привилегию, за здорово живешь не отдаст, скорее потребует новую. А на почтамте кто? Много ли нужно соображения, чтобы сортировать посылки и письма, разносить по городу? Народ тут издавна проще, и требования у него не рубль к рублю прибавить, а как бы кровной копейки не лишиться — соображения самые пролетарские.
Когда было принято решение о вооруженном восстании, Булаку досталось действовать у себя же на почтамте. И все как по нотам: за час заняли почтамты, старый, он ближе к Садовой, и новый, этот прямо-таки дворец, изукрашенный красным деревом и медью. И сразу выделилась начальственная роль Булака — он от штаба Красной гвардии, и задание у него от Городского района, и к тому же еще с апреля, с тех дней, когда после Февральской революции всерьез зашевелился почтово-телеграфный союз, он член бюро, которое готовило второй съезд, и был избран в главный комитет служащих почтамта, и в «узелок» его тоже выдвинули единогласно. Булак в душе полагал, что его, большевика, наверное, из-за этих профсоюзных должностей и не тронули юнкера, когда выбили ревкомовский караул 28-го — они ведь все про демократию твердили, а по этой демагогии у него титулов хоть отбавляй, еще и к Миллеру на заседания приглашали — поддерживать резолюциями «узелка» Комитет общественной безопасности… Но вот улеглось все, новая власть утвердилась, и было известно, что на почте есть комиссар, а Булаку не легче, пожалуй, потрудней стало: никто его никуда не вызывал, с телеграфа ползли тревожные слухи, и что дальше делать — неизвестно.
В залах почтамта было пустовато и холодно. В тот вечер Булак по заведенной уже привычке обошел первый этаж, поднялся на галерею, заглянул в шестую экспедицию — там возилось несколько человек, сортировали письма — и стал подниматься выше, на третий этаж. В газетной экспедиции народу вообще держалось больше — всегда-то там завал, а тут за конец месяца скопилось столько печатной продукции, что ее не разгребешь и с полным довоенным штатом.
В сумеречной пустоте галереи расхаживал человек, что-то искал, разглядывая таблички на дверях. Булак пригляделся: неужто комиссар? Наконец-то! А тот уже шел навстречу, и было видно, как все больше отчего-то веселели его глаза.
— Я вас ищу. Сказали, могу застать в газетной экспедиции, а я на почтамте только ее и знаю. Когда в марте издание «Социал-демократа» налаживали, я тут частенько бывал со свежими пачками — и за агента, и за грузчика…
Булак молчал, но чувствовал, что в ответ на улыбку Подбельского ему тоже хочется улыбнуться. Может, подействовало, что рядом оказался свой человек: вон, говорит, и за грузчика приходилось с газетами, значит, поймет, что такое почтамт и какая тут сила главная — высшие чиновники или низшие. И еще захотелось тут же, на галерее, все выложить Подбельскому, все свои сомнения — может, без результата, но выложить, чтоб душа не болела.
Подбельский открыл одну дверь, другую, и Булак сказал, что подальше есть дежурка. Подбельский сразу устроился на подоконнике, по-свойски, а Булак сел рядом на стул.
— Ну что? — спросил комиссар. — Затосковали?
— Затоскуешь! — Булак уже не чувствовал стесненности первых минут встречи. — У меня поручение от Городского района всемерно участвовать в работе «узелка», влиять на него, а тут такие дела пошли, что и приглашать меня на заседания перестали. Да и черт бы с ними, но намедни Руднев встретился — знаете Руднева? — и заявил, что выделяют делегатов на съезд представителей, который скоро состоится в Нижнем Новгороде. И все бы ничего, надо ехать, влиять, но они, знаете, что там замышляют, на этом съезде? Всероссийскую стачку объявить! В знак несогласия с Советской властью.
— Это Руднев сказал? Сам?
— Ага. Может, это и его самого идея, эсер он матерый.
Булак смотрел на Подбельского, ожидая, что тот со всей серьезностью воспримет сказанное и даст совет. Как-то, во всяком случае, подключится к его заботам. А комиссар — странно — опять смеется. И с обидой, так, немножко, Булак спросил, отчего ему весело, а в ответ услышал:
— Я сейчас вспомнил, как пришел вас освобождать из-под ареста. Все вы арестованные мне ужасно враждебными показались, я думал, что, освобождая вас, хоть этим чуть-чуть привлеку на свою сторону. А оказывается, на диване-то сидели вы, наш человек.
— Это все солдаты из караула, — сказал Булак и смущенно покраснел. — Решили телеграф остановить, а пока в ВРК, как быть дальше, не выяснили — и всех на почтамте под замок. Такие революционные! Один громче всех шумел, Цыганов: «Чтоб никаких колебаний!»
Сказанное как бы в шутку сблизило их, теперь было легче продолжать о серьезном. Булак подробно изложил положение на почтамте, и что говорил Руднев, и что он сам мог подумать как давний уже член «узелка» и участник второго, июльского потельсъезда.
Подбельский слушал внимательно, откинув назад голову, сложив руки на груди, и Булак позже, часто встречаясь с ним, заметил, что это любимая его поза. И вот так, не размыкая рук, чуть покачиваясь, задавал вопросы: кто еще в большевистском активе на почтамте, крепко ли спаяны? Булак назвал нескольких, а Подбельский гнул свое дальше: сколько вообще народу может поддержать большевиков? Ну, почтамт — махина, особенно если считать вместе с городскими отделениями. Человек двести, рассуждал Булак. А Подбельский: мало, надо еще столько добавить. И так уверенно сказал, будто уже с каждым разговаривал. Булак спросил, где же это наберем, столько сейчас и на службу не выходит, а Подбельский опять уверенно: почтамт только начнет, а за ним телеграф, телефон, отделения по всему городу. «Черт! — ругнулся про себя Булак. — Мне бы его уверенность». Впрочем, она уже появлялась, он чувствовал, как бы переливалась от этого человека, сидящего на подоконнике.
Булак должен непременно ехать на этот самый Нижегородский съезд — первое, что объявил Подбельский в своих решениях; большевистской фракции большой не набрать, но… посмотрим. Второе — это непременно, и чем скорее, тем лучше — собрать всех почтово-телеграфных работников города, сочувствующих революции, и собрать где-нибудь в удобном для всех месте; подумал и добавил: ну вот хотя бы в кинематографическом театре «Форум», и он сам, комиссар, позаботится о том, чтобы появилось объявление в «Социал-демократе». Читают почтовики газету? Очень хорошо. Какого числа? Десятое подходит? И продолжать эти собрания, пока они не вырастут в настоящую силу, но знать, что времени мало, потому что следует принять представительную резолюцию против Нижегородского съезда, его созыва. А если он и состоится, то большевистской фракции с такой резолюцией будет на съезде легче.
Булак, слушая, запоминал и все думал: говорит как по писаному, словно уже все в натуре произошло, состоялось. А ну как иначе пойдет?
2
Комнат было две, окнами они выходили на площадь; сквозь давно не мытые стекла виднелась высокая колокольня церкви Трех святителей, что в начале Мясницкой, а наискосок, через булыжное пространство, — бесполезная арка Красных ворот, увенчанная распростершим крылья орлом, с розовой штукатуркой в потеках, не просыхающей от осенних дождей. В доме помещался Институт благородных девиц, но теперь девицы и их воспитатели куда-то разбежались, а может, потеснились в глубь здания, в задние дортуары и классные. Помещения одно за другим реквизировали учреждения, вот и эти две комнаты Комитет почтово-телеграфных служащих-большевиков Московского узла получил тоже по реквизиции, через Подбельского, он же помог достать и «ундервуд», а главное, ротатор, что все комитетчики признали делом особенно трудным и тем подтверждающим особое внимание комиссара к новорожденному комитету.
Работали комитетчики больше ночами, поскольку от основных обязанностей никто освободиться не мог, да и трудно было подгадывать общий сбор — из разных мест люди. В этот день выходило, однако, по-другому. Обещали явиться пораньше техник Бушков с загородной телефонной и представитель почтово-телеграфного округа Маслов; Яснецов, тоже из округа, отправился по особому поручению и должен был прийти потом, доложить. Только у одного, Рубцова, получился отгул за ночное дежурство на почтамте — он и отпер дверь ключом, некоторое время стоял у окна, решая, чем заняться, потом подошел к столу, начал ворошить корреспонденцию.
Почту носили исправно, с особым даже прилежанием, как своим, и было удивительно, как быстро эта почта пошла — вроде сама собой, по адресу, непонятно как узнанному, может, ее просто пересылали в комитет из-за отсутствия другого получателя. А сами рассылали воззвания и подписывались витиевато: «Почтово-телеграфные служащие Московского узла, добивающиеся спасения Потельсоюза от гибельных забастовок». Воззвания отстукивали на «ундервуде», размножали на ротаторе. Рубцов, рассовывая желтые, чуть навощенные листки по конвертам, посмеивался: «Вот Булак не знает, какая у него поддержка! Давай направим и ему, в Нижний, для сведения». Бушков торопил: «Ладно шутить!» — и выискивал в почтовом справочнике новый адрес.
Начали с учреждений Московского узла и округа, несколько листовок направили в Харьков, Омск и Иркутск — так, для сведения, но потом Маслов горячился: «Раз Миллер и его комитет противопоставляют себя Питеру, Цека союза, то Почему нам не противопоставить себя и тем и другим?»
Ответы пошли скоро. Бушков, хмурый, злой, распечатывал конверты, читал вслух: «Узурпаторы, стыдитесь своей продажной роли!» Ого, а тут еще хлеще: «Злодеи!» А вот с другим, пожалуй, можно согласиться: «Хлеба, давайте хлеба!» Маслов складывал конверты в аккуратную стопку, рассуждал: «Ну, а собственно, чего удивляться? Мы ведь и боремся против подобных ошибочных мнений. Почему же нам сразу должны хлопать в ладоши?»
Рубцов и теперь с опаской надорвал конверт, лежавший сверху, — служебный, для верности прихваченный сургучной печатью. Потер руки, стынувшие в холодном воздухе, вынул бумагу. Послание длинное, но первые же строчки настроили на радостный лад: «Получив ваше, товарищи москвичи, воззвание, временный революционный комитет потельслужащих г. Томска разослал его всем работникам почты и телеграфа Томского округа. Солидарные с вами, мы со своей стороны тоже выступили с воззванием, которое прилагаем».
«Вот это да! — Рубцов повернулся к свету, чтобы лучше было читать. — Временный революционный комитет… Вроде нашего, значит».
В томском воззвании говорилось:
«Мы не должны саботировать теперь, мы не должны бастовать. Помните, что с гибелью свободы погибнет и наш почтово-телеграфный союз. В яркие, весенние дни родился он. Много грез пробудил он в усталой душе почтово-телеграфных тружеников, обездоленных, обойденных на пиру жизни, много светлых надежд и упований возлагали мы на него. Еще бы! Сколько унижений выпало нам на долю, сколько горя видели мы и наши семьи, сколько молодых жизней загублено в тяжелой борьбе за лучшее существование, на которое мы имели неотъемлемое право, сколько слез пролили наши дети: они голодали, их унижали, они ходили в лохмотьях, им недоступно было образование…»
Рубцов прервал чтение. Черт, как здорово сибиряки сочинили! Мы-то посуше пишем, надо признать.
Хлопнула дверь; как всегда поспешно, словно опаздывая, влетел Онисим Яснецов. Младший чиновник из округа, он многое знал, что происходит вокруг, но, пожалуй, больше стремился сам узнать. Рубцов про себя думал, что на войне, наверное, не было бы лучше лазутчика, чем Онисим. Вот и теперь тот вертел головой, оглядывая комнату, проникая взглядом за дверь смежной; вместо того чтобы поздороваться, бросил:
— Что нового, Рубцов? Ты один?
— Был один. С тобой теперь двое. А главная новость, что ты опять же пришел. Вот послушай…
— Письмо? Откуда? — Яснецов был уже рядом, выхватил бумагу.
— Из Томска, ответ нам. Да ты читай! Вот отсюда. Или дай я.
Яснецов бумагу не вернул, вслух забубнил сам:
— «…И вот взошло солнце на нашем до мартовских дней беспросветном горизонте. С возрождением почтово-телеграфного союза явилась возможность свободно строить нашу профессиональную жизнь, творчески отстаивать наши права и интересы…» Стой, Рубцов, это о чем? А забастовка? Они против?
— Да против, против. Там сначала картина: все как есть про рядового трудящегося почты расписано.
Яснецов продолжил:
— «…С верой в светлое будущее, с радостным чувством приступаем мы к созданию нашего союза. Выработан устав, избраны центральные комитеты, которым поручили выполнить волю всего почтово-телеграфного пролетариата. Но Цека стал работать не так. Он пошел не по тому пути, который был нами намечен…»
Дочитать воззвание не удалось и Яснецову. Появился Бушков, как всегда немного хмурый, аккуратно притворил дверь.
— Здравствуйте! Поздравьте.
— С чем поздравлять? — Яснецов кинул листок с томским посланием на стол. — Вести из Нижнего?
— Из Москвы. Я только что был у Филлера!
— В Городском районе? — Рубцов явно не понимал значительности сказанного Бушковым. — А что там за дела?
Яснецов замахал руками, торопясь объяснить Рубцову ситуацию:
— Подбельский велел… Филлер — секретарь райкома, ну а что Городской район, так он же наш, тут все — и почта, и Центральный телеграф, и управление округа, и Загородная станция. Понятно, Рубцов? — И Бушкову: — Ну и что Филлер?
— Беседовали сначала. Я рассказал про комитет, что актива у нас уже почти сто человек… Не знаю, говорил ли с ним предварительно Подбельский, но Филлер сказал: будем считать, что официальная связь вашего комитета с партией установлена… А тут Землячка входит, Розалия Самойловна. Я-то с ней знаком, здравствуйте, говорю, а она: с чем пришел? И тут уж Филлер все объясняет. Она и удивляется вдруг: а почему такую важную организацию замыкать на Городской район? Нет уж, товарищи, организацию почтовиков надо причислить сразу к Московскому комитету, а не к району. Сто человек, говорит, да это же сила! Ее надо считать подрайоном МК и так и называть с первого января: «Почтово-телеграфный подрайон при МК РСДРП(б)». С правом, стало быть, приема новых членов в партию и со своей печатью… Теперь ясно, с чем поздравлять?
— Подрайон! — радостно отозвался Рубцов.
А Яснецов сказал:
— Ничего удивительного, к тому и шло. Я даже могу еще прибавить, у меня новости тоже о-го-го!
— Про телеграфных барышень? — усмехнулся Бушков и подмигнул Рубцову. От собственной удачи он пришел в хорошее настроение и был явно склонен шутить.
Яснецов обиделся:
— Не хотите слушать — и не надо. Я Маслову один на один расскажу. И велю — вам ни слова… Кстати, почему его нет? Он обещал…
Маслов появился в дверях минут через десять — в черной шинели и папахе, с пачкой газет, зажатых под мышкой. Он буркнул что-то, похожее на приветствие, и прошел к столу со всегдашней своей привычкой держаться так, будто никуда и не уходил, и так же заговорил, словно продолжая оборванную фразу:
— Я им говорю: «Пошли в комитет», а они — не надо, мол, давай тут, мы торопимся. Я говорю: «Да вопрос-то большой, давайте собрание устроим, кто-нибудь из наших выступит». Потом-то подумал: выступит! Известно, как мы выступаем — семь потов сходит. А они, оказывается, тайно пришли, не хотят собрания, на собрании, говорят, вас освищут. Ну, я им все и выложил.
Бушков подмигнул Яснецову:
— Вот это красноречие! И главное, все понятно, с кем наш председатель говорил и о чем.
Маслов не заметил, что его поддевают. Плюхнулся на стул.
— Освищут! А всего-то навсего ребята из почтовых вагонов, с Александровского вокзала. Спрашивают: «Кто такие большевики, чего добиваются?» Я им вкратце изложил, а они: «Это хорошо, а нам что делать?» Я говорю: «Перво-наперво устройте, чтобы свиста не было». Со свистом, объяснил, голубей гоняют, а речь идет сейчас совсем о другом, чтобы жизнь вашу окаянную в железном вагоне Да с бессонными погрузками и выгрузками мешков с письмами по-человечески устроить… Хорошо, у меня с собой воззвания наши имелись, дал им, велел собраться и вслух читать. И еще два номера «Социал-демократа» преподнес… — Маслов помолчал и усмехнулся как бы про себя: — Ишь ты! Кто такие большевики…
Рубцов сказал:
— А Бушков в Городском районе был. Комитет оформляют как подрайон МК. С правом приема новых членов.
— И с печатью, — добавил Бушков.
Маслов спокойно поглядел на одного, потом на другого и отозвался так, словно ему все это было уже известно:
— Правильно. А через полгодика, думаю, и в район преобразуют. Когда станет совсем ясна наша роль и значение. — Он стянул с головы папаху, провел ладонью по волосам и снова надел. Посмотрел на Яснецова. — Ну а как твое предприятие? Небось дали от ворот поворот?
— Мне? — Яснецов просиял. — Мне поворот? Еще чего! — Он с гордостью посмотрел на Рубцова, довольный, что очередь дошла и до него и что выкладывать новости приходится по просьбе, так сказать, по повышенной цене. — Полная картина!
Насчет полноты картины он преувеличил, это сразу стало ясно из его рассказа, но слушали внимательно, уже оставив шутки, как бы возвратившись на день назад, когда все четверо серьезно и с тревогой обсуждали вопрос, как начать атаку на телеграфную цитадель Войцеховича, — место им, комитетчикам, работающим кто на почтамте, кто в округе и на загородном телефоне, совершенно недоступное. Тогда и возникла мысль найти кого-нибудь из работников телеграфа и все выведать — как теперь обстановка, есть ли хоть какая оппозиция «коллективу представителей», что намерен этот самый коллектив предпринять после окончания Нижегородского съезда. Трудность состояла в том, что такой работник телеграфа должен быть расположен к спрашивающему, ну, пусть не из сочувствия к большевикам, пусть из личной приязни. Долго перебирали знакомых и знакомых знакомых, и ничего не выходило, пока Онисим Яснецов не хлопнул себя по лбу: «Есть! Есть одна девица. И живет, если не переменила адрес, неподалеку, на Домниковке».
Теперь получалось, что девица не съехала, жила там же и была точь-в-точь дома, когда заявился Онисим, и еще оказалось, что жила она не одна, а с подругой, тоже телеграфисткой, вот только визитера еле вспомнила.
Но ничего. Пили даже чай, и постепенно выяснилось, что девицам не очень по душе обстановка на телеграфе, вернее, даже не им, а мужчинам, с которыми они на работе водили дружбу, потому что раньше на всех собраниях выходила свобода и демократия, требования служащих учитывались, навели даже порядок в сверхурочных дежурствах, а теперь все жили как бы при старом режиме: «коллектив представителей» собирался, выносил решения, а какие именно, никто, кроме них самих, «представителей», не знал. Уже пустили кличку: «Коллектив заговорщиков», и ее нет-нет да и повторяли, а на днях прошел слух, что в знак протеста против линии, которой держался «коллектив», из него вышел представитель второго отдела перевозки почт по железной дороге Соковнин и многие это одобряют, потому как боязно жить, если дело идет к неподчинению власти, а Войцехович, похоже, к тому ведет…
Маслов сказал:
— А точно, гляди, как получается: Соковнин вышел из коллектива, а эти вон ребята из его второго отдела сегодня же к нам прибежали. Видно, не больно там уж свищут, понимают что к чему и жмут на своего представителя.
— Ну, это еще только перевозка почт, — не согласился Бушков.
— Всякому овощу свое время, — сказал Маслов. И Яснецову: — А про Подбельского твои крали что говорили? Бывает у них комиссар?
— Я спрашивал, конечно, спрашивал, мне самому было интересно, — быстро отозвался Онисим. — Я вот давеча, когда Бушков про подрайон рассказывал, даже подумал, что он тоже против спешки, Подбельский. Вернее, даже не так. Он за то, чтобы постепенно изменилось влияние на массу служащих, идейное влияние. Правильно, Бушков? Ведь он же велел идти в Городской район, значит, видит в нас в недалеком будущем серьезную партийную силу. А партийная сила что, с караулом, с солдатами должна приходить, чтобы установить свое влияние?
— Когда потребовалось, тогда и пришли, — сказал Рубцов. — Иначе бы по сей день митинговали с эсерами.
— Правильно, правильно! — Яснецов замахал руками, видно боясь потерять мысль. — И теперь караул на телеграфе. Но ведь «узелок» люди выбирали, они ему верили и, может, верят теперь, а потому и не надо эту организацию с винтовками устранять, надо в ней завоевать влияние, тогда и люди по-другому заговорят — вон как в перевозке почт…
— Пока ты будешь завоевывать влияние, в Нижнем примут решение о всеобщей стачке и остановят почту и телеграф. — Бушков резко встал и заходил по комнате. — Что же тогда по всей России караулы рассылать?
— Ну, зачем уж так, — нерешительно возразил Яснецов, — в Нижнем Булак, там целая фракция большевиков. Не допустят.
Маслов подошел к столу, на котором стояла пишущая машинка, стянул папаху и провел ею по клавишам, похоже смахивая пыль.
— Садись, Бушков, действуй. — Из пачки газет, которые принес с собой, он вытянул листок, исписанный карандашом. — Вот это перестучи, а в конец вставим про отделение перевозки почт. И вообще к ним надо обратиться: раз дело тронулось, надо закрепить.
— А ты уверен, что тронулось? — Бушков поудобнее устраивался на стуле, и стул под ним скрипел. — Онисим-то повествует со слов телеграфных барышень…
Маслов покачал головой.
— Что ты за человек, Бушков! Я тебя собрался выдвинуть в секретари подрайона, а ты панику сеешь. Ты первый должен в нас веру вселять, понял?
3
Подбельский просматривал свежие, предназначенные для отправки телеграммы Московского отделения Петроградского телеграфного агентства — ПТА, когда за дверью послышался сначала один громкий, чего-то требующий голос, затем другой; голосам настойчиво объясняли, потом, отворив белую створку, в дверь протиснулась долговязая фигура в полушубке. Еще слышались увещания, чтобы нежданный гость обождал, и тот махнул рукой куда-то назад, как бы отсекая ненужное, и его уже можно было узнать: Булак. Следом входил и другой, ростом пониже и незнакомый. Подбельский обрадованно вскочил, рассыпая по столу пачку листков, пошел навстречу.
— A-а, делегаты… Приехали?
— Добрались, — объявил Булак и показал на своего спутника: — Знакомьтесь, Вадим Николаевич, это Блажевич, делегат из Риги, вместе с ним большевистскую фракцию представляли. — Булак помолчал, оглядывая просторный кабинет, потом прибавил: — И чего это вы, Вадим Николаевич, должностей набрали? Сидели бы у нас, на почтамте. А то, вишь, еще и печатью занимайся! Или скучно у нас?
Подбельский рассмеялся:
— У вас-то весело, куда там. Только и с другими не скучно. К моему комиссарству на почте, печати, вон еще и отделение ПТА прибавилось. Будто знал, когда раньше тут со своим комиссариатом поселился. Но вы-то как?
Рассказывать начали по очереди, но перебивали друг друга; так и пошло в два голоса: и как хитро было задумано — провести делегатский съезд в Нижнем, чтобы подальше от Питера, от всего, что там происходит, и приехали-то те, кого почтовые служащие выбирали еще до переворота, по старой, получается, расстановке сил, куда ни кинь — за кадетов да за эсеров, в большевистскую фракцию набралось всего пять душ и еще один анархист-максималист примкнул — поди переспорь, если что…
— А нижегородцы? Там ведь большевистская организация сильная.
— Сильная! — Булак огорченно всплеснул руками. — А представителей от Совдепа забыли послать! Пришлось нам исправлять… А так одни буржуи. Председатель Цека Кинг съезд открывает и им откровенно подмасливает, твердит про «нейтралитет» потельцека, а потом и в открытую: власть, говорит, обагрившую руки в братской крови, Цека признавать не желает! После таких его эсеровских слов, ясное дело, потянулись на трибуну другие. Называлось это приветствовать съезд, а на самом деле — произносить погромные речи. Знаете, Вадим Николаевич, кто выступал? Городской голова, например, и губернский комиссар Временного правительства. Будто и не было переворота! А какой-то кадет, тот прямо призывал к борьбе против большевиков… Вот вы говорите «нижегородцы». Там один решительный есть, большевик. Поднялся на трибуну, не успел «товарищи» произнести, а уж в зале свист, крики: «Вон! Довольно!» Он, конечно, думал, помолчит, подождет минутку, и зал успокоится. Как бы не так! Минут двадцать орали, половина даже поднялась и вышла из зала…
— Ну, и чья взяла?
— Все же его, — вставил Блажевич. — С характером оказался. Стоит на трибуне и ни в какую! Президиуму хочешь не хочешь пришлось по кулуарам свистунов собирать. Не закрывать же съезд!.. Там еще замечательно говорил представитель Совдепа. Большевики, сказал, — это рабочие и крестьяне. Борьба с большевиками есть борьба с рабочим классом.
— А кому это все говорилось? Кому? — Булак вытащил из кармана платок и громко высморкался. — Все равно что бисер перед свиньями метать… Председателем-то вон кого выбрали — монархиста! И сами же испугались, представляете положеньице, Вадим Николаевич? С монархистом совсем уж черная сотня получается, а не съезд.
— А Кинг как дальше держался? Так и лез на рожон?
Булак махнул рукой:
— Ему, видишь, непременно надо участвовать в политической Жизни. Может ли Почтово-телеграфный союз вмешиваться в политику? Может ли участвовать в создании власти и какая это должна быть власть?
Блажевич сказал:
— Да, назадавал Кинг вопросов, не расхлебаешь… Лучше стало, когда от Цека с другим докладом выступил Семенов Анатолий Аркадьевич. Может, слышали? Член Цека с первого еще потельсъезда, в Питере сейчас в комиссариате почт работает, член коллегии. Ну, так хоть он призвал признать пролетарский характер революции, а отсюда, значит, вывод — признать Советскую власть, работать с ней. И еще добавил, что позиция Цека чиновничья, она расходится с позицией наших служащих. Семенов своим докладом здорово прибавил сил нашей фракции.
Булак сердито вставил:
— Но и остальной съезд не дремал! Телеграммы стали поступать из Питера. Вроде большевики оттуда не имеют делегатских полномочий: Кадлубовский, Ефретов Николай и Кутафьев. Все они с почтамта. Ефретов, тот здорово защищался. Вы нас, говорит, тут не признаёте, а вас-то, ваш съезд не признает почтамтская масса. Выбирайте, что лучше!
— Ну, а люди с мест что говорили? — спросил Подбельский.
— Одно и то же. Либо шкурнические требования — дисциплину, мол, ослабить, — либо грязь и ложь на новую власть. Слушали мы слушали, а потом, Вадим Николаевич, сил не стало. Я и предложил: «Давайте разгоним эту лавочку!» Только вот он возражал, Блажевич. Обратились во фракцию коммунистов Нижегородского Совдепа. Но и там отсоветовали; разгоним, сказали, а следом неминуемая всеобщая почтово-телеграфная забастовка, вред, сказали, революции. — Булак вздохнул. — Вот и воевали, речи произносили, протестовали…
— Но свое решение эта компания все же протащила, — хмуро сказал Подбельский. — И стачечный комитет выбрали… Неслыханно! Почтово-телеграфный союз не признает власти в лице Совета Народных Комиссаров! Им подавай «однородное» правительство. И полное невмешательство в политическое руководство ведомством!
— Большинство же должно решать, — в сердцах отозвался Булак. — А они на большинство не надеялись, тайными записочками стали голосовать и протащили такое решение. Поди проверь, кто сколько этих записок подал.
— И ведь результатов не объявили! — тоже взорвался Блажевич. Ему не сиделось на диване, он ерзал, наконец вскочил. — Не объявили, кто вошел в стачечный комитет, а уж, пожалуйста, на том же заседании заранее приготовленный приказ приняли: разработать план всероссийской почтово-телеграфной забастовки. Понимаете: все-российской! В поддержку Учредительного собрания.
— Знаю, — отозвался Подбельский. — Но мы тоже не будем сидеть без дела.
— Не будем? — усомнился Блажевич. Он все еще стоял, крепко сбитый, в расстегнутой форменной шинели. — Да как их перекричишь? Мы вот, фракция большевиков, обсудили резолюцию о тайном стакоме и составили протест, все до одного подписались, даже примкнувший к нам анархист. Он вот, — Блажевич показал кивком на Булака, — во всеуслышание, с трибуны протест прочитал. А забастовку все одно жди со дня на день!
Булак порылся за пазухой и молча протянул Подбельскому лист плотной бумаги. Четким почерком там было выведено: «Мы, нижеподписавшиеся, заявляем, что ввиду условий политического момента считаем создание стачечного комитета демонстрацией и отказываемся принимать участие как в организации стачечного комитета, так и в разработке наказа и оставляем за собой право подчиняться комитету, когда найдем это приемлемым по своим политическим убеждениям…»
Подбельский довольно потер себя по коленке.
— Ну, это другое дело. Решительно написали, молодцы. А главное, хорошо, что привезли копию. Теперь вам надо добиться, Александр Федорович, чтобы вот под этим, — он потряс в воздухе листком, — на Московском почтамте подписались все. Понимаете? Чтобы это было мнение не семи большевиков, а всех служащих.
Блажевич и Булак переглянулись. Похоже было, что сами о том же говорили между собою прежде, но не находили возможностей, как приступить к делу.
Подбельский шагнул к столу, поискал в ящиках, раскрыл папку-скоросшиватель.
— Против забастовки уже высказываются протесты. Вот что вчера телеграфировали из Питера: «Потельорганизации Петрограда заявляют, что анонимные телеграммы под фирмой «цестаком» распространяться не будут, к чему призывают все организации Потельсоюза».
— Ага! — радостно сказал Булак. — Это голос тех, кто выбирал на съезд Кадлубовского, а не тех, кто хотел его выпихнуть оттуда. Правда, Блажевич?
— Есть телеграммы из Томска, Брянска. — Подбельский ворошил папку. — Обвиняют стаком в политической близорукости. А вот Харьков, тут уж дальний прицел: «Просить питерский почтово-телеграфный пролетариат взять инициативу созыва в кратчайший срок Всероссийского съезда почтово-телеграфных работников». Это решение общего собрания почтальонов, сторожей, рассыльных, техников и чиновников центральной конторы. Авторитет, ничего не скажешь! Так что вам еще придется позаседать, и фракция ваша, большевиков, я надеюсь, будет уже состоять не из семи человек.
— Известное дело! — заулыбался Булак. — Теперь уж мы выборы проведем как положено, исходя из реального положения.
— Но главное, конечно, комиссариат почт и телеграфов в Петрограде, — вдруг резко произнес Подбельский. — В целом по ведомству какое положение? Я так понимаю: с одной стороны, нарком Авилов, с другой — бывшие чиновники министерства, они месяц уже бастуют. И в-третьих, ваш нижегородский съезд…
— Ну какой же он наш, Вадим Николаевич?
— Из песни слова не выкинешь, вы — делегаты. Так вот, я говорю: три силы, и все командуют, а на местах тем временем развал работы. Прибавляют самолично жалованье, выдают вперед — на случай забастовки. А из какого кармана? Да из сумм, предназначенных на денежные переводы населению. По переводам — я проверял — в Московском округе уже фактически не платят. И еще ссылаются, что везде так. Ничего себе довод! Это же миллионы, понимаете, миллионы растранжиренных, в сущности, украденных денег!
— Вот именно! — подхватил Блажевич. — Конечно, обыватель говорит: кому такая власть нужна, если на почте деньги пропадают!.. Так что помимо решения вопроса о профсоюзах, о том, кто должен управлять ведомством, он или органы Советской власти, — самое важное сейчас остановить развал на местах, а это можно сделать жесточайшим укреплением руководства. По моим сведениям, в Питере уже удалось кое-чего добиться: совет бывших чиновников министерства почт распущен, создано новое оргбюро, и оно, я надеюсь, будет сотрудничать с наркомом Авиловым…
— А наш «узелок»? — спросил Булак. — Вот бы и его распустить. Или Москва не Питер?
Комиссар не ответил. Только взглянул сердито, будто не советовал касаться этой темы — чем Москва отличается от Петрограда.
4
Он строго-настрого приказал Булаку и Онисиму Яснецову подробно информировать его о настроениях на почтамте, о шагах, которые предпринимает «коллектив»; телеграф оставил за собой, ездил время от времени туда, присаживался с краю на собраниях, слушал. Со злой тревогой сравнивал обстановку на почтамте со здешней; там, можно сказать, был уже достигнут солидный перевес сил, хотя и за счет почтальонов, сторожей, в общем, младшего персонала, а на телеграфе собрания сочувствующих большевикам посещались плохо, сидели одни и те же и то в качестве представителей от дежурных, от рассыльных, а техников, за исключением Грибкова, не было видно вовсе, а от них-то, случись что, многое зависит — включают аппараты и направляют депеши по линиям они, техники.
И все-таки так злившее прежде нежелание основной массы почтовых встать в оппозицию съезду в Нижнем теперь казалось не таким уже страшным. Ведь главное, чего добивались организаторы съезда, — создать мощную поддержку правым силам в Учредилке, всероссийская стачка планировалась как крайняя мера, а дни шли, и не было видно, чтобы люди так уж жаждали кого-то поддерживать в Учредительном собрании.
Дурной пример могли подать железнодорожники — их второй съезд принял резолюцию, что власть в стране должна принадлежать Учредительному собранию. К счастью, левая часть делегатов в знак протеста покинула съезд, собрала свой, чрезвычайный, и там в противовес прогнившему Викжелю[2] избрали центральный орган нового железнодорожного союза, Викжедор, и он выделил и коллегию, и наркома путей сообщения, которых утвердил Совнарком. Булак в тот день позвонил по телефону, радостно кричал в трубку: «Вот бы и нам так, а, Вадим Николаевич? И тариф какой приняли для рабочих! Наш-то мизерней выглядит, никаких, пожалуй, особенных сдвигов, правда?» Это он имел в виду главное, пожалуй, дело Авилова на его посту наркома — новый тариф зарплаты почтово-телеграфных служащих. Объявить новый тариф требовалось чрезвычайно, но Булак был, пожалуй, прав: особой благодарности новые ставки ни у кого не вызывали.
Из Петрограда пришла циркулярная телеграмма, скупо сообщившая, что в связи с согласием левых эсеров участвовать в правительстве и предоставлением им там семи мест наркомом почт и телеграфов вместо Авилова назначен Прош Перчевич Прошьян. Собственно, ничего нового, кроме фамилии, телеграмма не принесла, левые эсеры тянули волынку с участием в Совнаркоме еще с октября, со Второго съезда Советов, надеясь, что им удастся повести за собой крестьян. Но теперь кончался декабрь, было ясно, что деревня в большинстве своем верит большевикам и играть в партийную независимость, видно, стало опасно…
Руднев окликнул Подбельского на Скобелевской, возле входа в Моссовет:
— С новым начальством вас, Вадим Николаевич! Видите, пригодились наши боевые кадры. Из бунтарей, правда, Проша, откололись, предали старую добрую эсеровскую традицию… Но ведь я когда его еще знал! Отчаянная головушка — в девятьсот пятом, студентом, устроил пролом в ограде одесской тюрьмы и попался. Шесть лет каторги, потом поселение… Встречались, разговаривали… Вам куда, Вадим Николаевич? — Руднев продел руку под локоть, другой придерживал полу длинной, щегольской шубы. — Да, боевик Проша! В Гельсингфорсе, после февраля, с морячками, газету издавал… Нет, скажите, Вадим Николаевич, мыслимо ли вообще дальнейшее движение революции без нас? Даже черт с ними, с «левыми», что откололись… Вам-то, большевикам, разве исчерпать всю гамму надежд русского народа?
Подбельский молчал, хмурился. Сказать, что забыл что-то доделать в Моссовете? Вернуться?
— Молчите, — Руднев хихикнул, поплотнее запахнул шубу. — Такой великолепный оратор и вдобавок замечательно умеете молчать. Знаете, это качество я с некоторых нор вообще отношу к большевикам… Вот теперь у нас двухпартийное правительство, и в министрах земледелия Полетаев, лидер партии, которая, как мы, истинные революционеры, чтит волю и душу крестьянской России. Теперь и в почтовом ведомстве крайности сойдутся, вы не находите?
— Нет, — Подбельский высвободил локоть. — Не нахожу… Честь имею!
Удаляясь обратно, в сторону Скобелевской, не удержался, оглянулся. Руднев стоял возле афишной тумбы с картинно откинутой рукой, розовое лицо его усмехалось. Ну и пусть, пусть усмехается! Плел о Прошьяне, будто тот его собственный лазутчик в правительстве. И это через несколько дней после того, как эсеровский съезд принял решение исключить из партии всех, кто участвовал в Октябрьском восстании… О новом наркоме, между прочим, говорят, что из всех «левых» он чуть ли не самый ярый сторонник сотрудничества с большевиками, хоть и член ЦК своей партии. И как здорово выступил на Крестьянском съезде, когда было так важно, так необходимо было устами крестьянских делегатов подтвердить большевистский закон о земле, чтобы снять вообще этот вопрос с повестки дня будущей Учредилки, чтобы вообще не о чем было ей стараться… Но Рудневу неймется: все-таки не большевик Авилов, а левый эсер в наркомах, ему самому, наверное, снится выйти в московские почтовые комиссары — вот бы развернулся!.. Во всей этой истории худо одно, что Авилов только вошел в дело, что-то стал налаживать, хоть и робко еще, но стал, а теперь новый человек — и все сначала.
Подбельскому вспомнился Петроград, заседания Шестого съезда и Авилов — деловой, сдержанный, со вниманием поблескивающий стеклышками очков. Теперь его вроде прочат на работу во флоте. А этот какой — Прошьян? И стоит ли с ним заводиться, испрашивать совета (или разрешения — поди разберись) в своем конфликте с Войцеховичем, с «коллективом представителей»?
С Авиловым советовался по телефону, а результата никакого: подождите. Нарком явно намекал на Учредилку, можно, мол, наломать дров, самим подтолкнуть тайный стачечный комитет — тот, избранный в Нижнем, к всероссийской забастовке. Что ж, доля истины в словах Авилова была: по выборам в Учредительное собрание у эсеров большинство, потому они чувствуют свою силу и в почтовом ведомстве… А может, не надо ничего и ни у кого спрашивать? События московские: кто тут во время Октябрьского переворота был за кого — Москве и решать. Фактов о контрреволюционной деятельности руководителей «коллектива» открылось хоть отбавляй. Отвечайте! Вот, кстати, и сойдутся крайности, о чем так печется господин Руднев…
5 января еле дождался телеграмм из Петрограда. Торопливо перечел листки: Учредительное собрание открылось, председателем избран эсер Чернов; выдвинутая большевиками и левыми эсерами кандидатура Спиридоновой собрала 153 голоса против черновских 244; от имени ВЦИК Свердлов огласил «Декларацию прав трудящегося и эксплуатируемого народа», выразил надежду, что депутаты присоединятся к ней. Следом сообщение о перерыве заседания — большинство отвергло призыв Свердлова, перерыва потребовали большевики. И еще: левые эсеры предложили обсудить Декреты о земле и мире, те, что были приняты Вторым съездом Советов. Снова отказ большинства, в ответ левые эсеры покинули заседание. Потом не очень ясное: отдано приказание караулу разогнать собравшихся в Таврическом дворце…
Все разъяснилось через день. Телеграф сообщил, что по докладу Ленина ВЦИК принял «Декрет о роспуске Учредительного собрания». «Самое живое единство всех народов России», как пышно именовал Учредилку Чернов, ненадолго взойдя на председательское место, приказало долго жить…
Дома, возбужденно расхаживая по комнате, Подбельский говорил жене:
— Теперь очередь за Московским узлом! Сегодня, представляешь, почтамт отозвал своих представителей из комитета Войцеховича. Они сами это сделали, понимаешь? Саша Булак возглавил. Молодчина!
— Успокойся. Сядь и поешь. — Анна Андреевна слушала с улыбкой, словно ей давно было известно, чем закончатся комиссарские заботы мужа. — Можно подумать, что на чиновников и так бы управы не нашлось.
Подбельский остановился, вздохнул.
— Тебе трудно представить, что за каверзная организация почта. Повесят эти субчики замки на конторы, выключат телеграф — и замрет страна… Но теперь-то мы им не позволим даже подумать об этом. Накопили силенок! Нет, каковы почтамтские?..
Через день он сообщил в Моссовет, что закончил расследование обстоятельств телеграфного саботажа в октябрьские дни. Документы, собранные в две пухлые панки, будут предъявлены руководителям телеграфного комитета Войцеховичу и Оссовскому, и он, Подбельский, тут же отдаст распоряжение об их аресте.
Что касается «коллектива представителей» Московского узла, то особым приказом он распускается, ибо демократическая часть почтово-телеграфных служащих отозвала из него своих представителей и лишила «коллектив» полномочий. Моссовет, таким образом, может всецело рассчитывать на беспрекословное проведение его линии московской почтой и телеграфом.