Из всех лацертан именно Глобальное Потепление был единственным, который, казалось, научился справляться с языковым софтвером, что продало им НАСА. Он весь день болтал с каждым, кто желал слушать. С полицейскими, с агентами секретной службы, с морпехами. Наверное, он увидел, что я смотрю на него, и подумал, что должен что-то сказать. Наверное, он просто хотел затеять разговор. Задним числом, мне ясно, что такой случайности стоило ожидать.
Он сказал:
— Весьма впечатляет, Бедный Ублюдок. Вы должны здорово гордиться.
— Извините? — сказал я.
Глобальной Потепление махнул рукой жестом, который трогательно был почти человеческим.
— Эти координаты. Весьма впечатляет. Убито много миллионов неполноценных людей. Вы должны основательно гордиться.
Я, разинув рот, смотрел вниз на лацертанина.
— Удивляюсь только, — продолжил Глобальное Потепление, — почему вы остановились?
В этот момент Брайт и Фруки, которые, должно быть, торопились догнать нас, на случай если мы с лацертанином обменяемся друг с другом военными тайнами, завернули за угол, увидели выражение на моем лице и вежливо, но твердо взяли меня за оба локтя.
— Закройте рот, Том, — пробормотал мне в ухо Фруки, когда они почти силком повлекли меня к зданию музея. — Вы выглядите глупо.
Я закрыл рот. Потом открыл его снова и сказал:
— Он сказал…
— Думаю, мы все догадались, что он сказал, — тихо сказал Брайт. — Пан Козинский, давайте найдем какое-нибудь уединенное место, где мы сможем это обсудить.
Мы подошли к музею. Брайт открыл дверь, а Фруки, не затормозив ни на секунду, повлек меня внутрь, но к этому времени ко мне снова стал возвращаться разум. Я сказал:
— Вы мне лгали.
Брайт дергал двери кабинетов. Нашел ту, что открылась, заглянул внутрь.
— Окей, — сказал он, — сюда.
Фруки затащил меня в кабинет к Брайту и остался снаружи, гарантируя, что нас не потревожат. Но для пущей уверенности Брайт закрыл дверь и запер ее. Потом он посмотрел на меня. Он смотрел на меня очень долго.
— Что он вам сказал? — спросил он наконец.
Я не знал, что ответить. Я осмотрелся в кабинете. Это был гораздо более уютный кабинет, чем когда директором здесь был я. Тут стоял стол с компьютером и принтером. Стояли какие-то деловые шкафы, на которых располагались горшки с полузасохшими цветами. На полу лежал ковер, у одной стены стоял маленький диван и пара удобных кресел.
Брайт не отрывал от меня глаз:
— Козинский?
Я сказал:
— Мне кажется, Глобальное Потепление просто поздравил меня с Холокостом.
Брайт испустил легкий стон и потер глаза.
— Он спросил, почему мы перестали, — сказал я, и постучал себя по виску. — Либо это я свихнулся, пан посол, либо Глобальное Потепление считает, что Холокост был правильным делом.
Он казался смущенным. Возможно, он и был таким.
— Не только Глобальное Потепление, — сказал он. — Так считают они все.
— О боже.
Брайт подошел к столу, выдвинул кресло и уселся.
— Даже при всей их технологии, лацертане не могут путешествовать быстрее света, — сказал он. — Они были в сорока световых годах от нашей Солнечной системы, когда засекли здесь следы разумной жизни, и чтобы добраться сюда у них заняло почти столетие. — Он откинулся в кресле и сцепил руки. — И большую часть этого времени они изучали наше радио и телепередачи. Они знают о нас все.
— Мы здесь толкуем не о нас, господин посол, — напомнил я.
Он кивнул.
— Одно из первых сообщений, что они нам послали — они находились еще в годах, э-э, шести от нас — было поздравлением за понимание важности удаления неполноценных рас из коллективного генофонда. Это их слова, не мои, — торопливо добавил он. — Они сказали, что это доказывает, что мы расово зрелые.
У меня снова отвалилась челюсть.
— Это поставило нас перед определенной дилеммой, — признался Брайт.
— Да уж, — сказал я слабым, тонким голосом.
— Надо было принять определенные тяжелые решения, — сказал он. — Хотя в реальности, это были совсем не наши решения. Лацертане в любом случае шли сюда.
— Господин посол! — сказал я. — Лацертане одобряют Аушвиц!
Он кивнул и опустил взгляд на руки.
— Для меня это тоже было шоком.
— Прекрасно! — заорал я. — Проявили ли бы вы больше терпения, если б обнаружили, что они все — коммунисты?!
— Мистер Козинский, — сказал он успокаивающим тоном. — Я, как вы говорите, проявляю терпение. Я еврей. Мой дед и бабушка погибли в Бухенвальде. Что, вы думаете, я чувствую?
— Думаю, вы чувствуете то, что прикажет вам чувствовать ваше правительство.
Он снова опустил взгляд на руки.
— Больше никто об этом не знает? — спросил я.
— Вы в уникальном положении, — признал он. Он посмотрел на меня. — На личной встрече в Кэмп-Дэвиде три месяца назад Сверхмеховые Животные сказал президенту: он считает, что решением проблемы городских бездомных является программа организованной эвтаназии.
Я закрыл лицо руками.
— Сейчас думают, что мы не можем навязывать человеческие моральные ценности чужим цивилизациям, как не можем ожидать, что они воспримут Пикассо, — сказал Брайт. — Они не люди. У них иное восприятие. Они смотрят на вещи по-другому.
— Это не делает их правыми.
— Конечно, не делает. Но нам надо приспособиться к ним.
Я отнял руки от лица и уставился на него.
— Извините, что?
Он пожал плечами.
Я подошел прямо к столу и наклонился над Брайтом.
— Господин посол, нацисты превратили мою страну в скотобойню. Они настроились уничтожить заметный процент человеческой расы. Похоже, лацертане считают, что это было правильно. И нам надо согласиться с этим, потому что лацертане являются продвинутой космической расой, и у них есть вещи, которые мы хотим заполучить, так? — Он начал было отвечать, но я поднял руку и остановил его. — Пожалуйста, поправьте меня, если я понял это неправильно.
Он некоторое время со спокойным лицом смотрел на меня. В конце концов он сказал:
— Вы закончили, мистер Козинский?
Когда я не ответил, он достал свой футляр с сигарами и вынул гавану.
— Надеюсь, вы не думаете, что американскому правительству нравится положение, в котором оно оказалось, мистер Козинский, — сказал он наконец, катая сигару между пальцами. — Ясно, что моральные устои лацертан позорны. Но я должен повториться: они не люди. Если б вы знали кое-что из их точек зрения на религию… — Он покачал головой.
Я отвернулся от стола и подошел к окну. Я закрыл глаза и прижался лбом к холодному стеклу.
— Задайте себе вопрос, пан Козинский, — услышал я Брайта. — Учитывая то, что мы не контактируем с чужими цивилизациями раз в неделю, должны ли мы сказать лацертанам убираться прочь и никогда больше не подходить к нашему порогу? Или мы проглотим наше отвращение и будем иметь с ними дело? Вы мыслящий человек. Скажите мне.
Я открыл глаза и посмотрел в окно. Я увидел гравийную дорожку, деревья, стену. Часть меня была рада, что мне не придется принимать никаких решений. Другая часть испытывала большее отвращение, чем я мог выразить словами, что такие решения кому-то принимать надо. И что всем остальным приходится с этими решениями соглашаться.
Брайт встал из-за стола и закурил свою сигару.
— Люди станут удивляться, куда это я пропал.
— А такого нам допускать не надо, верно? — спросил я.
— Вы постойте здесь и подумайте над ситуацией, в которой вы оказались, пан Козинский, — сказал он, подходя к двери и отпирая ее. — И спросите себя, что вы собираетесь делать дальше. Потому что, поверьте мне, это самый важный вопрос, который вы когда-либо себе задавали.
Я отвернулся от окна и увидел, как выходит в дверь. Мгновением позже в кабинет зашел Фруки, закрыл дверь и снова запер ее.
— Ну, — радостно сказал он, — догадываюсь, вы поняли, что у этих недомерков есть маленький грязный секрет.
— Ты ублюдок, — сказал я. — Ты все знал с начала.
Он пожал плечами.
— Ага. Ну, мы сказали недомеркам, чтобы они не говорили ничего. Сказали, что люди не поймут.
— Боюсь, я понял чересчур хорошо.
— Ага. Наци из Большого Космоса. — Он издал звук поцелуя. — У тебя, Том, прости за выражение, коленная реакция.
— Если ты не перестанешь меня патронировать, я врежу тебе по зубам.
— Эй, успокойся. — Он выставил перед собой ладони. — Что сказал Брайт?
Я сел на диван.
— Сказал, что это прискорбно, и спросил, мог бы я справиться с ситуацией лучше.
— А ты смог бы?
— Не мое дело справляться с такой ситуацией, — ответил я. — Лично я испытываю отвращение.
Он задумчиво покачал головой.
— А ты знаешь, что мы к ним готовились?
— Извини?
— Ну, не к этим недомеркам в частности, но мы годы провели, обдумывая возможные сценарии Первого Контакта. Мы всегда были уверены, что когда-нибудь это обязательно произойдет и что нам надо быть готовым. Мы рассматривали случаи, когда мы не узнаем в них формы жизни, или когда они не узнают формы жизни в нас. Все эти научно-фантастические штучки, знаешь?
— Не имею понятия, о чем ты толкуешь.
— Но здесь у нас сценарий, о котором мы никогда не думали: мы узнаем в них жизнь, они узнают жизнь в нас, но их мораль оказывается такой…
— Злой? — подсказал я.
Он пожал плечами.
— Ну, как посоображаешь, зло — это строго человеческая концепция.
— Знаешь, ты мне начинаешь по-настоящему не нравиться, — сказал я. — Все это дело — сплошной фарс. Это вовсе не паломничество. Это вовсе не уважение. Они наслаждались каждым мгновением. Это их эквивалент поездки заграницу и посещения художественной галереи, чтобы там взглянуть на прекрасную живопись.
— Что ж, — сказал он, — нам же надо было что-то сказать прессе. Они не поняли бы правду.
Я потер глаза.
— Лично я думаю — это весьма хорошее прикрытие, — сказал он. — Мы же придумали эту версию второпях.
— От нее тошнит! — заорал я. — Она отвратительна!