– Чорт его знает, Джей. Ведь он русский дипломат, а Киев теперь – Украина.
– Ну да, верно, – согласился он. – Я б на твоем месте не стал с ней встречаться.
– Я и не думаю вовсе. Да мне и не до того.
– Ладно, смотри сам. Карточку я все же оставлю.
Но он еще долго не хотел меня покидать, и мы проболтали до вечера. Для него это тоже был повод увильнуть от забот, что он себе, по обстоятельствам, мог позволить нечасто.
XXXV
– Между прочим, – сказал он, усаживаясь в роскошное старинное кресло, им же подаренное мне, как, впрочем, и все особенно дорогие вещи в моем доме. – Скажи-ка: ты так и собираешься дальше жить?
– Что значит «так»? – удивился я. Мне вдруг стало любопытно: Джей никогда прежде не заводил со мной речи на подобные темы, ограничиваясь в редких случаях советом, а тут вдруг, после Вашингтона… Я даже привстал на локте. – Тебе кажется, я худо живу?
– Я, впрочем, не могу судить, – сказал он. – Но все выглядит так, будто ты ровным счетом ничего не делаешь.
– Вот новость! Я тут тружусь в поте лица, составляю комментарии, редактирую, перевожу, перевел, к слову сказать, Уайльдова «Телени», огромный, между прочим, роман, хоть непристойный до ужаса, но там есть занятные места…
– Я не про то, – отмахнулся Джей. – Это ты и в России мог прекрасно делать.
– Ну не скажи: я и здесь-то его с трудом добыл (в «Adult book» – Взрослая Книга, магазинчик на север от Riverbend, где торговали в розницу всякой гнусностью).
Джей раздраженно поморщился.
– Не в этом дело.
– Что же еще?
– Ну, видишь ли… – Он побарабанил пальцами по завитку подлокотника и хмуро на меня поглядел. – Вот возьмем, к примеру, хотя бы твоего Левонского. Он старый еврей, чудак, помешан на книгоиздательстве. Положим. Но ведь это его настоящее дело, верно? Природное и даже наследственное: оно у него в крови.
– В крови? Это как? – искренне поразился я.
– А ты не знал? У него и отец, и дед были книгоиздатели.
– Где? Здесь?!
– Нет, кажется, в Польше… Или в Венгрии. Отец чуть не погиб в войну. Да не в этом суть! Я про то, что ты даже этого вот не знаешь, а ведь работаешь с ним третий год.
– Второй. Да, как же, станет он мне об этом говорить!
– Не важно, ты не только этого не знаешь. Ты вообще ничем не интересуешься, никуда не ходишь, не ездишь и ничего не видишь. Ты не то что в Штатах, ты, верно, в Нью-Йорке-то даже нигде не был, а только сидишь дома, как в норе.
Разговор, понятно, все больше и больше меня занимал.
– Положим, что так, – кивнул я, улыбаясь. – Но с чего же мне беспокоиться? Я, например, вообще равнодушен к туризму.
Джей опять сильно поморщился.
– К туризму… А скажи, к чему ты неравнодушен? Я-то, конечно, мораль читать тебе не хочу… Да и не должен. А все-таки?
Я постарался собраться с мыслями. Это было легко: эксцедрин уже прогнал из головы моей муть, и мне было на особый лад весело. Простуда имеет свойство отторгать от души заботы, оправдывая нас, – или давать отсрочку делам, которых, вопреки Джею, всегда достаточно.
– Вот странно! – сказал я меж тем: мне захотелось вдруг откровенности. – Ты знаешь ли, что ты не первый говоришь мне это? Но, допустим, у меня есть свои причины. Я сознательно выбрал лень – что тогда?
– Очень может быть. Но я давно о тебе думал…
– Что же ты думал?
– Да вот как-то тут удачно все шло на бирже… Потом, правда, оборвалось. Но я вдруг представил, что́ бы ты стал делать, дай тебе миллион.
– Ну, это просто! – засмеялся я. – Тотчас отнес бы к тебе и отдал в рост.
– А если б меня не было?
– Ну-у…
– Нет, в самом деле: что?
– Ну, не знаю.
– А я знаю. И заметь себе, что это вовсе не так-то легко угадать, что станет делать человек с деньгами, тем паче большими. Вот ты и сам не знаешь. А будь они у тебя – с тобой все было бы ясно: ты бы сдал их в Сити-банк и жил бы с процентов.
– Отличная мысль! – воскликнул я, все более веселясь, и даже сел в постели. – Хотя в твоих устах это звучит так, словно со мной было бы покончено.
– Вот именно. Там прибыль – семь процентов в год. Понимаешь?
– Нет.
– Ты жил бы на эти шестьдесят тысяч и ничего – понимаешь ли? – ровным счетом ничегошеньки бы не делал. До самой смерти.
– Ну и что? Я всегда хотел быть рантье. Что, по-твоему, мне следовало бы делать?
– Что? Из миллиона можно сделать десять. А из десяти – сто. Можно придумать кучу разных разностей. А ты бы лежал на боку.
– Но ведь это самое приятное. И к тому же, ворочая деньгами, их можно потерять. Лучше уж надежный процент. Ты что-нибудь имеешь против?
– То, что человек, так обращающийся с капиталом, не заслуживает его – в самом высшем смысле. У тебя никогда не будет миллиона.
– Верно, – опять согласился я, причем Джей в третий раз поморщился. – Он мне не нужен. Но если уж ты непременно хочешь знать мое мнение, ты все-таки не совсем прав.
Джей посмотрел выжидательно.
– Тут все дело в том, что я не люблю общих мест, – сказал я. – Допустим, я редко бываю в Нью-Йорке. До него далеко. Но здесь, в городе, я брожу по улицам, иногда болтаю с людьми…
– С какими людьми?
– С разными. В кафе, в магазинах… Конечно, в итоге моя Америка не совсем такая, как твоя, и не типична для русского эмигранта; но, с другой стороны, я не совсем русский и не совсем эмигрант.
– О чем же ты болтаешь в своих кафе? – полюбопытствовал Джей.
– Ну как тебе сказать… Вот, например, вчера мне повстречался в restroom[3] один старик-инвалид. Он жаловался, что тут – это был книжный магазин – такой же бардак, как во всех штатах (он сам из Пенсильвании, что ли), что он давно вызванивает стюарда из своей инвалидной кабинки (там, как в самолете, есть специальный звонок) и что жидкое мыло над умывальником вечно вонючее, а салфетки для задницы только двух сортов…
Джей хмыкнул.
– Всё?
– С ним – да. Потому что стюард как раз пришел.
– А-а. А то уж я думал, ты сам помог ему подтереться… Что, ты всерьез считаешь, что такие встречи тебе нужны?
– Более или менее. Я как раз в тот день встретил другого старика – уже в супермаркете. Он меня просил обменять ему тридцать food stamps[4] на столько же долларов. Говорил, ему нечем платить за свет. А при этом у него был самый приличный вид, я б никогда не догадался, что он беден. Верно, следит за собой изо всех сил и все такое.
– Да… – протянул Джей. – Я вижу, старики к тебе липнут. Ты ему обменял?
– Конечно. Видел бы ты, как он обалдел, услышав мой акцент и узнав, что я из России.
– Натурально, – Джей кивнул. – Он тут всю жизнь горбатится, а под старость спросил милостыни у бездельника-иммигранта…
Он улыбнулся – чтобы не вышло грубо – и перевел разговор на другую тему. Взял под конец полистать мой перевод Уайльда. Согласился, что роман – дрянь (визионер-вуайер страстно жаждет своего друга, содомита-гетерофила), и с этим уехал. Но я, конечно, не упустил в душе сравнить его упреки по поводу моего образа жизни с субботним диспутом о демократии. Что же касается возможных вздорных домыслов о допустимости таких сравнений, то у меня было алиби: температура и насморк, которые, несмотря на таблетки (очень хорошие), вновь стали давать о себе знать. Я даже раскашлялся напоследок, так что Джей, уже в дверях, сказал, что, если что́, лучше лечь в больницу. Тут это обычное дело в случае простуды, сказал он. Страховка же у меня в порядке? Они с женой меня навестят… Страховка была в порядке. И я подумал про себя с усмешкой, что, знай он мои подозрения (в общем, вполне произвольные, надо признать), я, пожалуй, как раз бы лег в палату № 6.
XXXVI
Но и он, и Степан Богданыч были правы по меньшей мере в одном: мне действительно было трудно смотреть по сторонам, пока я пытался сладить с ходом событий вблизи меня. И потому тот чудный, в сущности, новый мир, в который я попал, выйдя из самолета в аэропорте Кеннеди (JFK), словно пропадал из-за этого для меня даром. Я будто договорился сам с собой не видеть в нем ничего, кроме новых кулис или новых декораций для старой пьесы, и легко научился, как большинство русских вслед за Набоковым, презирать то, что, в отличие от него, они зачастую попросту худо знают. Они не могут скрыть скептической мины, найдя, к примеру, в том же Art Store галстух с Джокондой или носки с Веласкесом, хотя вряд ли отдают себе отчет, что аляповато одетые американцы (на самом деле очень внимательные к одежде, своей и чужой) тоже смотрят на эти вещи с улыбкой, только, в отличие от них, без презрения, а со смехом. И что досужий клерк вполне способен явиться в таких носках на дружескую вечеринку лишь с целью позабавить приятелей, причем ни ему, ни им это нисколько не помешает затем восхититься искренне тем же Да Винчи где-нибудь в National Museum, полном народу, к слову сказать, в любой час дня; да и только ли это?
Я входил в какой-нибудь Staples прикупить тетрадь, но оказывался в писчебумажном раю, при ближайшем рассмотрении не столь изобильном, как, например, супермаркеты калибра Food Town (от моего дома шоссе № 1, юг), – что, впрочем, логично, ибо американцы в первую очередь мастера поесть, – но все же уютном, вызывающем сладкую дрему мирке, полном тех эфемерных драгоценностей, в которых понимает толк и заведомо к ним наклонен – в прямом и переносном смысле – лишь завсегдатай письменного стола: разномастных готовален, раштров[5], совсем крошечных глобусов, почтовых инструментов и чуть ли не комнатных астролябий тут же в углу среди аппетитных стопок бумаги, столь белоснежной, что сами собой приходят мысли, достойные ее, хотя все это, должно быть, рассчитано опять-таки на клерков, только служит уже для их дел, не утех. И рядом с блокнотом, украшенным «Поцелуем» Климта, лежит солидный, с золотым обрезом чистенький гроссбух – account book, чтобы быть точным, с педантической надписью: «512 разлинованных страниц». Наконец, и скрепки – не разноцветные, как в детских отделах, а золотые, словно пенсне писца, в строгих пеналах, рядом с плечистым пресс-папье, похожим на бюст штангиста в погонах из мрамора, – довершают декор. После таких шкафов веселые айлы какого-нибудь Shop Rite' – известно, желудок не голова – кажутся праздными, скучными, пока вдруг не встретишь где-нибудь невпопад между банками кофе или свертками для камина (Dura flame) невесть как попавшую сюда пожарную машину длиной в локоть, с выдвижной лестницей, с помпой и шлангом, о которой страстно, беспредметно и долго мечтал лет в семь, д