Я задыхался. Было совсем не жарко – кондиционеры работали споро; и так как мой чемодан уже был при мне, оставаться в аэровокзале, конечно, не было никаких причин.
– Что ж, пойдем, – сказала она (это первое, что я запомнил).
– Знаешь, я сниму пуховик, – сказал я – не своими губами, из глубины другого мира, голосом, который не был похож на мой.
– Снимешь в машине. Она рядом, на паркинге.
– О'кей. – (Ненавижу этот дурацкий клекот, его мирный нрав!)
Двери раздвинулись, мы вышли в ночь. Кажется, я заметил пальму, столь нереальную средь асфальта, огней и боксов крытого паркинга (на удивление пустого), что я отчасти даже опомнился. И наморщил лоб. И поглядел вокруг. И снова все забыл. И еще раз опомнился. И поглядел на нее. Но это уже получилось само собою.
– Ты хотел додж, верно? – спросила она.
Очень милый уютный доджик и впрямь стоял с самого краю, у въезда.
– Я хотел… Может быть, – кивнул я.
– Что с тобой? – Она подняла блеклую бровь.
– Не помню, чтобы я хотел додж, – заявил я решительно. – По крайней мере, чтобы говорил об этом.
И внутренне одобрил свой тон. Она улыбнулась.
– Главное, чтобы ты помнил, что говорила я. Да, кстати, пока я тебя ждала, я уже съездила в твой отель – оставить там вещи.
– А-га, – протянул я, что-то соображая. – Это «Буревестник»? Ну-ну. И что ж? Тебя пустили?
– С трудом. «Ах вот как! русский господин запаздывает! Какая жалость! А вы уверены, что он вообще прилетит?» Благо, что я тоже русская.
– Сомнительное благо. К тому же ты украинка.
– Ты уверен?
– Вполне. Койки раздельные?
– Да, спасибо, – кивнула она серьезно.
Она села за руль. Я наконец снял свой пуховик и уложил на заднее сиденье.
– Сколько лет мы не виделись? – спросила она.
Я опять смотрел на нее: мне было трудно сдержаться. Ком в груди нарастал, опадал, нарастал вновь.
– С тех самых пор, – сказал я затем. – С похорон твоей бабки.
Тоня включила дальний свет.
– Кто б мог подумать, – усмехнулась она. – А я делала аборт после Троещины. Впрочем, все вздор, кончено и давно прошло. Ты даже, может быть, не виноват. То есть, я хочу сказать, в том случае. И вообще не виноват ни в чем… Ты хочешь есть?
– Не знаю.
– Хм, я тоже не знаю. Удивительно, что мы здесь.
– Да, – сказал я. – Удивительно.
Шоссе было пусто. Только один раз нас обогнала чья-то машина и зачем-то посигналила нам.
XL
– Это все оттого, что я, верно, плохо веду, – сказала Тоня.
– Ну конечно, – кивнул я. – Ты перешла на другую полосу, но не добавила газа.
– Что? А! Да я не в том смысле. Я плохо веду не машину… Ее я, впрочем, тоже… – Тут она рассмеялась. – Знаешь, достань карту из бардачка. Я здесь уже ездила, но было светло, а до твоего отеля, между прочим, катить через весь город. Тебе это известно?
– Откуда бы?
– Так знай.
Я достал карту. Но это и впрямь было удивительно: я не совсем узнавал Тоню. Она болтала, смеялась, она даже говорила о себе (надо же – аборт! Что-то смутное сжалось во мне), и все это было так просто и в то же время так странно, так не похоже на какую угодно из наших былых встреч, как если б Америка и впрямь была тем светом, новым светом, о котором ангелы донесли Сведенборгу, что мысль и слово там – одно и то же, потому незачем, да и нельзя лгать.
Мы запутались в сложной развязке дорог и всё не могли расстаться с каким-то мостом-поворотом, так что изгибы его бордюра, выкрашенного в зебру, мелькали то слева, то справа от нас. Наконец извилистый съезд (exit) вывел нас в город, который, конечно, давно спал. Впрочем, при разнице во времени и моей задержке в Нью-Йорке уже было давно за полночь. Теперь мы ехали в череде пальм.
– Ну вот, кажется, здесь, – сказала Тоня. – Чертовски, признаться, хочется залезть в душ.
Thunderbird оказался совсем не роскошным отелем, его цена (сто долларов в ночь – американский способ счета) объяснялась только близостью моря – он стоял у самой кромки пляжа – да еще, может быть, парой-тройкой удобств вроде дворика с зеленью (те же пальмы), бурливого джакузи и бассейна с подсиненной водой. Холл, впрочем, был декорирован с вызовом, а кроме того, служители сами отгоняли на паркинг автомобили, потом подводя их к выходу, как кареты в «Горе от ума». Я предъявил портье документ – ту самую «Визу», по которой незримой Аллой был сделан для нас заказ, – и мы прошли к себе.
В самом деле: без меня Тоне только и позволили, что занести в номер вещи. Они теперь стояли у самых дверей. Я быстро расправил свой сак и перевесил плечики с одеждой в одну половинку шкафа: его дверца шаталась и внутри был тот запах, что и во всех казенных шкафах в мире. Тоня, однако, была верна себе. Ей действительно хотелось в душ, но, прежде чем туда попасть, она успела вывернуть наизнанку свой чемодан, очень скромный, и маленькую дорожную сумочку, оказавшуюся, впрочем, неправдоподобно вместительной, так что в итоге весь номер был усыпан в один миг ее вещами, что еще раз с повелительной силой напомнило мне Троещину. К слову сказать (подумал я, растерянно стоя посреди комнаты), именно Флорида, Майами, а никак не мирный адюльтер с Настей (от adulte, фр. – возраст, а может быть – фальшь), отменяет наконец этот гадкий костел и дом № 11(13) по Трехсвятительской… Боже, неужто и впрямь есть такая улица? И город на той стороне Земли? Лучше бы это мне только снилось. Уснуть и видеть сны… Кальдерон, Кальдерон, жизнь, конечно, есть лишь сон… Что за чепуха опять? Тут это не к месту. Перестань. Немедленно. Нужно бы перестать – вот так. Что это я, в самом деле? Тоня вышла из душа голой.
Она прошла мимо меня, помахивая влажной простыней, небрежно скомканной в ее руке, к каким-то из своих вещей у выхода на балкон. Львиную долю места в номере занимали те самые две кровати, обе, кстати, двуспальные, так что на ум невольно вновь приходил Гумберт Гумберт с его веселым недоумением: что за бойкий квартет имела в виду дирекция? Кроме них были еще летний столик с двумя стульями в углу и глупое сооружение из стекла во всю стену, нечто вроде прозрачного стеллажа, абсолютно пустого, если не считать неизменного телевизора в одной из ниш и зеркального ромба в другой. Скудость обстановки скрашивала лишь чета тумбочек светлого дерева возле кроватей да изящные абажуры двух бра.
Тоня бросила простынку на стул. Голая, она присела на край стола, чуть расплющив неширокий задик – как амур у Клингера, и даже перчатка с застежкой, летняя, белая, тотчас взялась откуда-то и легла тут же, сбоку, возле нее. Я глядел на нее. И опять, и опять, в который раз с каждым стуком пульса узнавал в ней ту девочку из-под плакучих ив, ту, которая так легко всегда стаскивала через голову платье и затем туфельки с босых ног, узнавал безошибочно, тайной памятью, что слаба на дистанции, словно старый бегун, но которая сразу же оживет, стоит только дать ей фору вблизи. Тогда она делается неотвязчива и сильна – и именно в ней обитает самая главная боль, от которой трудно дышать (вспомним аэропорт) и некуда деться.
Шагнув мимо зеркала, я обнял Тоню. Она не сопротивлялась, но вся как-то странно напряглась, и я опустил руки.
– Нет, это мы оставим, – сказала она, быстро подобрав простыню, тоже со странной, принужденной улыбкой, какой я раньше у нее не видал. – Ведь я говорила тебе. Ты не забыл, правда?
– Ты только о том и твердишь. Ты не передумала?
Она хмыкнула.
– Нет.
– Прости.
– Тебе не за что извиняться.
Это было верно. Как и то, что ей незачем было быть голой. Все-таки я спросил:
– Ты верна мужу?
– Еще чего!
– Тогда мне непонятно…
Она пожала плечом.
– Мне просто не хочется, – объяснила она.
– А чего тебе хочется?
– Есть. – Она опять засмеялась. – Теперь я это точно знаю. И очень жаль: сейчас уже ночь, вряд ли отыщешь тут что-нибудь сносное в смысле буфета. Нужно спросить у портье.
– О'кей. – (Опять этот жалкий клекот.) – Только я тоже приму душ.
Сняв в ванной штаны, я убедился, что жить в одной комнате с Тоней мне будет не так-то легко. Впрочем, я все еще отчасти верил в свой – очень сомнительный в любом случае – успех.
Мы снова спустились в холл. Портье бурно боролся с дремой, тряся брылами, как пловец на волне, и разговору был рад. Впрочем, все, что он мог предложить в этот час (верней – в полвторого), – это кафе ярдах в ста вниз по улице.
– Честно говоря, – сказал он, вздохнув, – оно лишь чуть-чуть лучше, чем «Макдональдс»…
Машину нам пришлось брать самим: boys (мальчики) уже спали, как сообщил доверительно тот же портье, прося не будить их. Трогательная забота! Было похоже, впрочем, что он ждал возражений и удивился нашей покладистости. Но паркинг был почти пуст, наш додж стоял с краю, а кафе оказалось вполне сносным. Мы взяли на двоих огромное ассорти из фруктов в тарелке с перегородками, после чего Тоня налегла на клубнику, а я долго не мог справиться с исполинской ананасной долей величиной с треть дыни для регби, после которой все же остался голоден и заказал себе вдобавок еще вполне свежий бифштекс.
– Мужчины любят мясо, – прокомментировала насмешливо по-английски Тоня, выбирая себе мороженое.
– Конечно, мадемуазель, – сказала ей толстая и очень живая официантка, с самого начала с добрым весельем следившая за нами. – Впереди ночь, ему нужно поднабрать сил.
Тоня радостно расхохоталась.
– У него нет шанса провалиться, – пояснила она. – Ни одного (No chance).
Улыбка исчезла с губ и из глаз официантки.
– Но это грустно, – сказала она.
– Более, чем вы можете себе представить… Ну, милый, ты почему не ешь?
Я действительно замер, слушая этот краткий диспут о себе. Как надгробное слово, ей-богу!
– Черт возьми, – сказал я по-русски. – Ты будешь сообщать всем подряд, что больше не спишь со мной?
– Не то чтобы… Да и кто тут поймет? Даже в отеле. У меня не тот вид.
– Это точно.