Уста бога
Не вызывайте то, что не можете победить. Никакая иная заповедь о магических искусствах не важнее этого. Она приказывает магу не призывать силы, без предварительного рассмотрения ужасных результатов, которые могут возникнуть из-за этого призыва, а так же подготовить необходимую защиту от каждого непредвиденного обстоятельства, которое может возникнуть. Более чем одному колдуну удалось спасти свою жизнь, следуя этому простому правилу. Но ошибки в колдовстве часто затрагивают много больше, чем колдуна, который их совершает. Его семья, место, где он обитает, и даже весь мир могут пострадать из-за его глупости. Поэтому недостаточно применять это правило только к своим личным действиям. Добросовестный колдун должен также применять его к действиям окружающих и, в случае необходимости, предотвращать эти действия любыми средствами.
Я не скоро забуду цепочку событий, что донесли эту великую истину до меня, Эйбона из Му Тулана. Я ехал на верблюде по песчаной пустыне к северу от Тшо Вулпаноми. Я слышал об озерах кипящего битума, которые являются примечательной особенностью этой далекой местности, самой южной на гиперборейском континенте, и захотел увидеть это природное чудо. Пустыня была ровная и пустая, что позволяло путнику видеть невероятно далеко в любом направлении, которое он выберет, но не было ничего в любом направлении куда ни кинь взгляд. Так что можно представить мое удивление, когда я, взглянув на восток, увидел нечто, что представляло собой темную каменную фигуру, лежащую на дальнем горизонте, гигантскую и обнаженную человеческую фигуру, покоящуюся на спине в песках пустыни!
Никто не сможет взглянуть на такое зрелище и не захотеть побольше узнать об этом. Но когда я повернулся, чтобы расспросить своего проводника, он несколько неохотно отвечал мне. Даже когда я стал настаивать, он сказал только, что фигура приносит неудачи тем, кто смотрит или говорит о ней, и что только игнорируя ее, мы могли бы безопасно миновать эти места. Но его увертки лишь подогревали огонь моего пылающего любопытства.
— Это обещает быть более интересным, — сказал я, — чем озеро с кипящим битумом. Я должен рассмотреть поближе. Но я не стану просить вас проводить меня до места, которое вы так боитесь. Вы говорите, что Тшо Вулпаноми не более чем в полудне езды отсюда. Идите вперед и ждите меня там. Я вернусь до захода солнца.
И не дожидаясь его ответа, я сразу повернул своего верблюда к той далекой цели. Тем не менее, я все еще не мог понять, насколько далеко она находится. Я проехал час в том направлении, не приближаясь и даже не уменьшив расстояния между ней и мной. Эта фигура лишь становилась все больше, пока я приближался, и вскоре заполнила половину горизонта впереди меня. Но как бы ни увеличилась эта фигура, она не потеряла своего человеческого облика. И чем ближе я подходил, тем больше сомневался, что это было природным образованием. Возможно, оно и было им когда-то, но со временем было изменено кем-то. Возможно, армией маленьких человеческих фигур, которые как я теперь видел, работали вокруг основания фигуры.
В этот момент мой верблюд, который до сих пор ни на что не жаловался, внезапно отказался нести меня дальше, и никакие уговоры не смогли сломить его железную решимость.
— В таком случае, мы тоже должны расстаться? — сказал я. — Не важно. Оставшееся расстояние не так велико, что я могу пересечь его и на своих собственных ногах. Но жди здесь моего возвращения.
После этого я продолжил путь пешком и один. Я чувствовал, что могу проделать его в относительной безопасности, потому что ровный и бесплодный песок мало являл препятствий для меня, а те, к кому я приближался, были слишком заняты своими делами, чтобы оглядываться. Но я был слишком оптимистичен в своей оценке, как только я двинулся вперед, две маленькие фигуры отошли от остальных и направились ко мне. Через несколько мгновений они были рядом. Их внешний вид видимо должен был быть угрожающим, но, как мне показалось, они выглядели просто грустными. Они были невероятно высокими и очень худощавыми, с пустыми глазами и невыразительными лицами. Они были оба совершенно голые, не считая волос, а их кожа была сожжена почти до черноты под палящим солнцем пустыни. Ни один из них не заговорил, но каждый поднял одну длинную руку и указал пальцем позади себя.
— Вы хотите, чтобы я сопровождал вас, — сказал я. — При обычных обстоятельствах я бы подумал дважды, прежде чем принимать столь сомнительное приглашение. Но так как мое любопытство подталкивает меня в том же направлении, я не могу сделать лучше, чем следовать за вами. Ведите!
Так они и сделали. Они привели меня к большой каменной фигуре, сначала прямо к левой руке, затем непосредственно вокруг плеча к шее. Мы прошли мимо многих рабочих по пути, все они находились в таком же печальном состоянии, как те двое, что вели меня. Но, в отличие от моих проводников, они не интересовали меня. Они продолжали безмолвно заниматься своими делами, собирая грязь и камни, в которые гигантская фигура была наполовину погружена, и унося камни и грязь, которые они уже собрали. Тем не менее, они так медленно выполняли свою колоссальную задачу, что я предположил, что им придется заниматься этим еще долгие годы.
Между плечом и шеей находилась деревянная лестница, неровная линия ступенек и площадок, вздымающаяся до самого верха. Мои проводники проводили меня по этой лестнице, один шел впереди меня, а другой — сзади. Фигура, показавшаяся мне высокой с земли пустыни, казалась еще выше, когда мы поднялись над ней. Горизонт позади нас поднимался все выше и выше, а копатели под нами уходили все ниже и ниже, пока первый не стал выглядеть как край глубокой серебряной чаши, а последние, как муравьи у его основания. Это было облегчением добраться до вершины фигуры и увидеть, что она предстала перед нами, как огромная каменная равнина. Только когда я взглянул на эту равнину, я увидел, что это было на самом деле: верхнее плечо человека, такого большого размера, что трехсот человек построенных в ряд, было бы мало, чтобы измерить его.
Мои проводники повели меня по плечу к горлу, по горлу к скале подбородка и к подножию высокого деревянного строения, стоящего прямо под ним. Вид этого строения заставил меня остановиться, поскольку оно было немного менее внушительным, чем фигура, которая его поддерживала. Это была открытая конструкция из деревянных балок, похожая на осадную башню, но осадную башню полную колес, веревок и сетей, наполненных валунами. Такая сложная конструкция, без сомнения, должна иметь свою цель, но сейчас у меня не было времени ее определять. Мы поднялись по деревянной лестнице с одной стороны этой башни, чтобы ступить на деревянный настил, который едва достигал огромного подбородка. И здесь я обнаружил множество толстых тросов, скрученных в семь канатов, выходящих из башни, поднимающихся над настилом и над подбородком, чтобы через равные промежутки исчезнуть между каменными губами.
— Признайся! — Сказал мужской голос рядом со мной. — Признайся, что ты никогда не видел такого великого зрелища!
Я быстро повернулся, чтобы увидеть говорившего. На мгновение я подумал, что он имел в виду самого себя, настолько впечатляющую фигуру он имел. Он был почти так же высок, как голые землекопы, но в отличие от них носил легкий и ниспадающий плащ с капюшоном, более подходящий для этой пустынной земли. Лицо, выглядывающее из складок, было таким же лысым, как и у копателей, но не таким худым и темным. Глаза у него были невероятно голубые. Его позиция говорила, что он прождал здесь довольно долгое время и что наблюдал за нашим медленным подъемом не только на башню, но и на фигуру, что под ней. Я удивился, почему я не заметил его раньше. Но мало кто мог окинуть взглядом все окружающие нас окрестности.
— Да, признаюсь, — совершенно честно ответил я. — Я считаю себя учеником мира, я много путешествовал, чтобы увидеть его многочисленные чудеса. Но во всех моих путешествиях я никогда не видел такого чуда, как это. Я Эйбон из Му Тулана.
— А я — Омнерон, живший в Цернготе. Я приветствую тебя, Эйбон, в моем нынешнем доме.
— Я так понимаю, Омнерон, что именно вы тот, кто привел меня сюда?
— Я. Моя высокая позиция позволяет охватывать огромные пространства. Я наблюдал ваш путь по западным пескам почти с того момента, как вы начали его. И, конечно же, знал, что привлекло вас сюда. И поэтому велел моим слугам привести вас сюда, чтобы вы смогли осмотреть все поближе.
— И могу ли я считать, что вы открыватель этой фигуры?
— Увы, не я. Эта фигура хорошо известна в этой части мира на протяжении многих веков, хотя местное суеверие препятствует ее посещению или даже обсуждению. Но она не всегда была так хорошо доступна, как сейчас, потому что пустыня так сильно покрывала ее, что немногое оставалось выше поверхности. Поэтому, хоть и не я обнаружил ее, но я в ответе за ее настоящее состояние. И я буду тем, кто будет отвечать за все, что произойдет в будущем.
— Эти раскопки сами по себе достаточно героическая задача. Я не могу представить объем песка и скал, которые вы должны были сместить. Я едва могу охватить масштаб самой фигуры.
— Масштаб фигуры огромен. Она имеет длину в триста и двадцать человеческих ростов, с шириной и глубиной пропорциональными ей. Ее вес неисчислим. Вес, как вы знаете, основан не только на объеме, но и на плотности взвешиваемого объекта. А плотность этой фигуры превосходит плотность человека, как камень превосходит плоть.
— Должно быть, это очень важный бог, раз удостоился такого изображения. Кто он?
Я думал, что этот вопрос был разумным, конечно, не менее разумным, чем другие, которые я задавал. Почему же тогда Омнерон так удивился?
— Прошу прощения, Эйбон. Я думал, вы поняли. Эта фигура не представляет бога, по той простой причине, что это не изображение. Это сам бог.
— Сам бог?
— Вы сомневаетесь в этом? Почему? Вы же не из тех, кто сомневается в существовании богов. Возможно то, что эта фигура божество, вызывает некоторое сомнение. Но я обещаю, что вы не будете сомневаться в этом, когда получите полные и справедливые доказательства, которые такие же большие, как и сама фигура. Ее размеры я уже дал. Она слишком велика, чтобы ее могли перенести сюда одним сплошным куском; так же нет соединений, указывающих на то, что она когда-либо состояла больше, чем из одного куска. Она не могла быть вырезана из местного камня, потому что нет такого камня как здесь, так и во всем мире. Никакая сила на земле не способна разрезать или сломать ее, но достаточное усилие способно растягивать или сгибать ее, в разумном применении. Это фигура из-за пределов мира, титаническая фигура, которая смогла войти в мир благодаря своей колоссальной силе. Какое еще объяснение может связать все эти вещи вместе? Ясно, что лишь одно. Фигура — это бог.
— Возможно, в ваших словах что-то есть, — признался я. — Но вы не можете ожидать, что мир примет это без более убедительного доказательства, чем то, что сейчас есть у вас.
Омнерон странно посмотрел на меня.
— Интересно, что же нужно сказать, Эйбон, чтобы хотя бы на мгновение вы увидели эти доказательства. Я собираюсь начать эксперимент, который, если он закончится так, как я предполагаю, представит вам доказательства настолько прочные, что даже вы не станете их подвергать сомнению. Если фигура — камень, значит, она никогда не жила и не сможет ожить. Но если это бог, он никогда не умрет, хотя и пролежал здесь неподвижным как камень в течение многих миллионов лет. И я его разбужу.
— И как вы это сделаете? — спросил я.
Вместо ответа он сунул руку под одежду в области сердца и вынул богато украшенный кожаный футляр. Этот квадратный футляр был таким же длинным и широким, как пальцы руки, что держала его, но только глубоким, как ладонь.
— Для этого случая есть гонг, — сказал он. — Это не обычный гонг, обычный гонг мне не понадобится. Потому что не имеет значения громкость звука. Спящий пережил громы неба и движения земли без нарушения своего сна, и какой же звук может произвести человек, который будет противостоять им? Здесь не сила имеет значение, а тон: особый тон, который может проникать сквозь атомы мертвой плоти, возбуждать и настраивать их на свои собственные вибрации, побуждая их к таинственному движению, которое есть жизнь. Я обнаружил такой звук. И я придумал средство для его производства.
— Но если у вас есть такое средство, — сказал я, — тогда почему вы не применили его до сих пор?
— Потому что это не так просто, как кажется. Уши — очевидные точки входа, но я обнаружил, что не могу их использовать. Голова бога, как и все остальное тело, глубоко погружена в землю, которую время превратило в сплошной камень. Уши засыпаны полностью. И даже если бы я смог откопать их, я бы обнаружил, что их каналы заблокированы, как я обнаружил у ноздрей перед этим. Но мои исследования в анатомии человека установили наличие второго набора слуховых каналов, ведущих от внутренних ушей к верхнему горлу. Поскольку бог соответствует человеческой форме внешне, он, вероятно, так же соответствует ей и внутри. И так как рот находится гораздо выше ушей, для его открытия потребуется немного меньше усилий.
— Что приводит нас к деревянной башне, — сказал я.
— Да. Это тоже моя работа. Ее строительство было почти столь же трудоемким, как и раскопки бога под ней. Каждое бревно было заготовлено в северных лесах. Каждый трос и установка были сделаны по моим собственным чертежам в моих собственных частных мастерских. Каждая деталь была транспортирована на многие мили по суше и воде для сборки здесь. Но хотя ее структура сложна, ее функция очень проста. Там на передней части находится большое колесо со спицами, мало чем отличающееся от штурвала корабля. Поворачивая колесо, можно втянуть те канаты, которые крепятся скобами между нижними зубами. Это натяжение наклонит челюсть вперед и вниз, открыв рот. Мой план, следовательно, в том, чтобы открыть его достаточно широко, чтобы я смог войти в него. И спуститься в верхнее горло посредине между этими слуховыми каналами. И там ударить в мой восстанавливающий жизнь гонг.
— Ваше объяснение, Омнерон, ясно и лаконично, — сказал я. — Возможно, слишком лаконично. Потому что вы так и не сказали, зачем это делаете.
— Зачем? Разве это не очевидно? Эйбон, ты изучаешь мир, знаком с его чудесами и его ужасами. Мне едва ли нужно указывать на то, что мир не такой, каким он должен быть, что он упал далеко от совершенства, ради которого творец его создал. Ибо всякая вера под небесами согласна с тем, что мир не возник сам по себе, что ему нужен был Создатель, чтобы сформировать его из первозданного хаоса, подобно тому, как горшок требует, чтобы гончар сформировал его из бесформенной глины. И каждая вера под небесами знает, что почти с момента своего создания, мир пострадал от пренебрежения своего творца. Как это может быть? Как может Создатель, который делал мир с такой очевидной осторожностью, оставить его скользить, погружаясь в темноту, разврат и упадок? Каждая вера боролась с этим вопросом, пока эта вера существовала. Было предложено много ответов, каждый более запутанный, чем предыдущий, от великого вмешательства соперничающих богов до мелочности и своеволия людей. Но реальный ответ очень прост. После скучной работы творения, усталый создатель отдыхал. С тех пор и отдыхает. Но теперь долгие эпохи его покоя и пренебрежения заканчиваются. Потому что я, Омнерон из Цернгота, нашел его спящее тело. Я, Омнерон из Цернгота, собираюсь его разбудить. Таким образом, я, Омнерон из Цернгота, верну мир к его изначальному совершенному состоянию.
Теперь вы понимаете, Эйбон, мой великий эксперимент во всем его объеме. Но есть и другая причина, по которой я приказал своим слугам привести вас сюда. Мои слуги достаточно сильны, но у них нет собственных умов. Они могут выполнять только те действия, которые я им приказываю. И хотя мой эксперимент не представляет реальной опасности, я бы чувствовал себя более уверенно с разумным и находчивым человеком, который поддержал бы меня. Поэтому я рад предложить вам, Эйбон из Му Тулана, эту великолепную возможность оказать мне вашу помощь.
Здесь Омнерон остановился и ждал моего ответа. Возможно, он ожидал, что я буду хвалить его за блестящий план или, может быть, благодарить за его щедрость, что позволил мне участвовать в этом. В любом случае он будет разочарован.
— Вы, несомненно, хорошо подумали обо всем этом, — сказал я. — Но думали ли вы о том, что произойдет, если вы преуспеете? Вы говорите, что мир несовершенен. Несомненно. Но мы, и все, что мы знаем в этом мире, появилось из этого несовершенства. Если вы преуспеете в своем плане пробуждения своего создателя, что тогда будет с нашим миром? В лучшем случае он сильно изменит его. В худшем случае он отбросит его за несовершенство и начнет свое творение заново. В любом случае здесь не останется места для таких несовершенных существ, как вы и я. Нет, Омнерон! Я не могу с чистой совестью принять участие в вашем эксперименте и не могу ничего вам посоветовать. Я могу лишь призвать вас отказаться от данной затеи, вновь скрыть фигуру и покинуть это место. Или, еще лучше, уйти сразу и позволить пустыне скрыть ее самой.
Но в то время когда я говорил эти слова, я понял, что они бесполезны. Лицо Омнерона напряглось.
— Я должен был ожидать такой реакции, — сказал он. — Если история и учит нас чему-то, так это тому, что все великие люди получали такие же советы от робких и близоруких, которые пытались отговорить их от работы. Но все великие люди проигнорировали такие советы, и я проигнорирую их. Я сделаю больше, чем это. Я сделаю вам одолжение, которого другие великие люди не предоставили сомневающимся и недоброжелателям. Я приветствовал бы ваше сотрудничество, но не потребую вашей помощи. Видите моих слуг, стоящих там? Вы должны понять, что они не обычные люди. Это тела мертвых, которые я поднял из могил в пустыне, тела, которые я призвал к жизни, чтобы доказать эффективность своего гонга. Они бессмысленны, потому что умерли слишком много лет назад, прежде чем я поднял их. Но я думаю, что получу лучшие результаты от более свежего предмета.
Я оглянулся на две высокие фигуры, стоящие как статуи немного позади меня. Живые мертвецы? Что еще могло объяснить их медлительность, жесткость, их взгляды, полные унылого отчаянья? Как я не смог разглядеть его раньше? И это то, что планировал для меня Омнерон, когда обнаружил, что нет другого способа обеспечить мое сотрудничество?
— Нет необходимости в таких решительных мерах, — сказал я. — Я преклоняюсь перед вашей высшей логикой. Я буду рад помочь, как только смогу, в вашем великом эксперименте.
— Рад это слышать, — ответил Омнерон. — Значит мы можем начинать.
Он посмотрел на своих слуг и пролаял короткую команду. Они сразу пошли к большому колесу и стали поворачивать его на тяжелой оси. Оно поворачивалось очень медленно и мучительно, со множеством стонов и скрипов древесины и веревок. Но оно сделало работу, требуемую от него, натянув напряженные тросы и опрокинув огромную челюсть. Я посмотрел между разъединенными губами и увидел, что лежит за ними. Но за гигантскими каменными зубами и кончиком каменистого языка была только глубокая и непроницаемая темнота.
Когда челюсти открылись достаточно, чтобы позволить пройти худому человеку, Омнерон пролаял вторую команду. Его слуги обвязали колесо петлей из толстого каната, лежащего под ним, и повернулись, чтобы замереть, как часовые по обе стороны от него. Затем он повернулся к трем другим веревкам, лежащим бухтами на настиле. Первой был тонкий шнурок с крючком, привязанный к небольшому тканевому мешку. В него он положил кожаный футляр, в котором находился гонг и молоточек. Вторая катушка была прикреплена к проволочной клетке в виде полого шара, внутри которого висела медная лампа. Он зажег ее. Третья бухта была самой большой и тяжелой — длинной лестницей из прочных канатов. Ее он подтащил к открытому рту и скинул внутрь, так чтобы она свешивалась во мрак внизу.
Затем он снял свою свободную одежду, оставшись только в набедренной повязке и сандалиях, и замер передо мной почти такой же голый, как и его слуги, хотя гораздо менее загорелый и худой.
— Так лучше, — сказал он. — Халат мешал бы мне при спуске, и мои конечности должны быть свободными. Вы, конечно, не нуждаетесь в такой подготовке, так как я спускаюсь один. Вы останетесь здесь, чтобы выполнить те инструкции, что я вам дам. И первая из них — опускать лампу чуть позади меня, пока я буду спускаться, чтобы мне не нужно было тратить силы на попытки удержать ее.
Наконец он сел на каменную губу, склонился и начал спускаться. Я смотрел сначала на его грудь, а затем на его плечи, и, наконец, его голова опустилась за изгиб гигантского языка. Но даже тогда я мог видеть сияние света, который следовал за ним, даже тогда я мог слышать звук его голоса, повторяющий его указания и наблюдения. Вскоре его голос стал слышен несколько тише, приглушенный препятствием и расстоянием. Но я не мог не задаваться вопросом, не был ли он смягчен благоговением перед его мрачным и пещеристым окружением.
— Омнерон! — позвал я. — Я не вижу тебя. Ты еще там?
— Да, Эйбон, я здесь. У меня были трудности, когда я перебирался через язык, но теперь я уже пересек его. Теперь он возвышается, как отвесная скала вверху и передо мной, и твердое небо поднимается, как другая скала позади. Я спускаюсь между ними, как паук на нитке. Интересно, хватит ли ее длины? Теперь твердое небо уступает мягкому, и мягкое небо также проходит выше меня. А вот слуховые отверстия появляются в стенах с обеих сторон. Я добрался до места назначения. Эйбон, привяжи лампу!
Для этой цели я намотал веревку вокруг деревянного клина, установленного в настиле для этой цели.
— Лампу привязал, — крикнул я.
— Очень хорошо. Тогда пришло время для следующего шага. Но сначала я должен обезопасить себя. Я просовываю ноги между ступенями лестницы, так чтобы удерживаться как ягодицами, так и ногами. Затем просовываю голову и руки между более высокими ступеньками, чтобы зафиксировать мои плечи и шею, мои руки теперь свободны для дела. Теперь я в полной безопасности. Матрос на снастях находится менее в безопасности, чем я. Матрос может быть опрокинут ветром, но здесь нет ветра. Хотя кто может сказать, какой ветер поднимется здесь, когда великий бог пробудится и сделает свой первый вздох! Я готов. Эйбон, опускай вниз гонг!
— Спускаю, — крикнул я. И я начал опускать веревку с мешком, в котором был гонг. Но мешочек с тканью не опускался так же легко, как проволочная клетка. Я должен был дергать за веревку, чтобы она двигалась, как рыбак играет своим линем, чтобы заинтересовать рыб.
— Проклятье, Эйбон! Где же гонг? Подождите, я его вижу. Но он слишком далеко слева от меня. Вы должны передвинуть его обратно. Теперь веревка в пределах моей досягаемости, но мешок прошел мимо меня. Вам нужно немного поднять его. Неважно. Я поймал веревку. И сам подниму его. Так мешок в моих руках. Теперь мне нужно только развязать и открыть его. Но подожди! Здесь что-то не так! Проклятье, Эйбон, что ты наделал? Эйбон, ответь мне! Эйбон! Эйбон! Эйб…
И это все. Это было последнее слово, сказанное Омнероном, последнее слово из всех, что он говорил, как я и предвидел с самого начала. Когда он спускался на моих глазах, я вытащил из рукава кинжал. Когда я опускал лампу позади него, я сделал глубокий разрез на одной из семи веревок, которые держали огромный рот открытым. Когда я опускал к нему мешок, я сделал аналогичный разрез на второй веревке. Когда он звал меня, я дотронулся своим лезвием до третьей. И больше мне не нужно было ничего делать. Так как в этот самый момент эти три веревки лопнули как одна, а четыре целые последовали за ними. Губы, зубы и челюсти громко сомкнулись, скрыв последнее слово Омнерона и навеки запечатав все остальные звуки.
Оставшаяся часть моей истории коротка. Омнерон не преувеличивал, когда говорил, что у его слуг нет ума. Без хозяина, способного управлять ими или направлять их, они даже не подумали помешать мне или воспрепятствовать моему побегу. Я спешно отбыл по кратчайшему маршруту и вскоре оставил спящего великана позади. Через час я присоединился к ожидающему меня верблюду, и незадолго до захода солнца мы прибыли к кипящим битумным озерам Тшо Вулпаноми.
Я сказал моему проводнику, что встречусь с ним здесь, и вскоре сделаю это. Но сначала у меня было более неотложное обязательство. В одиночестве я подошел под потемневшим небом к самому краю пузырящегося озера. И с этого края я бросил два металлических предмета в его бездонные глубины. Пусть никто не найдет их и не соблазнится увидеть грандиозный эксперимент Омнерона до его катастрофического конца.
Перевод — Р. Дремичев
Возлюбленный Садивы
Одним из последних и величайших чудес эры упадка и увядания был зоологический сад императорского дворца Мирааба, в краю Тасуун, что на континенте Зотик. На просторном дворе, разделяющем внешний и внутренний дворцы, произрастали живые джунгли, единственные уцелевшие из эпохи, предшествующей тому, как накатившийся прилив пустынных песков снёс все прочие джунгли. В окружении выцветших белокаменных стен, под стражей ограды из длинных бронзовых пик, сад этот был миром в себе, зелёным полумраком под сенью листьев, где сверкали цветы, подобные языкам пламени и рыскали лишь чуть уступающие им в красочности мохнатые, пернатые и чешуйчатые создания. Но теперь пала ночная мгла и зелёное стало чёрным. Закрылись цветы и попрятались звери. Единственным уголком джунглей, ещё различимым человеческому глазу при жёлтом свете медного фонаря на низкой каменной скамье у ограды, оставались несколько увесистых ветвей, то попадающих в этот свет, то выходящих из него и несколько мохнатых кочек, чернеющих на этих ветвях. Непонятно было, что это за кочки, до тех пор, пока одна из них не сдвинулась неторопливо, сонно зевнула и почесалась тёмной, лохматой и узловатой лапой.
Впрочем, Зилбрана даже в лучшие времена не очень-то интересовала флора и фауна, а тем более, когда он стоял прямо перед ними и глазел на них через металлические прутья. Но досаду у юноши вызывали не столько флора и фауна сами по себе, сколько обстоятельства, из-за которых он тут оказался. Перспективы Зилбрана казались куда ярче всего лишь неделю назад, когда его полк прибыл в Мирааб. Молодой солдат попал в Мирааб в первый раз и предвкушал всяческие городские удовольствия, какие только позволит его тощий кошелёк. Но Зилбран с товарищами в основном не покидали лагеря, разбитого в поле за стенами и почти не видели самого города. А чтобы освоиться там, им оставалось ещё меньше времени, поскольку большую часть каждого дня солдаты проводили в бесконечном круговороте учений и тренировок. Но после одного такого учения — долгого парада под раскалённым багровым солнцем, перед ослепительно белым и, на вид, пустым шатром, командир подошёл к Зилбрану и сообщил о новом задании. Ему следовало явиться в императорский дворец и ждать там дальнейших приказов.
У юноши тут же возникла целая уйма вопросов, но ответов у командира не нашлось. Да и во дворце их сыскалось не больше. Встретили Зилбрана глухие и немые слуги, так что он ничего не сумел от них добиться. Юноше пришлось просто следовать их указаниям — незатейливым жестам. Слуги повели его во дворец — накормить, вымыть и умастить маслом, побрить, причесать, надушить благовониями и нарядить в новые и нарядные одежды, скорее подходящие придворному, нежели солдату. А затем они привели Зилбрана сюда, во дворик у ограды. Вот таким, обманувшим чаяния, финалом завершилось всё, что произошло раньше — этим одиноким и унылым постом вдалеке от дворцовой жизни. И ещё большее разочарование — променять неунывающую компанию своих соратников на эту рощицу с дремлющими обезьянами. Но солдат должен исполнять долг, как бы тягостен тот ни был. А его долг — оставаться здесь, пока кто-нибудь не явится ему на смену.
Но, быть может, долг этот окажется не очень уж тягостным. Ибо не успел Зилбран сделать такой вывод, как изумлённо заметил, что из внутренней арки к нему спешит фигура женская фигура. Её так плотно укутывала призрачно-белая вуаль, что на виду оставались лишь глаза. В поднятой руке женщина несла фонарь, изукрашенный корпус которого был тщательно прикрыт с трёх сторон. Юноша захотел её окликнуть, но тут вспомнил, что ему не разъяснили, кого останавливать, а кому позволять пройти. Однако, пусть он и не вполне понимал свои обязанности тут, то женщина свои понимала.
— Приветствую, Зилбран, — обратилась она к нему низким и мелодичным голосом. — Я Берит, служанка королевы Садивы. Я пришла, дабы отвести тебя к её королевскому величеству. Она желает перемолвиться с тобой.
Юноша засомневался. Но, не получив никаких других распоряжений, что ещё ему оставалось делать? Он поднял фонарь с низкой каменной скамьи и приготовился следовать за служанкой. Но та не сдвинулась с места.
— Меч и кинжал оставь тут, — велела она. — Никому не позволено носить оружие в присутствии королевы, кроме тех, кто обязан защищать её. Фонарь тоже оставь. Он скроет твоё отсутствие от любого, кто мог бы это заметить. Нам обоим хватит и моего светильника.
Зилбран сделал, как она велела — поставил фонарь обратно на скамью, а подле него положил оружие. Затем он развернулся и зашагал следом за своей провожатой через ту арку, откуда та появилась. Поскольку они собирались предстать перед королевой, юноша ждал, что его проведут в ту часть дворца, что окажется повеличественнее. И он не разочаровался. Залы и коридоры, где его вела служанка, блистали грандиознейшим великолепием, из того, что он когда-либо повидал. Но чего Зилбран не ожидал — что, вдобавок, всё это окажется столь пустым, столь тёмным, тихим и неохраняемым. За всю дорогу им не встретилось ни души, лишь они сами, не виднелось никакого света, лишь от их собственного фонаря.
До сих пор Зилбран хранил молчание. Но вечно безмолвствовать он не мог.
— Куда ты ведёшь меня? — спросил он свою спутницу.
— На встречу с королевой Садивой, — не оборачиваясь, ответила та.
— И зачем ты ведёшь меня на встречу с ней?
— Я уже объясняла. Королева желает говорить с тобой.
— И о чём же ей говорить со мной, простым солдатом?
— Это скажет сама королева. Её воля неведома слугам, но они не проговорятся о ней, даже, если бы и знали. На все твои вопросы может ответить лишь королева.
Такой оборот не прибавил Зилбрану бодрости. Пускай дворец и город были для него внове, но юноша достаточно наслушался и том, и о другом, чтобы не питать к ним доверия. И львиная доля услышанного посвящалась королеве Садиве. Её историю знали все. Как старый король Квотарра привёз её из островного царства Наат, дабы сделать своей новой женой. Как череда злополучных происшествий, среди которых были опороченные и погибшие более именитые жёны короля, да и сам старый король, понемногу сползающий в старческое слабоумие, предоставили власть супруга в её распоряжении, так что теперь, по существу, Садива единолично правила королевством и всей империей. Но находились и утверждавшие, что это она подстроила все падения, вознёсшие её на нынешнюю вершину, ибо многие среди народа Тасууна верят, что в Наате обитают ведьмы и чародеи. Такова была королева, пред очи которой сейчас препровождали Зилбрана. И что удивительного, если юноша немного тревожился? Но что бы там он ни чувствовал, солдату не подобало этого выказывать. Больше Зилбран не проронил ни слова, а лишь молча следовал за провожатой.
Наконец служанка остановилась у двери. Она распахнула её и сдвинула тяжёлую портьеру, загораживающую дверной проём. Лишь тогда Берит повернулась к юноше.
— Заходи, Зилбран. Там, внутри, ты и встретишь королеву.
И вновь Зилбран подчинился служанке. Но ничто в коридорах, ведущих к этой двери, не походило на то, что обнаружилось в чертоге за дверью. Чертог этот оказался круглым и очень большим; окон в нём либо не было вовсе, либо они, как и дверь, прятались за драпировками, укрывающими окружающие стены. Драпировки эти были окрашены в цвет глубокой тёмной синевы ночных небес, и обильно усыпаны золотыми и хрустальными звёздочками. Они свисали по всей стене комнаты, превращая её в шатёр, ниспадая от центра потолка до середины стен, а оттуда — к покрытому ковром полу. Посреди комнаты находилось круглое ложе, подобное второму шатру, поменьше и полегче, зато больше разукрашенное — к деревянным веретенообразным столбикам привязаны портьеры, а за ними высилась груда цветастых подушек. Подле ложа стоял маленький деревянный столик, заставленный винами, пирожными и тому подобными лакомствами. Но, при всём этом, не было ни следа никакого другого человека. Даже светильник не горел в ожидании того, кто недавно покинул этот покой.
— Где же королева? — вопросил Зилбран, снова обернувшись к своей спутнице. Оказалось, что она подошла к нему до смущения вплотную. Лишь её глаза виднелись за вуалью. Большие, тёмные и влажные, они пристально вглядывались в его собственные.
— Она перед тобой, Зилбран, — промолвила женщина, — ибо я и есть она. Я — Садива, королева Мирааба и императрица Тасууна. А, если пожелаешь, то и твоя рабыня.
Что мог он ответить на такую тираду? Что мог ответить любой мужчина? Зилбран не сказал ничего, только лишь ждал, когда она продолжит:
— Понимаю, насколько удивительно это для тебя звучит. Знаю, о чём ты сейчас себя спрашиваешь. Почему я, великая королева и императрица, с целым миром власти и роскоши в моём распоряжении, решила отдать тело и душу простому солдату, челядинцу у меня на службе? Часть ответа кроется в самом солдате. Ни один мужчина, обладающий такой силой и красотой, как у тебя, не может не удостоиться внимания даже самой королевы. Но львиная доля ответа — в самой королеве. Вопреки всей власти и богатству, удел мой не из счастливых. Ещё ребёнком я вышла за уже состарившегося мужа. Годы, за которые я повзрослела, лишь ослабляли тело и разум короля, заставляя меня сперва помогать, а позже и перенять обязанности его высокого титула. Ныне лишь я, я одна правлю королевством и империей, но никакие власть и роскошь не заполнят пропасти моего безотрадного одиночества. Оказавшись на моём месте, многие обзавелись бы любовниками, но я — нет. Возможно, мой супруг и выжил из ума, но он — основа моей власти. День, когда меня уличат в том, что я запятнала наш брак бесчестием, станет последним днём моего правления. И оттого я страдала в одиночестве. Но увидев тебя, Зилбран, как ты маршируешь со своими товарищами на плацу перед моим шатром, я решила отбросить страдание. Я привела тебя сюда, чтобы одарить неистовым пылом столь долго таимой любви. И всё, чего я прошу в ответ — твоя верность и осмотрительность.
Вот что предложила эта женщина. И как же на это ответить Зилбрану? На самом деле никакие сомнения даже не возникали. Это было необычно, но не необычнее многого прочего на страницах земных летописей. Это было нечто сказочное, но и сказки вырастают из истины. Единственное, что по-настоящему необычно — то, что она выбрала именно Зилбрана. А почему бы и не его? Как мужчина он не хуже прочих и даже сильнее большинства других мог воспламенить страсть королевы. При таком взгляде её предложение казалось самой естественной вещью в мире. Практически, неотъемлемое право. И единственный способ его утратить — не согласиться или размышлять так долго, чтобы предложение забрали назад.
— Я принимаю твое дар и условия, — проговорил юноша. — Клянусь тебе в верности и осмотрительности, моя королева. Я буду твоим возлюбленным, пусть даже ценой жизни.
— Будем надеяться, что такого не произойдёт, — откликнулась она. — Но сейчас я потушу свет и мы продолжим беседу в темноте.
Зилбрану не удалось скрыть разочарования. — В темноте, моя королева?
— Да, любовь моя. Я не достигла бы своего нынешнего могущества, не обзаведясь могущественными врагами. Повсюду снуют их лазутчики, выискивая всё, что только попадётся, дабы погубить меня. Но чем усерднее они стараются раскрыть наши тайны, тем пуще мы будем их скрывать. Вот отчего я привела тебя сюда, в этот позабытый чертог в опустевшей части дворца. И вот отчего я настаиваю, чтобы теперь мы скрылись в темноте. Но это не так плохо, как кажется. Такой привлекательный мужчина давно уже должен был понять, что кроме зрения имеются и другие чувства. И недостаток одного может обострить остальные.
В этом месте королева прикрыла свет маленького фонаря металлической шторкой. А когда темнота поглотила их, Зилбран почувствовал, как его шею обвивают обнажённые руки, а к его устам прижимаются уста Садивы.
Зилбран очнулся от чудесного сна. Он сознавал, что сон был чудесным, но не мог припомнить, что тот представлял, как и место, где пробудился. Зилбран лишь понимал, что нагим лежит в темноте на мягком ложе. Затем юноша ощутил тёплое тело лежащей рядом с ним женщины и всё, что было, воскресло в памяти. Спутница под вуалью, которая провела его в этот, непривычно занавешенный чертог. Пылкая королева, которая сняла перед Зилбраном притворную личину и объявила, что безоглядно влюбилась в него. Их долгая любовь в уютной темноте. Всё это смешалось, сотворив ночь загадок и волшебства, превосходящую самые отчаянные его фантазии и самые сокровенные желания, ночь, которой лишь прибавляло волшебства и таинственности то, что она происходила истинно и на самом деле.
Но не безраздельно чудесной была эта ночь. Под её восхитительным обличьем змеился студёный ручеёк тревоги. С чего же возникло такое ощущение? Может, оттого, что Зилбран ещё не видел свою возлюбленную. Сняла личину королева только с души, лица её юноша так и не увидел. Да и ни толики её тела тоже. Даже в самые интимные мгновения нагота Садивы скрывалась от него, скрывалась под надёжным покровом беспросветной темноты.
Причину этого Зилбран до сих пор не уразумел. Объяснение Садивы не очень-то убеждало. Королева утверждала, что опасается лазутчиков, но какие лазутчики могли оказаться в таком одиноком закоулке такой далёкой части дворца? Но если не лазутчиков, тогда чего же она опасалась? Быть может, причина понадёжнее укрыться скорее относилась к ней самой. Быть может, Садива была старой, искалеченной или уродливой. Но подтверждения подобных изъянов Зилбран не обнаружил. Тело, которое он столь обстоятельно изучил, дышало лишь молодостью, силой и здоровьем. И это было печально, ибо заставляло юношу задуматься о другом, менее приятном объяснении.
Темнота могла скрывать не только телесные изъяны. Садива происходила с Наата, а дочери Наата славились, как ведьмы и волшебницы. Нетрудно было позабыть об этом в разгар желания. Но довольно нелегко не вспомнить теперь, когда буря страсти пронеслась, оставив Зилбрана нагим и остывающим лежать во тьме. Ночь была сказочной, но не у всех сказок счастливый конец. Некоторые заканчиваются для героев невероятно скверно. Ему вспомнились байки о ламиях — женщинах, что обращались в гигантских змей. Женщинах, что в человеческом облике заманивали мужчин к себе в постель, чтобы истощить их наслаждением и поглотить, пока они спят. Женщинах, что в змеином облике душили и пожирали…
Нет! Зилбран отверг саму мысль о подобном. Он не станет рабом своих страхов, словно дитя в ночи. Ведь он не дитя, а взрослый мужчина и солдат, а часть солдатских обязанностей — встречать врага лицом к лицу. Рядом на столе стоял задвинутый фонарь, найти его оказалось нетрудно — по форме, размеру и теплу заключённого внутри пламени. Юноша поднял его и поднёс к спящей фигуре, что лежала рядом. Затем раздвинул заслонки фонаря и выпустил свет на волю.
Тёплое свечение полилось на ложе и лежащую на нём женщину. И в этом свечении последние страхи Зилбрана улетучились. Как мог он представить её чудовищем? Королева выглядела самым прекрасным созданием из всех, что юноша видел в жизни. Если бы восхитительнейшая статуя самой Любви вдруг ожила бы во плоти, то и она не оказалась бы прекраснее Садивы. Зилбран нежно пробежал взором всю её стройную фигуру. Изящные ступни и щиколотки. Грациозные очертания икр и голеней. Лироподобные изгибы бёдер. Плавный подъём живота. Округлые холмики грудей. Чёрное облако струящихся волос закрывает белейшие плечи и горло. И, победоносно восстающее из этих волос, как полная луна встаёт из горних облаков, затмевая все остальные прелести королевы, как луна затмевает звезды — блистающее чудо её лица.
Когда Зилбран добрался до лица Садивы, то понял, что заблуждался не только в её красоте. Он думал, что королева спит, но теперь заметил, что это не так. Даже пока юноша ею любовался, она наблюдала за ним. Полные губы Садивы не кривила ни улыбка, ни гримаса, а большие тёмные глаза спокойно и серьёзно взирали на юношу.
— Как жаль, что ты проснулся именно сейчас, — промолвила она низким и мелодичным голосом, хотя и с лёгкой ноткой печали. — С тобою приятно было провести время и за это я бы постаралась так долго уберегать тебя от последствий, как только возможно. Но ты пробудился и теперь ничто тебя не спасёт. Не от того, что последует, ибо это неизбежно, но от муки видеть, ощущать и понимать происходящее.
О чём она говорила? На этот вопрос требовалось ответить. Но, когда Зилбран открыл рот, чтобы спросить, его язык оказался слишком толстым, чтобы выговаривать слова. Юноша вскинул свободную руку ко рту и так же скоро её отдёрнул, лишь затем, чтобы ещё раз поднять перед ошеломлённым взором. Ладонь была тёмной и мохнатой, с шишковатыми костяшками. А запястье и остальную руку покрывала лохматая шкура.
Ниже он смотреть не стал, ибо понимал, что там обнаружится. Садива полной мерой своего чародейского могущества позаботилась об осмотрительности возлюбленного. Она обратила его в ещё одну бессловесную тварь, вроде тех, что сидели на деревьях в дворцовом саду. И скоро королева отошлёт Зилбрана обратно, дабы он присоединился к ним.
Перевод — Sebastian
Путь сквозь пламя
1
В начале своей истории библиотека Перигонского бенедиктинского аббатства, что в древней французской провинции Аверуань, выглядела совсем иначе, нежели под конец. В те первоначальные годы она занимала одну-единственную, довольно длинную и узкую комнату, и не в главном здании, а в особо ей отведённом. Вдоль библиотечных стен тянулись не высокие книжные шкафы, а всего лишь ряд низеньких столиков, где книги стояли рядами, высились стопками или просто лежали россыпью. Разумеется, можно было зажечь светильники, но такое считалось расточительством. В дневное время комнату озарял естественный свет, весьма слабый и рассеянный, что проникал через высокие и немногочисленные окна. Ночью библиотека не освещалась вовсе.
Но ничего этого брат Жехан ещё знать не знал тем утром, когда только появился здесь. Молодой монах плохо разбирался в книгах и библиотеках, и вряд ли питал какие-либо чаяния, собравшись возиться с ними. Брат Жехан считал это просто ещё одним кругом мытарств — словно выращивать овощи или присматривать за свиньями: для Божьего взора труд не более ценный и не менее утомительный. И, несомненно, его мнение не переменилось от того, что за ним присматривал другой человек. Этот надсмотрщик, которого именовали братом Ипполитом, служил тут библиотекарем ещё до того, как Жехан появился на свет. Если и бывало так, что служба накладывала на кого-то свой отпечаток, то именно на него. Плечи брата Ипполита сутулились, а спина горбилась от долгих часов, что он проводил, согнувшись над письменным столом. Уголки его рта кривило непроходящее мизантропическое недовольство.
Что ж, во всяком случае библиотекарь оказался не таким человеком, чтобы докучать пустыми разговорами. Он провёл Жехана прямиком к уготовленному тому месту — столу, что стоял в дальнем конце комнаты, наособицу от прочих. На столе ничего не было, кроме скромной стопки книг слева и аккуратно выровненных инструментов справа.
— Вот твой рабочий стол, — проронил Ипполит. — Вот твой табурет. Вот инструменты, которыми ты станешь работать. А вот книги, над которыми ты будешь работать.
— И как же мне работать над этими книгами? — спросил Жехан.
Ипполит взял верхнюю книгу из стопки с левой стороны стола и положил её в пустующую середину. Затем раскрыл книгу на развороте страниц. Обзор, открывшийся Жехану из-под библиотекарского локтя, не уступал обзору самого библиотекаря. И увиденное им оказалось просто восхитительно. Гладкий и кремовый пергамент, по которому струились чёрные изукрашенные буквицы, текучие, как вода горного потока, и тяжкие и чистые, словно галька в его русле, многоцветные орнаменты вырывающиеся на поверхность, словно выпрыгивающие рыбы или мечущиеся птицы: и каждое в отдельности было прекрасно, вместе же это сливалось в красоту, не похожую ни на что, известное Жехану. В этот миг всё переменилось. Впервые юный монах задумался, как же славно будет трудиться здесь. Может быть, он научится копировать подобные книги, переделывать старые в новые. Может быть, научится переплетать и восстанавливать их, дабы сохранить для грядущих поколений монахов. Или, может…
— Тебе следует исполнить два дела, — пояснил Ипполит. — Сперва лезвием этого ножа соскоблить буквы с пергамента. Потом этим куском пемзы выгладить шероховатую поверхность.
— Явный грех — стирать такую красоту! — вскричал Жехан. Но библиотекарь остался неколебим.
— Куда больший грех — хранить её, — отвечал он. — В книгах этих содержится только языческая ложь и без них мир станет лучше. Мы очищаем эти страницы от лжи, чтобы написать поверх истинную Христову весть, подобно тому, как мы очищаем этот край от ведьм и чернокнижников, дабы тут жили добрые христиане. Ведьм и чернокнижников мы казним без промедления, но уничтожать пергамент ныне чересчур накладно. Впрочем, если бы приговор выносил я, то в очищающий огонь отправлялось бы всё скопом — и ведьмы, и колдуны, и их книги.
Если прежде никаких чувств Жехан к работе не питал, то теперь их появилось предостаточно. Он страстно её возненавидел. Каждая счищенная и сглаженная им буквица оказывалась надругательством и мукой, будто он счищал не мёртвый пергамент, а свою живую кожу. И мучениям этим не было конца. Когда Жехан закончил первую страницу, пришлось приниматься за вторую. Когда закончил вторую, пришлось приниматься за третью. И даже трёх страниц не хватило, чтобы заметно убавить количество оставшейся работы. Единственное развлечение, позволительное при таком труде — это следить, когда уходит и приходит надзиратель. Единственное удовольствие, которое приносил такой труд — это воспользоваться его отсутствием и выкроить несколько минут заслуженного отдыха. И единственный отдых, какой предполагался — это листать страницы книги перед собой, те страницы, записанное на которых ещё не было стёрто.
Но Жехан почти не обращал внимания на то, что написано. Одна страница текста неотличима от другой, если не умеешь их прочесть, а таких он повидал уже чересчур много. Хотя терпеливости к простому чёрному тексту у изначального переписчика было не больше, чем у Жехана и при всякой возможности он изукрашивал написанное. Тут ограничивался тем, что расцвечивал и украшал большие заглавные буквы. Там он давал себе побольше воли, разбросав по страницам цветы и бабочек. А здесь распоясался вовсю, заполнив широкие поля зелёными и цветущими лианами, красочными птицами, что гнездились на верхних ветвях и многоцветными змеями, что обвивали стволы.
Ещё краше орнаментов оказались редкие иллюстрации. Тут переписчик сдвигал слова, освобождая место для более искусных рисунков, что поясняли некоторые идеи, высказанные в самом тексте. Каковы были эти идеи, Жехан не ведал, но догадывался, что все они имеют отношение к юности и счастью. Ибо все люди на изображениях были юны и прекрасны, а их красоту удачно оттеняли яркие и скудные одеяния более невинной эпохи. Все они занимались делами радостными, к примеру, собирали полевые цветы или водили хороводы под лучами солнца. Но прелесть этих рисунков состояла не столько в их темах, сколько в мастерском исполнении, изящных линиях, мягких цветах и в простой естественности, отчего Жехан чувствовал, что мог бы протянуть руку и коснуться тех людей.
В особенности приковывал его внимание один рисунок. Это было изображение высокого каменного строения на верхушке покатого холма. Жехана впечатлила не столько реалистичность здания, сколько то, каким знакомым оно казалось. Ибо та постройка походила на Перигонское аббатство, но такое, каковым оно, верно, было в начальные годы своего существования. Если кладку современного аббатства пятнала грязь и непогода, то камни нарисованного красовались чистотой и белизной. Если в окрестностях современного аббатства тут и там попадались огороды и загоны для скота, земли вокруг этого были чистыми, ровными и зелёными, словно любовно обихоженный газон. И имелось ещё одно отличие, говорящее куда больше всех прочих. В современном аббатстве женщин не встречалось, но там женщина была. Она вольготно восседала на траве, под сенью одинокого дерева. Её стройную фигуру с шеи до щиколоток облекало ниспадающее платье чистого белого цвета. Золотистые волосы были заплетены и уложены кольцом сзади грациозной шеи.
Всё, что видел Жехан — только затылок женщины, которая смотрела на аббатство позади неё. Но потом она повернулась к монаху и её широко распахнутые глаза встретились с его собственными. Жехан не знал, как она сумела такое проделать. Юный монах лишь понимал, что лицо женщины прекрасно, а глаза — голубые и светлые. Его не удивило то, что женщина посмотрела на него, как, впрочем и то, что теперь он видит яркую лужайку под ногами и сияющее небо над головой. Однако ему подумалось, что, пожалуй, он напугал эту женщину, так внезапно возникнув перед ней, да ещё в столь неуместной чёрной бенедиктинской рясе. Жехан раскрыл было рот, дабы успокоить женщину речами. Но не успел он вымолвить ни слова, как нужда в этом уже исчезла. Изумлённый взор сменила тёплая и радушная улыбка.
Потом её выражение вновь переменилось. Гладкий лоб женщины наморщился во внезапном испуге, а полные губы разомкнулись, будто в предостережении. Взор её был обращён за правое плечо Жехана, потому и он взглянул в туда же, но остерегающее выражение женщины не смогло подготовить его к ужасающей необычности увиденного. Ибо яркая миловидная лужайка внезапно пропала, оставив вместо себя сумрачную и пустынную библиотеку. В дальнем конце комнаты растворилась широкая дверь. И оттуда вышла согбенная фигура брата Ипполита.
Жехан почтительно встал и скромно отступил в сторону, когда библиотекарь подошёл к его столу. Старец изучил книгу юноши — обе развёрнутые страницы и несколько предшествующих им листов. Жехан порадовался, что сообразил перелистнуть назад, к последней вычищенной странице.
— Успехи твои меньше, чем следовало бы, — заметил старец, — но практика принесёт и быстроту. Теперь же ступай трапезничать и молиться. Назавтра возвращайся пораньше, чтобы наверстать упущенное.
2
Жехан отправился на трапезу и молитвы, но обнаружил, что теперь весьма нелегко на них как следует сосредоточиться. Между Жеханом и его занятиями продолжали вставать думы о дивной книге и чудесных картинках в ней. Ещё тяжелее пришлось, когда он укладывался спать. Воспоминания юного монаха всё ещё возвращались к белому аббатству, зелёной лужайке и прекрасной даме, встреченной там.
Но не испуг возвращал его мысли туда, ибо страха Жехан не испытывал. Ипполит — тот бы испугался. Он пришёл бы в ужас, узрев то, что видел Жехан, ибо верил, что нарисованный мир — ад, а все его обитатели — дьяволы. Но Жехан понимал это яснее. Мир, куда он заглянул, был миром красоты, миром очищенным и обновлённым. Женщина, встреченная им — это не дьявол в преисподней, но ангел в раю. Жехану было позволено одним глазком узреть небеса. И его долг, как христианина, повелевал принять это откровение, поверить и следовать за ним, куда бы оно его ни привело.
Но как же это проделать? Вчерашний случай был всего лишь счастливой оказией. И как её повторить? Точнее сказать, как её повторить под бдительным присмотром Ипполита? Ведь нельзя же рассчитывать, что библиотекарь вновь покинет библиотеку, тем более, что он уйдёт подальше и подольше. Что ж, если Жехан не в силах удалить оттуда библиотекаря, быть может, он сумеет удалить саму книгу. Но и с этим тоже представлялись трудности. Книга была чересчур велика и увесиста, чтобы утащить её под рясой. А, если бы и удалось вынести, то её утрата недолго бы оставалась незамеченной. Вдобавок, где Жехану держать книгу? Его монашеская келья была слишком маленькой и скудной для достойного тайника. Нет, пусть уж книга останется в библиотеке. И если Жехану не удастся изучать её при Ипполите, то можно это делать, когда библиотекарь отлучится. Можно изучать книгу по ночам.
Поэтому, в час, когда все прочие в монастыре уснули, Жехан поднялся с кровати и оделся. Он выбрался из кельи и дормитория, и прокрался по залитому светом луны двору в здание, где располагалась ждущая его библиотека. Дверь библиотеки не запиралась, как и все прочие двери в монастыре. Комната за ней была неосвещена, но лунного света, проникающего через высокие окна, вполне хватало, чтобы помочь Жехану добраться до места. Сперва он обнаружил шкаф, где хранились лампы и масло. Прямо там юноша наполнил и зажёг лампу. Затем отнёс и поставил её на свой рабочий стол. Жехан уселся на табурет, пододвинул книгу поближе и раскрыл её на той волшебной странице. Теперь он был готов начать.
Но одно дело быть готовым на что-то, а другое — исполнить это. Прежде Жехану случайно удалось чудо, но теперь ему следовало достичь его сознательно и обдуманно, а он знать не знал, каким образом. Однако, всё равно с решимостью приступил к этому. Самым очевидным способом он посчитал просто воссоздать первоначальные условия. Долго и настойчиво рассматривать картинку. Раскрыться её неуловимому влиянию. Воспринять всё и вся, что она явит ему. Сперва мнилось, что картинка не покажет ничего, кроме изображённого прекрасного пейзажа. Как вдруг Жехан ощутил изменения. Воздух вокруг него заметно посвежел, словно повеяло предрассветным ветерком. Становилось всё теплее и светлее. В конце концов сумрачная библиотека растаяла и Жехан вновь очутился на сочной зелёной траве, под ярко-голубыми небесами, перед улыбающейся ему прекрасной юной дамой.
— Приветствую тебя, Жехан Перигонский, — произнесла дама. — Приветствую в моём маленьком краю.
— Тебе известно моё имя? — изумился Жехан.
— О да. Мне всё известно о тебе. Я Ардис, королева этой земли. Я ожидала твоего появления. А сейчас, когда ты наконец-то здесь, посиди со мною под сенью дерева.
Жехан перевёл взор от неё к месту, куда она приглашала его, а затем обратно, на даму.
— Не думаю, что я достоин этого, госпожа. Непозволительно монаху сидеть в присутствии королевы.
— Но здесь ты не монах, Жехан. И не монаха я ожидала. Хоть тебе это пока неведомо, ты — весьма важная персона и твоё появление тут — весьма важное событие.
— Важная персона? Я? Боюсь, вы ошиблись. Я ведь и вправду монах, бедный бенедиктинец, второй сын обедневшего мельника. Вне всякого сомнения, я — самая маловажная персона, какую вам захотелось бы повстречать.
— Возможно, это верно в твоей стране, Жехан, но не в моей. Тут человека ценят за иные качества, а не за то, насколько он богат или кем был его отец. Потаённы дороги к этому месту и немногие способны их отыскать. Само обстоятельство, что ты из их числа, уже достаточно подтверждает твою пригодность в его короли.
— В короли?
— Понимаю, ты изумлён. Но и прежде тебе должны были попадаться такие знаки. Ты должен был ощущать, что иной, нежели окружающие люди, что никогда не удовлетворишься уродливым и исковерканным миром, коего, как видно, им довольно. Ты должен был понимать, что есть и другой мир — лучший, прекрасный и совершенный, и лишь он — твой дом по праву. Это знание тоже подтверждает твою пригодность.
Жехан не знал, какой ответ ей дать. Но в глубине души он понимал, что дама говорит истину. Он и вправду ощущал всё перечисленное. По большей мере, из-за этого он и покинул свою деревню, подавшись в монахи. И, по ещё большей мере, из-за этого он сейчас и находился тут, перед этой дамой.
— Я привела тебе два доказательства, — продолжала она. — Теперь прибавлю и третье. В миг, когда ты предстал передо мной, я поняла, что наше свидание почему-то важно для меня, отчего-то глубже и чувствительнее, чем просто случайная встреча на лужайке. Возможно, в этом виновата твоя своеобразная мрачная красота или серьёзное выражение твоего привлекательного лица, столь отличающееся от людей, в окружении которых я прожила всю жизнь. Чем бы это ни оказалось, оно явило мне, что ты тот, с кем я могу разделить не только власть над этой страной и её народом. Когда ты столь неожиданно покинул меня, я поняла, что ты ещё вернёшься и, к тому же, что глубоко этого желаю. И теперь мне понятно, что желал и ты, иначе не вернулся бы так скоро.
Это тоже было истиной. Прежде Жехан никогда не признавался в этом и самому себе, но теперь осмелился. С первого мгновения, как он увидел эту даму, его влекло к ней и решение вернуться подогревалось не только духовным стремлением. Впрочем, почему бы и нет? Это даже не нарушит его монашеские обеты. Такие обеты должны помогать человеку попасть на небеса, а не руководить его поведением, когда он уже окажется там. Они не должны были заставлять кого-то отказываться от райского престола или отвергать руку небесной царицы. Как и говорила Ардис, тут он монахом не был.
Королева поднялась и протянула ему руку.
— Что ты решил, Жехан? Станешь ли ты моим возлюбленным и королём? Пойдёшь ли ты со мною в мой дворец?
Он принял её руку.
— Я пойду с тобою, Ардис, куда ни лежал твой путь.
И они вместе направились к дворцу на холме.
3
Когда Жехан и Ардис вошли в огромный зал, там уже было полным-полно людей. Они собрались маленькими группками, негромко переговариваясь между собой, пока приближались монах и дама, и без слов отступали в сторону, когда те проходили мимо. Мужчин и женщин на глаз было примерно поровну. Все они блистали юностью и красотой. Все щеголяли в цветастых и откровенных одеяниях эпохи более древней и терпимой. Казалось, они только-только сошли со страниц волшебной книги Жехана. Но это ничуть не удивляло, ибо и сам он теперь был на одной из этих страниц.
Куда удивительнее для Жехана оказался сам зал. Он не походил ни на один покой, что юноша видел прежде. Помещение было округлым и обширным, окружённое высокой каменной стеной и увенчанное высоким каменным куполом. И в самой середине купола, прямо в небо открывалось круглое окно. В чертоге под куполом не виднелось никакой мебели. Но когда Жехан и Ардис зашли в глубину зала, люди перед ними расступились в стороны, обнаружив на полу помост, низкий деревянный помост, служащий опорой паре одинаковых деревянных стульев. Эти чёрные стулья были украшены искусной резьбой, в своём грандиозном величии уподобившись тронам. Ардис возвела Жехана на помост и уселась на один из стульев.
— Сядь подле меня, Жехан, — велела она. — Церемония не начнётся, пока ты не сядешь.
Жехан взглянул назад, туда, откуда явились они с королевой и увидел, что люди шли за ними следом и теперь собрались перед помостом безмолвной толпой, взирая на них с искренним интересом и превосходящим искренность упованием.
— Церемония?
— Именно. Для моего народа ты ещё остаёшься чужаком. Как же они примут тебя, если ты им вовсе неизвестен? Но здесь тебя попросят объявить о себе. Тебя призовут разорвать узы покинутой тобою земли и присягнуть на верность нашей земле. Поверь, Жехан, после этого и я, и мой народ примем тебя. Ты возложишь на голову корону, взойдёшь на престол и станешь править своей новой страной, как её и мой король.
Он отступил к пустующему трону, опустился на него и толпа вдруг рассеялась. Но, впрочем, нет, не рассеялась. Всего лишь перестроилась по-иному. Толпа, словно бы щупальцами, растянулась в обе стороны вдоль окружности стены, щупальцами, что удлинялись и истончались, пока не объединились, встретившись на противоположной стороне зала. Теперь зал обрамляло человеческое кольцо, разомкнутое лишь перед тронами Жехана и Ардис. Люди в кольце стояли спинами к стене, а лицами к пустой середине и затем уселись на полу, скрестив ноги.
Жехан оробел от мысли, что ему тут же придётся выступить перед обществом. Но дело обернулось по-другому. Вместо него другой человек поднялся из кольца сидящих, поднялся и стоял, возвышаясь над ними. Человек тот являл собою примечательную личность, даже в этом собрании видных персон. На златокудрой голове он носил венок из тёмно-зелёных листьев, а в руке держал струнный инструмент. Он сыграл цветистое вступление и завёл песнь.
Жехану никак не удавалось уразуметь, о чём же поёт менестрель. Тяжело постичь смысл песни на неизвестном языке. Но великолепие её не миновало Жехана. Не великолепие высот, которых достигала музыка или её чистота, ясность и размах. И не глубины чувства, в которые она проникала, спадая лишь затем, чтобы вновь воспарить воодушевляющим гимном трагедии и торжества. Это великолепие дивным образом утешило Жехана. Теперь, куда сильнее прежнего, он уверился, что это место и есть рай, эти люди — небесные ангелы, а дама рядом с ним — их ангельская царица. И сейчас, куда сильнее прежнего, Жехан желал стать её супругом и королём. Юноша знать не знал, чем заслужил такой дар, но понимал достаточно, чтобы не сомневаться в нём. Жехан смело примет его и насладится полной мерой, и так долго, как только ему удастся.
И вот, менестрель завершил свою песнь. Но не уселся опять среди слушателей. Напротив, это слушатели поднялись со своих мест, снова окружив зал кольцом. Их взоры были устремлены в центр кольца, словно в ожидании некоего события. И вскоре это событие произошло. В середине пустого участка, прямо под круглым окном в куполе, находился дырчатый люк из чёрного металла, столь же круглый и обширный, как и световой проём над ним. Сквозь отверстия в люке проникало бледно-жёлтое свечение. Оттуда вырывались лижущие воздух язычки пламени, озаряя ждущие лица, взирающие на люк.
— Что это за пламя? — тихим голосом поинтересовался Жехан у Ардис.
— Разве ты не понял песню, возлюбленный мой? — так же негромко ответила она ему. — Тогда послушай и я поведаю тебе одну историю. Много лет назад, в отрадном зелёном краю мирно жило незлобивое племя. Но явились беспощадные пришельцы из далёких земель, посягнувшие на рубежи маленькой страны. То племя изо всех сил отбивалось от захватчиков, но не могло соперничать с ними ни числом, ни оружием. Оттого, после многих лет и многих поражений, мудрецы племени собрали немногих оставшихся и увели их в новую землю, лучшую землю, навеки недоступную для догматов и оков захватчиков, их костров и пыток. Но вечно оставаться в том новом краю племя не могло.
Теперь пламя пылало ярче. Огненные языки вытянулись, стали длинными, словно змеи. Змеи сплетались друг с другом, свиваясь в гигантскую змею, сущего дракона. Сам же дракон скручивался в жёлтый огненный столп, настолько высокий, что вонзался острой верхушкой в круглое окно наверху, настолько широкий, что его основание не обхватили бы и три человека. Сверкание и жар столпа слепили и обжигали окружающих. Его непрекращающийся рёв оглушал, так что мужчине и женщине, сидевшим рядом друг с другом, приходилось кричать, дабы быть услышанными.
— Я не понимаю твоей истории, Ардис. Объясни мне прямо, что это за пламя?
— Но я и объясняю тебе, Жехан. Наша человеческая сущность не позволяла навечно остаться в том новом краю. Ради выживания и благоденствия мы отказались от каждой крупицы прежних жизней, даже от нашей собственной человечности. Мы не стали ангельскими сущностями. Но всё же переменились. Это пламя — проводник наших изменений. Это место, где кончается старая жизнь и начинается новая, как кончилась и началась она для всех нас. Как ныне кончится и начнётся для тебя!
Ардис не в силах была и далее сдерживать возбуждение. Королева вскочила с трона, встав между Жеханом и ревущим огненным столпом. Она простёрла руки к юноше.
— Но к чему все эти слова, возлюбленный мой? Позволь вместо того показать тебе. Позволь провести тебя через огненную дверь. Пусть она испепелит твоё тленное земное тело и оставит лишь тело из нетленного пламени. И тогда ты сможешь вечно любить меня, быть и царствовать вместе со мной.
Но с глаз Жехана спала пелена и он узрел всю ужасающую истину. Эти сущности не были ангельскими. Они были демоническими. Это оказались те ведьмы и чернокнижники, которых его учили опасаться, чудовища, о которых его всю жизнь предостерегали. Христовы воины стёрли язычников со своей земли, подобно тому, как Христовы переписчики до сих пор стирали их слова из своих книг. Но, подобно тому, как книги стирались лишь отчасти, всегда сохраняя некоторые следы изначальных записей, искажающих написанное поверх, так и тень язычества ещё омрачала эту землю и всех, кто набрёл на неё позже. Как Жехан набрёл на Ардис.
— О, Иисус! — в ужасе воскликнул он. И кинулся с трона на пол, который разверзся и поглотил его.
4
Жехан очнулся в библиотеке, за своим рабочим столом, навалившись на жёсткую столешницу и уронив голову на сложенные руки. Перед глазами мирно горело жёлтое пламя лампы, а в темноте за ней вырисовывался ещё один заваленный книгами стол. Юноша был счастлив увидеть всё это, счастлив был пробудиться, окружённый столь основательными вещами после бурного фантастического сна. Но к облегчению Жехана добавлялось и другое чувство — глубокое сожаление об ускользнувших грёзах.
Он выпрямился и протёр глаза ото сна. Но чувство из своего сердца Жехан стереть не мог. Сновидение было жутким и необычным, но всё-таки лучше реальности, в которой он очнулся. Ещё сновидение было тёплым, прекрасным и ярким, сулящим любовь, а реальность оказалась холодной, отвратной и мрачной, полной невежества и злобы. Сновидение явило Жехану не христианский рай, но показало этот рай ближе, чем когда-либо удавалось монастырю. Хотя бы в этом смысле сон оказался реальнее монастырской повседневности.
А теперь это сновидение ускользнуло прочь. В минуту слабости Жехан отверг его. Отверг мир красоты и сердечности, сбежав назад, в мир безобразия и равнодушия. Он обрёк себя на нескончаемый круговорот мытарств и наказаний, адовый круговорот, вдвойне мучительный из-за памяти о небесах, для него уже закрывшихся. Но отчего бы им закрываться? Отчего совершённое в единственный миг навсегда поставило бы клеймо на его участь? Жехан может искупить свою слабость. Он может вернуться и встретить пламя лицом к лицу. Он может без страха и сомнений пройти сквозь него, утвердившись верою в то, что по другую сторону его встретит Ардис. Но сперва следовало к ней вернуться, а для этого Жехану требовалась книга.
Но где же эта книга? Когда Жехан стал её искать, то никак не находил. Книги не нашлось на столе — ни прямо перед Жеханом, ни в стопке слева. Юноша взглянул на пол под табуретом, подумав, что мог обронить её туда, в судорогах ночного кошмара. Но и там книги не оказалось. Отчаявшись, он стал безнадёжно оглядывать всё подряд, от круга света, в котором находился сам, до круга тьмы за его пределами. И тут Жехан заметил книгу. Она обнаружилась ни на свету, ни в темноте, но в сумеречном царстве меж ними, сжатая в руках чернорясой фигуры. Сжатая в руках брата Ипполита.
— Вот это ты и высматриваешь? — вопросил Ипполит. — Не пытайся меня обхитрить. По твоему лицу ясно, что это так. Ты счёл себя очень хитроумным, заявившись сюда посреди ночи, когда все прочие спят. Но на самом деле ты довольно глуп. Ты забыл, что горящую в здании лампу можно заметить снаружи. Забыл, что это здание прекрасно видно из окон дормитория. Ещё ты забыл, что у стариков бывает бессонница. И вот тебя настигли твои же грехи: ложь и кража, ересь и колдовство, и Бог знает, что ещё. И не пытайся оправдываться. Никаких оправданий быть не может. Назавтра я сообщу об этом настоятелю, чтобы он избрал тебе наказание. Что же до книги, я велю её истребить — прилюдно сжечь, а пепел развеять, как должно было сделать много лет назад, чтобы она не совратила более ни одного монаха. А пока возвращайся к себе в келью!
Библиотекарь высказал всё, что собирался. Он застыл изваянием правосудия, одной рукой прижимая к себе книгу, а другой указывая на темноту позади. Жехан понурился и пошёл было мимо него. Но он не собирался уходить в темноту. Ипполитовы угрозы должны были смирить Жехана, но лишь укрепили его решимость. Они только подтвердили, сколь холоден и бессердечен может оказаться этот мир и что он может погубить просто мимоходом. Это придало Жехану наивысшую решимость вернуться в тот мир, где его ждала Ардис. Но для этого требовалась книга, а её-то Ипполит и собирался уничтожить.
Жехан не мог отдать книгу на погибель. Нож, которым он вымарывал её страницы, уже был наготове в руке. Миновав библиотекаря, юноша резко развернулся и махнул клинком вверх-вниз. Нож ударил прямо туда, где цыплячья шея встречалась с согбенным плечом и легко проскользнул внутрь. Старик выронил книгу, вцепился в запястье нападающего, но всё уже совершилось. Впившиеся пальцы разжались, библиотекарь рухнул ничком и умер.
Теперь Жехан в свой черёд застыл изваянием, взирая на мертвеца у своих ног. Впрочем, разум юноши можно было назвать каким угодно, но не застывшим. Он не жалел о содеянном. Ипполит был злобным и невежественным глупцом, получившим по заслугам. Жехан не жалел о содеянном, но опасался последствий. Через несколько часов рассветёт и его проступок откроется. Жехана обвинят, драгоценную книгу отберут и всё окажется впустую. Неужто не отыщется способа спастись? Бегство не станет решением. Каждый человек ополчится на убийцу. Единственный путь избежать этого — изничтожить доказательства преступления. А как такое возможно проделать? Огнём! Ипполит сам это предложил, за миг до смерти. Огонь уничтожит труп столь же верно, как уничтожил бы книгу. Жехан разведёт костёр и спалит старика, как в старые времена поступали язычники.
Из чего же сложить костёр? Юноша не колебался ни на миг. Лишь одна книга заботила его. И кто поймёт, что она пропала, если все прочие сгорят?
Жехан поспешно обошёл комнату, охапками сгребая книги со столов, где они лежали и заваливая их беспорядочными грудами тело на полу. Обе столешницы всё больше обнажались, а тело между ними всё больше скрывалось, пока первые целиком не оказались на виду, а последнее целиком же не исчезло с глаз. Но Жехану предстояло ещё кое-что. Покончив с книгами, он притащил кувшин с ламповым маслом и опрокинул его на возведённый курган. Под конец юноша взял лампу и коснулся ею подножия книжной груды. Он следил, как всё дальше растекался ширящийся круг огня, пока весь курган не охватили заплясавшие жёлтые языки пламени.
Жар и дым уже стали слишком сильными и скоро может подняться тревога. Жехану следовало бы забрать книгу и уйти. Но где же эта книга? Он ведь не мог так сглупить, чтобы лишиться её ещё раз. Или мог? Где он в последний раз видел книгу? Не у Ипполита ли в руках? Не выпала ли она на пол из его рук после удара Жеханова ножа? Не укрыла ли её чёрная ряса библиотекаря, когда тело старика рухнуло вслед за ней? И не похоронил ли книгу ещё глубже сам Жехан, торопясь прикрыть труп? Да, сомневаться в этом не приходилось. Книга оказалась в самом сердце алчного огня. Но это было уже неважно. Ибо та книга могла лишь вернуть его к пламени, а оно и так взвивалось перед юношей.
Жехан вступил в полыхающую груду, расталкивая её голенями и топча подошвами. Но ненадёжная опора не позволяла ему споро двигаться, а защита из кожаных сандалий и шерстяной рясы оказалась чересчур открытой и тонкой. Чем глубже он взрезал эту пылающую пашню, тем скорее она обваливалась на него обратно. Искры кружили в воздухе и сыпались на юношу, опускаясь ему на голову и плечи, и догорая там. Жгучий дым слепил глаза и забивал нос, горло и запалённые лёгкие. Но что значит муки от дыма и огня в сравнении с мукой утраты навек? Уж лучше быстро погибнуть в страданиях, чем вечно жить без красоты и любви.
— Ардис! — возопил Жехан из бездны мучения. — Ардис!
Но никто не отозвался. Он рухнул на колени и скорчился на пылающей груде, когда перед ним взвилось пламя.
Но чу! Пламя затрепетало и разошлось в стороны, словно откинутые ветром портьеры. В самом сердцевине раскалённой и дымной преисподней разверзлись прохладные и ясные небеса, со светозарными фигурами ангелов, приближающихся и теснящихся прямо перед ним. В иных обстоятельствах Жехан узнал бы эти фигуры, но здесь и сейчас они виделись ему лишь призраками из ослепительного света. Фигуры расступились, освобождая место в середине для другой, сияющей ещё ярче их, но и более знакомой. И, подходя ближе, она становилась всё более узнаваемой, пока её оказалось невозможно спутать ни с кем иным. Над Жеханом склонилась Ардис, простирающая к нему белые руки. Тепло и приветливо улыбалась она юноше с высоты.
Перевод — Sebastian
Сума чародея
Рассказывают в Симране историю о Найло и суме чародея. Найло повстречал чародея совершенно случайно, лунной ночью на лесной тропе. Старик сидел на усыпанной листьями земле, прислонясь к стволу раскидистого дуба и греясь у маленького костерка, который развёл между изогнутых корней. Никто не принял бы его за кого-то иного, нежели волшебника, каковым он и был. Старик носил высокую чёрную коническую шляпу без каких-либо полей или тульи и грубую бурую мантию, которая, если бы он не сидел, ниспадала бы до самых ступней. Чисто выбритая голова походила на яйцо и такими же округлыми, словно яйцо, были его лицо и брюшко. Но, при всей необычности внешности и облачения, он выглядел так наивно-невинно и добродушно-радостно, что вряд ли кто-нибудь стал бы его опасаться.
Днём Найло не побоялся бы никакой угрозы. Но ночное время — совсем другое дело. Ночью лучше было бы присмотреться с кромки темноты и уйти под покровом этой темноты, прежде чем увидят тебя самого. Но старик уже заметил его.
— Приветствую, друг, — позвал он Найло. — Подходи и присоединяйся ко мне у костра. Здесь хватит места нам обоим.
Поэтому Найло покинул темноту, приблизился к огню и сел рядом, напротив хозяина.
— Меня зовут Миндорро, — тут же представился тот. — Некоторые называют меня чародеем, но, надеюсь, тебя это не отвратит. На дороге не так уж много возможностей подружиться, чтобы отвергать их при встрече. Ночь скучна без собеседника, и отрада согревающего костра и горячего ужина лишь увеличивается, если её с кем-то разделить.
— Моё имя — Найло, — отвечал юноша. — Я рад разделить с тобой огонь, Миндорро. И буду ещё больше рад разделить с тобой ужин, ибо я ничего не ел с самого утра.
Тут он умолк. Поскольку, хоть он ясно видел костёр Миндорро и всё, что тот освещал, не было заметно ничего, похожего на пищу. Не было заметно вообще ничего, кроме пустой и плоской чёрной кожаной сумы, лежащей на усыпанной листьями земле.
— Внешность может быть обманчивой, Найло, — улыбаясь, заметил Миндорро. — Возможно, ты увидел тут мою суму, хотя вполне простительно, если бы и не смог углядеть что-то, настолько плоское и пустое. Ты никогда бы не подумал, что нечто, такое плоское, как она, может вообще хоть что-то содержать. Но что ты скажешь, если я поведаю тебе, что эта сума не так пуста, как кажется, что её плоскость вмещает всё, потребное мне, чтобы приготовить обильную трапезу для нас обоих?
Найло не знал, что сказать, но Миндорро и не ожидал ответа. Вместо этого он обратил внимание на суму рядом с собой. Одной рукой откинув клапан, другую он по локоть запустил в раскрытую суму. Мгновение он шарил внутри, а затем снова вытащил руку. Но она была уже не пуста. Теперь рука держала восхитительное кушанье, блестящее серебряное блюдо, нагруженное парой отлично зажаренных диких уток.
— Что это за магия? — воскликнул Найло.
— Это действительно магия, — отвечал Миндорро, — магия самого могущественного вида. Эта сума снабжает меня всем, в чём я нуждаюсь. Не только пернатой дичью, но и мясом, рыбой, хлебами, пирожными и печеньем, супами и салатами, фруктами и орехами, и всеми разновидностями пива и вина. Всё, для истинного пиршества и всяческая посуда и утварь, необходимая для сервировки и удобства. Но моя сума не ограничивается сотворением предметов пищи и питья. Она также может создавать золото и серебро, обработанные и нет, и всевозможные драгоценные камни. Не существует такого вида материального богатства, которое она не могла бы мне предоставить.
Миндорро распространялся на эту тему несколько минут, самыми превосходными словами восхваляя достоинства своей волшебной сумы. Его речь и сама по себе производила впечатление, но оно ещё больше усиливалось приводимыми им в доказательство примерами. Ибо он не прекращал разгружать свою суму, пункт за пунктом выкладывая их ужин, в том порядке, как называл. Каждый пункт выглядел так же прекрасно, как и самый первый. И каждый пункт появлялся из сумы, которая была не настолько велика, чтобы вместить и десятую часть этого, и весь затянувшийся процесс выглядевшая совершенно пустой.
— Для начала этого хватит, — наконец заявил Миндорро. — Теперь мы сможем вволю наесться и напиться. А после ты сможешь мне признаться, что никогда в жизни не пил и не ел лучше.
Старик говорил сущую правду. Еда и питьё были такими отменными, как он и утверждал, такими же отменными или даже лучше всего, что Найло когда-либо пробовал на вкус. Но, хотя, без всякого сомнения, они и доставляли удовольствие, Найло обнаружил, что не может ими наслаждаться. Радость его отравляла невыносимая мысль, что волшебная сума принадлежит другому. Его внимание отвлекал назойливый вопрос, как заполучить её в свою собственность.
В самом деле, кто удивился бы этому? Кто не захотел бы обладать такой вещью и от этого обладания обогащаться и всю жизнь поддерживать своё земное существование? И кто отказался бы завладеть такой вещью при удобном случае? Найло был не хуже других людей, но и не лучше. Он отлично знал, что воровать — это неправильно. Ещё он знал, что вдвойне неправильно проделать это с хозяином, который так великодушно его принял. Но на каждую хорошую мысль у человека всегда найдётся дурная, только и поджидающая, чтобы сбить его с пути. Такая нашлась и у Найло. Миндорро — волшебник. Если он потеряет свою суму, то сможет изготовить другую, так же, как он, несомненно, сделал первую. Но у Найло имелся лишь единственный шанс её заполучить и если он его упустит, то такой возможности никогда больше не будет.
Поэтому он решил выкрасть суму при первом же удобном случае. Такого не могло произойти, пока продолжалась трапеза. Но, когда доели остатки пищи и допили остатки вина, и блюда с сосудами вернулись в суму, откуда их и взяли, и даже сейчас не подававшую вида, что она не была совершенно пустой, тогда старик поскучнел, грузно опустился на своё ложе из листьев и погрузился в сон. И Найло понял, что его шанс пришёл.
Он поднялся со своего места и приблизился к спящему. Миндорро лежал на спине, правая его рука покоилась на сердце, в тени выпуклого живота, а левая оберегающе лежала на чёрной кожаной суме подле него. Заметив последнее, Найло не обрадовался. Он понимал, что не мог вытащить суму, не сдвинув вместе с ней и руку, но не знал, удастся ли сдвинуть руку, не разбудив её хозяина. Однако, желанный приз был слишком ценным, чтобы сдаться без борьбы. Он стал медленно-медленно поворачивать суму, пока рука мягко не соскользнула на покрытую листьями землю. Тогда Найло зажал суму под мышкой и унёс в лес, подыскивая место, где сможет её изучить, не опасаясь, что ему помешают.
Тем не менее, следует признать, что Найло не был полностью уверен в своей награде. Он верил, пока наблюдал, как Миндорро выкладывает оттуда их ужин, потому что с детским удивлением ожидал этого. Но потом в дело включился рассудок и он никак не мог одобрить идею о таком множестве громоздких объектов, содержащихся в столь малом пространстве. Не помогало и то, что в суме не было ничего явно различимого или ощутимого. Чем дольше Найло её нёс, тем отчётливее чувствовал, что она пуста. Он опасался, что, когда откроет её, то увидит, что внутри всё ещё пусто.
В конце концов он нашёл, что искал: лесную вырубку, достаточно заросшую, чтобы укрыть его от любого соглядатая, но не так уж густо, частично открывая вид на лунное небо. Он присел на стол упавшего дерева и зажал суму между колен. Потом раскрыл суму под лунным светом и заглянул внутрь. Сперва Найло подумал, что его худшие опасения сбылись, хотя, возможно, не в точности так, как он ожидал. Во-первых, внутри сума оказалась глубже, значительно глубже, чем представлялось снаружи. И, во-вторых, она была не так уж пуста, как казалась. Поскольку на дне, в темноте, куда не доставал лунный свет, что-то сдвинулось или шевельнулось.
Найло не разглядел, что же это было. Он лишь заметил, что под луной оно мягко блеснуло чем-то сверкающим. Но он тут же вспомнил блестящие металлы и сверкающие самоцветы, из которых была изготовлены тарелки и посудины старика. И поэтому Найло засунул туда руку, как это делал старый волшебник. Он достал дальше старика, так далеко, что туда вошла вся рука по плечо. Но содержимое, каким бы оно ни было, всё ещё оставалось недосягаемым. Впрочем, какое это имело значение? Если руки Найло не хватает, чтобы достать дно сумы, то он найдёт способ её удлинить. Он увеличит свою досягаемость каким-нибудь простым устройством, вроде самодельного крюка из отломанной ветки. Но сначала нужно вытащить руку.
И тут начались трудности. Едва лишь Найло стал вытаскивать руку, как что-то ухватило его за запястье и вновь потянуло внутрь. Сказать, что он удивился, значит совсем не передать его чувств. Но разве это оказалось такой уж неожиданностью? Было глупо считать, что волшебник оставит свою суму без защиты. Наверняка он поставил там капкан, силок или путы, чтобы хватать и удерживать любую руку, кроме своей собственной. Это была ловушка, вроде тех, что фермеры ставят в амбарах на крыс. Но Найло не был беспомощной крысой. Он был сильнее и умнее. Для него должно оказаться несложно либо вытащить руку из этой ловушки, либо вытащить ловушку из сумы.
Но это оказалось легче замыслить, чем осуществить. Найло тянул, но его усилия не приносили никакого видимого результата. Видимо, эти две силы — та, что тянула и та, что незримо сопротивлялась, были настолько точно подобраны, что ни одна не могла одолеть другую. Найло делал всё возможное, чтобы склонить баланс в свою пользу. Он запихивал свободную руку в суму, рядом с попавшейся в ловушку рукой, чтобы можно было тянуть ими обоими. Он упирался коленями в ствол дерева, чтобы подкрепить силу рук силой спины. И, в конце концов, он увидел, как его усилия вознаградились. Пойманная рука вновь начала вылезать наружу. Она выдвигалась медленно и мучительно, дюйм за дюймом, но всё-таки неуклонно вылезала. Ещё несколько мгновений и он сможет освободиться.
Но, едва его рука покинула темноту, как Найло захотелось вернуть её назад. Поскольку незримая сила так и не ослабила свою хватку и, когда на запястье Найло упал лунный свет, он осветил и то, что в него вцепилось. Что он считал силком или путами, теперь выглядело частью живого существа. Больше всего это напоминало человеческую руку, такой же формы и с таким же количеством пальцев. Но оно превышало обычную руку в полтора раза. Вдобавок оно было сине-стального цвета и покрыто затейливой сетью окаймлённых серебром ромбических чешуек.
Внезапно эта ужасная штука вновь стала затягивать Найло внутрь. На сей раз вопрос баланса даже не возник. Прежде оно только игралось с ним. Теперь же это пустило в ход неодолимую энергию и поистине сверхчеловеческую силу. Оно затянуло его от запястья до локтя, от локтя до плеча и от плеча до подбородка. Клапан сумы коснулся его губ, как трясина касается губ человека, которого засасывает. До сих пор Найло боролся в тишине, словно боялся, что любым звуком привлечёт внимание к себе и своей краже. Теперь он испустил звук, хотя уже проскальзывал головой вперёд в горловину чародейской сумы. Это был громкий, длительный и странно приглушённый вопль.
Крик, хоть и приглушённый, не остался неуслышанным. От приятных сновидений Миндорро пробудил ещё отзывающийся в ушах звук. Невозможно проснуться таким образом и хоть немного не встревожиться, особенно проснувшись один лунной ночью в лесу. Старик сел и осмотрелся вокруг, дабы увериться, что всё тихо и спокойно. Именно так всё и выглядело. Разумеется, он заметил отсутствие Найло, славного молодого человека, который разделил с ним ужин и огонь. Но на него нельзя было рассчитывать, ведь Найло был волен уйти в любое время, когда пожелает. Поскольку больше ничего не пропало и крик не повторялся, значит, старому волшебнику не о чем было тревожиться.
Он улыбнулся, перевернулся на другой бок и положил руку на гладкую чёрную кожу пустой сумы подле него. Затем он вернулся к своим отрадным снам. Так эту историю рассказывают в Симране.
Перевод — BertranD
Путешествие короля Геллаболиса
1
На одиннадцатый год царствования короля Геллаболиса, тридцать второго сего имени, его древнюю столицу — Сузран, сотрясло землетрясение необычайной мощи. Землетрясения не были в Сузране диковинкой, как, впрочем, и повсюду в Посейдонисе — островном королевстве, которым правил Геллаболис. Происходили они не очень часто и были довольно слабыми, так что островитяне давным-давно научились не обращать на них внимания. Но с недавних пор землетрясения случались всё чаще, а их мощь всё увеличивалась, вплоть до дня на одиннадцатом году царствования Геллаболиса, когда дворец тряхнуло настолько свирепо, что король слетел со своего трона. Когда свита помогла ему встать и вновь подняться по ступеням к престолу, то и король, и слуги ужаснулись, заметив, что прямо там обвалился кусок высокого каменного потолка. Один крупный обломок даже пробил полог над троном и оставил посередине мягкого сиденья прорванную выбоину.
Зрелище гибели, с которой он едва разминулся, не могло не подвигнуть Геллаболиса к действию. И, впечатлившись, король начал действовать. Он отдал приказы придворным гонцам, которые немедленно отправились доносить его волю до всех уголков королевства. И оттого-то, три дня спустя, все мудрые мужи Посейдониса — учёные, чародеи, жрецы и философы собрались в королевском дворце, дабы обсудить напасть, пренебрегать которой более не удавалось.
Встреча эта проходила не в самом дворце, но под сенью белого павильона, что стоял перед ним на подстриженной зелёной лужайке. Геллаболис восседал на непритязательном деревянном стуле в глубине павильона, а мудрецы, в соответствующих своему сану одеяниях, стояли на лужайке. Они внимательно слушали, как король излагал им цель, с которой их собрал. «Среди присутствующих, — говорил Геллаболис, — не было ни одного, кто не ведал бы о терзающих королевство землетрясениях. Они всегда считались напастью, но за последнее время превратились в сущее проклятье. Как же справиться с этим проклятьем? Вот по какой причине собрались тут мудрые мужи. Вот с каким бедствием им предстоит справиться».
И мудрецы ответили королю. Казалось бы, что здесь, где собралось столько людей, принадлежащих к столь различным землям и учениям, навряд ли стоило ожидать от них согласия. Поэтому неожиданностью оказалось, что отвечали они в таком единодушии друг с другом. Единого оратора мудрецы не выставили, но те, кто говорил, совершали это в такой безупречной гармонии, будто делили меж собой единый голос и даже единый разум. И вот что они молвили:
«Энергичность короля вызывает лишь восхищение. Если бы эту напасть возможно было одолеть напором, прозорливостью и волей, то подобный король на троне сам по себе уже составлял бы половину спасения. Но существуют бедствия, неразрешимые для этих монарших достоинств, неразрешимые даже для божественной мощи. И одной из таковых напастей вполне могут оказаться землетрясения.
Подобные бедствия были не в новинку. Их можно проследить и в самом основании мира, да и в последующие времена они помогали творить его облик. В древних летописях говорится, что Посейдонис не всегда был маленьким островом, как ныне. Некогда он являлся частью куда большего острова, поистине материка, с территорией в дюжину раз превосходящей нынешнюю, но со схожими чертами рельефа. Там умещалось в дюжину раз больше равнин и гор, и в дюжину раз больше городов и селений. Хотя все они объединялись в одно государство, один народ и один край под правлением одного короля.
Но тысячу лет назад эту страну разъяло на части. На материк обрушилась череда землетрясений, причём столь мощных, что они сравняли с землёй большинство городов и селений, и совершенно переменили очертания моря и суши. Море хлынуло на сушу, будто гонимое штормом. Но, в отличие от шторма, оно так и не откатилось обратно. Вода поднималась и поднималась, стремясь со всех берегов вверх и вглубь страны, пока безвозвратно и полностью не затопила две трети материковых низменностей. Хоть высокогорья и остались над потопом, но также изменились. Более это не были составные части единого материка. Теперь они превратились в раздельные звенья цепочки обособленных островков.
Однако, по крайней мере, землетрясения прекратились. Море и суша не вернулись к исходным очертаниям, но, хотя бы, застыли в новых границах. Люди заново отстроили города и селения, и снова зажили на той умалившейся земле, что оставили им поднявшиеся воды. Но на самом деле землетрясения не прекратились, как не прекратилось и погружение суши. Оно лишь пошло медленнее. То, что раньше происходило за считанные дни, теперь растянулось на столетия. Век за веком, один осиротевший остров за другим канул в беспросветные бездны, вслед за породившим их материком. Острова погружались в море по высоте, начиная от самых низких, пока не остался лишь самый высокий.
Три сотни лет минуло с тех пор, как последний остров скрылся под волнами. За три сотни лет устоял лишь Посейдонис, уцелел лишь его народ. Те немногие, кто помнил, отваживались питать надежду, что погружающаяся земля всё-таки достигла дна и под водой навеки останется лишь то, что уже затонуло. Но гибельная цепь ещё ковалась. Череда недавних землетрясений доказывала, что столь долго дремавшие подземные силы вновь пробудились и принялись за дело. Их неуклонно нарастающая сила и учащения показывают, сколь малый срок отпущен последнему оставшемуся острову. Воистину, не слишком трудно предугадать, что большинство ныне живущих погибнут в надвигающейся катастрофе, когда Посейдонис займёт своё место среди прочих утраченных островов Атлантического материка».
После этого король пожелал узнать, как можно избежать такой погибели. Для решения этой задачи он и призвал своих учёных и чародеев. Но смогут ли они её разрешить? Не стоит считать, что люди с других островов безропотно сдались. Они отважно и изобретательно сопротивлялись, используя все средства, какие только могли предоставить наука и колдовство. Но те защитные меры ни к чему не привели, ибо все острова под конец постигла одна и та же участь под водой.
«И как же подданным лучше провести свои последние дни? Стоит ли им ломать голову и надрывать тело, стараясь отыскать новое решение, упущенное всеми, кто искал его прежде? Или же лучше смириться со своей участью, прожив оставшиеся часы спокойно, рассудительно и благоговейно, взращивая душевное умиротворение, которое одно лишь позволит достойно и прилично встретить неотвратимый конец? Пусть решает король».
Такой ответ мудрецы дали королю. Но короля их слова не порадовали. Энергичность, прозорливость и воля сами по себе весьма полезны, но без надёжного плана от них не будет толку. Геллаболис рассчитывал, что эти люди как раз и составят ему такой план, а они не оправдали его надежд. Геллаболис рассчитывал на избавление от напасти землетрясений, но вместо этого мудрецы одарили короля стократно большей напастью. Нет, в этих людях не было ни капли мудрости, а потому он прогнал их с глаз долой. Все они удалились, оставив короля в одиночестве.
Однако же не в полном одиночестве. Ибо, хоть все прочие вышли, один человек задержался. Геллаболис не приметил его в толпе, иначе, без сомнения, запомнил бы. Тощий и опалённый солнцем, косматый и черноволосый, прикрывший наготу лишь засаленной тряпицей, он выглядел скорее нищим, чем мудрецом. Во всём собрании лишь этот человек не вымолвил ни единого слова. Но теперь, когда его слышал только король, он заговорил.
— Истинно, о король, что Посейдонис обречён. Истинно и то, что никто из ныне живущих не убережёт его от гибели, а большинство людей тоже погибнут с ним. Но зачастую, когда боги что-то забирают, то дают взамен нечто иное. Также и с Посейдонисом. Недавно на западе поднялась новая суша, которую ещё не видали глаза человека и где ещё не ступала его нога. Если желаешь спастись с гибнущей старой земли, то поспеши завладеть землёю новой.
Вымолвив это, незнакомец развернулся и удалился следом за остальными. Геллаболис наблюдал за ним весь путь до выхода из павильона, прежде, чем догадался его расспросить. Но, когда король велел слуге позвать пророка обратно, того нигде не смогли отыскать.
2
Геллаболису не было нужды вопрошать пророка. У короля зародилось семя замысла ещё прежде, чем он отослал слугу. Когда слуга вернулся, замысел уже совсем вызрел. И за последующие несколько часов король вновь разослал гонцов с посланиями, готовя почву для осуществления этого замысла.
В чём же состоял замысел Геллаболиса? Стоит описать его в подробностях, дабы показать, насколько существенно король улучшил и продумал то, что поведал ему пророк. Менее практичный и рассудительный правитель попытался бы спасти от надвигающейся беды весь свой народ. Но Геллаболис не был настолько глуп. Он понимал, что перевозка, прокорм и обустройство такого множества людей погубит всё снабжение и досуха выжмет королевскую казну. И что король получит в итоге? Лишь пересадит сорняки старого королевства на нетронутую почву нового. За последние годы Геллаболиса весьма утомили склоки аристократии и ропот черни. А посему он решил устроить новое королевство более рациональным образом. Разумеется, туда войдёт сам король. Также его избранные жёны и наложницы. А ещё повара, камердинеры и прочая прислуга, необходимая, чтобы их содержать. К тому же, чтобы обеспечить увеселения, потребуются певцы, плясуны, фигляры и шуты. И королю понадобится личная стража, чтобы поддерживать своё господство над ними всеми. Но невозможно перевезти такое множество людей, не захватив и средства для их благоустройства: огромные запасы пищи и вина, одежды, мехов и драгоценностей, практичной и декоративной домашней меблировки. А ещё королевскую казну. Геллаболис понятия не имел, пригодится ли она ему в новом мире, но слишком привязался к ней, чтобы оставить за бортом.
Однако такие планы нельзя было осуществить в открытую. Если бы разнеслась весть, что король Посейдониса бросает своё королевство, убоясь великого бедствия, это вызвало бы иное, настолько могучее бедствие, что от него не спасся бы и король. Но и полностью утаить этот замысел было никак невозможно. Дворец и причалы разделяло невеликое расстояние, собственно, оно скорее отмерялось по вертикали, чем по горизонтали: дворец наверху, в высочайшей точке суши, а причалы внизу, у воды. Навряд ли удалось бы переместить незамеченными из первого ко вторым такое множество людей и такую уйму поклажи. Но Геллаболис в своём замысле предусмотрел и это. Он распустил слух, что вскоре вместе с челядью отправится в увеселительную прогулку вдоль берегов своего островного королевства и вернётся не раньше, чем через несколько дней. До той поры его истинный замысел никак не мог раскрыться, потому что о нём не ведал никто, кроме самого короля. Даже капитану Геллаболис ничего не сказал бы, пока корабль не поднимет паруса.
Сборы короля завершились за неделю. Он вместе со свитой погрузился на корабль и лоцманские лодки оттащили их подальше от причала, прямиком в открытое море. Там матросы подняли паруса, которые и повлекли их в путешествии дальше. Земля, оставшаяся позади, всё отдалялась, убывала и опускалась за восточный горизонт, будто в репетиции перед грядущим безвозвратным погружением. Первыми пропали из виду причалы, а после — вздымающиеся над ними кроны деревьев. Затем туда же последовал и город, купол за куполом, шпиль за шпилем, пока не остался один лишь королевский дворец. Потом за горизонтом исчез дворец, высящийся над ним купол и, под конец — венчающий этот купол шпиль, от основания до стяга, что трепетал на нём, стяга с красно-жёлтым осьминогом королевской династии Геллаболиса. Тогда Геллаболис отвернулся от планширя. Всё это осталось в прошлом и пускай прошлое остаётся позади. Теперь королю следует взирать в грядущее. Не с кормы на старый мир, а с носа на мир новый.
Впрочем, последующие два дня ни с какой стороны на глаза не появлялось ничего нового. Виднелись лишь тихие синие воды и ясное голубое небо; с востока задувал свежий бриз, наполняя белые паруса. Но к полудню третьего дня всё переменилось. Вперёдсмотрящий приметил на ровной линии синеющего горизонта прямо по курсу маленькое чёрное пятнышко, которое быстро превратилось в вершину громадной чёрной горы, вздымающейся из вод. Гора эта была не дряхлой, тусклой и скруглённой, как привычные им горы, а остроконечной, блестящей и недавно появившейся. Все, от знатнейшего придворного из королевской свиты до распоследнего матроса, выскочили на палубу, чтобы изумлённо дивиться этой диковинной новой землёй, прежде никем ещё не виданной.
Не изумлялся ей один лишь Геллаболис, ибо для него это не стало неожиданностью. Теперь, когда настало время раскрыть сотоварищам по плаванию цель их путешествия, он так и объявил. Пока они толпились внизу на палубе, с носа король поведал им о событиях, что привели их сюда: от землетрясений, грозящих уничтожить всё королевство, до пророчества, которое сулило его сохранить. Невозможно предотвратить участь, которую предначертали сами боги, но вместе с тем они и указали способ выжить. Дряхлый и умирающий Посейдонис переродится в обновлённом и полном жизни обличье, и тем, кто стремится спастись от разрушения старого края, остаётся лишь отыскать убежище в новом. И это не праздные грёзы. Король уже привёл их к берегам нового края. Гора за спиной Геллаболиса — порог этой земли, а люди перед ним — её избранные наследники. Через минуту король ступит на берег, прокладывая им путь. Назавтра они последуют за ним, вступая на этот путь. Затем Геллаболис вместе с ними двинется к свету нового ясного дня.
На этом Геллаболис завершил речь. Тут он и ожидал от слушателей лести и рукоплесканий. Но лесть и рукоплескания, которыми они одарили короля, выглядели весьма натянутыми. Выражения лиц слушателей говорили об ином отклике — тошнотворной смеси нынешнего потрясения и накатывающего смятения. Быть может, этого и следовало ожидать. Вести, которые Геллаболис сообщил свите, нельзя было уразуметь за минуту. Назавтра у них будет время оценить дивный дар, пожалованный им королём. Но сейчас ему следовало выполнить своё собственное дело.
3
Корабль встал на якорь немного поодаль от суши, дабы избежать любых опасностей, что могли подстерегать на мелководье. Король спустился за борт в шлюпке с дюжиной гребцов, которых отобрал из своей личной стражи. Учитывая, что час был поздний и солнце уже опускалось за горный склон, возможно, Геллаболису лучше было бы переночевать на борту корабля, а наутро приняться за исследования. Но король жаждал увидеть землю, обещанную ему богами.
Это могло оказаться не так уж просто. По мере того, как люди подплывали всё ближе к земле, издали казавшейся столь заманчивой, она всё больше теряла свою привлекательность. С корабля это представало явным природным образованием, пусть и необыкновенно впечатляющим — вулканический конус, высотой вполовину меньше ширины основания. Но со шлюпки отчётливо различалось, что образование это создала вовсе не природа. Гору опоясывали ярусы рукотворных сооружений: стены и дома, башни и купола. Все эти постройки были возведены из того же чёрного камня, как и склон, на котором они покоились, и каждый верхний ярус уступал в ширине нижнему, пока все постройки не смыкались в срединной цилиндрической твердыне. Вдобавок, строения начинались не от береговой кромки, а восходили из водных пучин, словно надводная часть была лишь верхушкой гораздо большей нижней части. Геллаболис с охотой поверил бы, что его глазам явился некий остаток древнего Атлантического материка, остаток, давным-давно погрузившийся во мрак, но сейчас вновь поднятый на свет солнца, вероятно, теми же сейсмическими силами, что теперь грозили и Посейдонису.
На сильно изрезанном побережье нелегко было отыскать подходящее место, чтобы причалить. Но одно всё же приглянулось королю — протока между двух рядов каменных зданий, шириной с узкую улочку. Протока оказалась чересчур узкой для любого судна, кроме самых малых, а солнце уже слишком опустилось и озаряло её лишь самым тусклым светом. Ну и что с того? Если протоке не хватало ширины, чтобы орудовать вёслами по-обычному, то там было достаточно мелко, чтобы отталкиваться ими от дна. Если небо не дарило достаточно света, можно было зажечь факелы и обзавестись своим собственным. И не стоило тянуть с этим. Ибо теперь солнце кануло в море и тьма накрыла путешественников перевёрнутой чашей.
Света от факелов хватало, чтобы озарять путь, но недоставало, чтобы сделать его приятнее. Первые постройки, которые миновали путники, по высоте не превышали саму шлюпку. Но по мере продвижения они поднимались и поднимались, вздымая крыши выше и выше, и всё больше строений открывалось внизу. Поначалу проглянули вершины каменных стен, затем верхушки окон в этих стенах, а потом — верхние косяки дверных проёмов. В окнах не было портьер, а в дверных проёмах — дверей. Всё, сделанное из ткани и дерева, истлело много столетий назад, оставив каменные обрамления раскрытыми и пустыми. Истлели и все погибшие тут здесь люди. Поэтому, если за проплывающей шлюпкой кто-то и следил из-за порогов и подоконников, то определённо не они. Здания поднимались из воды всё выше и то же самое происходило с мостовой меж ними. Вёсла уходили в воду всё меньше и меньше, ибо глубина протоки постоянно убывала.
Когда, в конце концов, шлюпка села на мель, путешественники высадились и, вместо настоящей швартовки, затащили её выше по улице. Там они оставили лодку и дальше двинулись пешком. Но это тоже оказалось не слишком приятно. Улицу покрывал слой ила, что представлял скользкую и ненадёжную опору для ног. Стены оплетали сети водорослей, ещё и не начавших высыхать и чахнуть. Всё и вся пропахло морем — не резким бодрящим запахом залитой солнцем поверхности, а зловонием мрачных глубин. Такая атмосфера тяжким бременем ложилась на души путешественников. Но о порядке они не забывали. Люди шагали, сбившись в плотный строй, не заглядываясь ни вправо, ни влево. Однако каждый испытывал такое ощущение, будто бредёт в одиночестве. Все старались тише ступать сапогами по каменной мостовой, словно двигались мимо логова спящих чудовищ, которые могли пробудиться от легчайшего сотрясения.
Внезапно мостовая окончилась, когда путь оборвался у очередной стены. Она не была низкой и осыпающейся, как те стены, что уже остались позади путешественников. Эта была очень высокой и широкой, выше и шире, чем доставал свет факелов. Составляли её не безыскусные небольшие блоки, как в стенах ниже по улице. Эти камни высотой почти не уступали рослому человеку, а шириной превосходили охват его раскинутых рук. Посреди стены виднелась громадная скруглённая арка, шириной чуть ли не с улицу. А за аркой царила тьма. Все гребцы замерли на границе этой тьмы, слишком напуганные, чтобы двинуться вперёд, но также и слишком отважные, чтобы отступить без явного приказа своего короля.
А что же король? Идти вперёд ему хотелось не больше, чем его воинам. Но это чувство не задержалось надолго. Геллаболис видел всё то же, что и они: тьму, смерть и разложение. Но и слышал то же, что и они — посулы нового мира, начавшиеся с пророчества о гибели мира старого, так что король выиграл бы от этого несравнимо больше, чем его люди. Рубеж, который они пересекали, был неописуемо омерзителен, но это только рубеж. За ним может найтись разительно иная перспектива. Там может оказаться новая земля — чистая, нетронутая человеческой рукой. И чтобы завладеть ей, требовалось лишь протянуть руку и забрать себе. Но, когда король увидал эту стену, всё переменилось. Если Геллаболис не ошибся, это было основание цилиндрической крепости, которую он заметил со шлюпки ещё на закате. Крепость располагалась на центральном и высочайшем месте острова, и любое иное направление лишь снова привело бы путешественников вниз, по другому мрачному и скользкому склону, к берегу холодного тёмного моря. И где же в этом замысле новая земля? Где блистающее королевство, что посулили королю боги? Но Геллаболис пока что не сдался, ещё нет, ведь осталось одно место, которое следовало проверить. Он повёл своих людей во тьму за аркой.
На миг королю показалось, что своё королевство он отыскал. Чертог, лежащий за темнотой, оказался громаднейшим из всех, когда-либо виденных Геллаболисом. Он превосходил даже тронный зал королевского дворца в Сузране, хотя заметно уступал ему в отделке и обстановке. Ибо в высоких стенах чертога не было ни окон, ни дверей, кроме арочного прохода, через который вошёл Геллаболис со своими людьми. Лишь посередине чертога находился широкая круглая яма колодца без крышки. На полу вокруг колодца восседали четыре статуи, четыре колоссальные статуи из замшелого, обросшего ракушками камня. Король взирал на них с изумлением и трепетом. Чем их следовало считать? Что они изображали — животных, растения или нечто среднее? Нижние части каменных туловищ были схожи с животными, во всяком случае настолько, насколько мандрагора схожа с человеком. Они напоминали уставших старцев, что расселись вокруг кромки колодца, свесив длинные ноги и окунув ступни в воду. Но верхние части их туловищ целиком относились к растениям. Ни рук, ни шей, ни плеч не наблюдалось, как, к примеру, у корнеплодов. Вместо этого тела сразу переходили в крупные головы из лепестков, казавшиеся помесью подсолнуха и морского анемона. Статуи сидели, понурившись, словно устало разглядывая колодец и воду внизу. Но и при этом высотой они в два раза превосходили рослого человека.
Трепет и изумление короля обратились жгучим недовольством. Здесь не было обещанного ему королевства! Здесь не было даже преграды на пути к нему. Эти статуи, заводь и безоконный чертог оказались самым глухим из всех глухих тупиков и единственное, что оставалось теперь Геллаболису — с полным поражением возвратиться на корабль. Но, когда король повернулся, дабы сообщить это своим людям, то обнаружил, что они даже не смотрят на него. Вместо этого гребцы выпученными от ужаса глазами уставились на высящиеся фигуры. Король также взглянул на них и увидел то же самое. Подобные цветам головы задвигались, их обширные лики медленно поворачивались вниз, к пришельцам. На минуту они застыли в таком положении, будто обратившись в камень, на который столь походили. Потом по корневидным телам и ногам в глубину колодца пробежала заметная дрожь, вода внизу забурлила и ринулась вверх.
При виде этого не устоял бы и величайший храбрец. Все путешественники кинулись прочь от колодца, через просторный арочный проём на ещё более просторную улицу. Но бурлящая вода тоже устремилась за ними. Чёрной холодной рекой она струилась вслед людям, заливая их по ступни и лодыжки, по голени и колени, по бёдра и пояс. А вместе с потоком путешественников настигало ещё что-то, столь же холодное и мощное, обвивающее их тела, словно угри или разрывающее плоть, словно акулы, или хлопающее по головам и плечам, будто упругие мясистые скаты. И всё это время людей слепило сверкание их же факелов и оглушали их же собственные вопли ужаса. До тех пор, пока вопли не стихли, а факелы не погасли, один за другим.
4
До поджидавшей шлюпки добрался один лишь Геллаболис. Он забрался на борт, схватил весло и изо всех сил оттолкнулся от мостовой, направив судёнышко в обратный путь по протоке к открытому морю. Король даже не задумался, что бросает своих людей на произвол судьбы, ибо не было резона верить, что там ещё остались люди, которых он мог бросить. Один раз Геллаболис заметил то, что принял за человека, плывущего под водою следом и в колышущемся свете факела казавшегося чёрным и довольно перекрученным. Король ободряюще окликнул его и даже шагнул к лееру, чтобы помочь перелезть. Но когда рука плывущего поднялась и уцепилась за леер, и Геллаболис разглядел её получше, то стал колотить по этой руке веслом, покуда она не отцепилась и снова скользнула в воду. После такого король стал отталкиваться от дна с удвоенной силой, пока не добрался до открытого моря.
Доселе у Геллаболиса и мысли не возникало о корабле, даже при том, что тот представлял единственную реальную надежду на спасение. Но теперь, когда жуткий остров остался за спиной и король был готов подняться на борт, корабль никак не удавалось отыскать. Геллаболис прекрасно различал всё между только что показавшейся луной наверху и отражающим её морем внизу — от изрезанного берега до ровной линии горизонта. Но на этом необъятном просторе нигде не было и следа корабля. Что же с ним приключилось? Быть может, корабль отчалил без короля, гонимый неким врагом? Или же этот враг настиг его и утянул в пучину? Как бы там ни было, король остался предоставлен сам себе
И что это могло значить для Геллаболиса? Единственная его надежда — вернуться в Сузран, но как же теперь совершить это? Невозможно было отталкиваться там, где весло не доставало дна. Невозможно было и грести одним-единственным веслом. Но кое-что всё-таки можно было сделать. Пока шлюпка находилась в открытых водах, её уносило прочь от суши. Сперва король считал, что лодку движет напор вытекающей из протоки воды. Но, когда скорость и не подумала спадать, он измыслил иную причину. Возможно, тут проходило течение, что стремилось на восток, от новой суши к старой. Возможно, это течение отнесёт его обратно домой, в Посейдонис. Надежды на это было немного, но ничего лучшего у Геллаболиса не нашлось. Так что он устроился на носу и просто хладнокровно ждал.
Ожидание это оказалось нелёгким. Три дня плавания на корабле под парусами обернулись куда большим сроком для дрейфующей лодки и к такому Геллаболис готов не был. Он замышлял просто недолгую экспедицию. У короля имелись только те пища и питьё, что он нёс самолично и их хватило лишь на первые сутки. Даже одна ночь и один день тянулись слишком долго, чтобы обойтись без пищи и питья. Каждые следующие сутки голод и жажда Геллаболиса становились всё сильнее, пока не превратились в пытку. Возможно, он выносил бы их терпеливее, будь у него хоть что-то отвлекающее. Но у короля ничего не было. Ничего, кроме однообразно-необъятного неба сверху и моря снизу. Ничего, кроме ненадёжной компании его собственных тревожных дум.
Думы эти терзали хуже голода и жажды. Ибо раздумья порождают воспоминания, воспоминания порождают печаль, а печаль может разбить сердце. Король думал о своём родном крае и как окажется прискорбно, если не удастся увидеть его снова. Он думал о зловещих событиях, которые принудили его покинуть этот край. Думал о землетрясении, что отняло у него престол, о предсказании, что изгнало его из дворца и королевства, и о пророчестве, что придало изгнанию цель и указало путь. Король размышлял о хитроумных замыслах, которые составлял, чтобы встать на этот путь и достичь этой цели. А ещё думал об ужасах, которые всё это погубили. Отчего же замыслы Геллаболиса окончились столь скверно? Отчего он не смог достичь цели, поставленной перед ним самими богами? Эти вопросы король задавал себе вновь и вновь, день за днём. И вновь и вновь, день за днём, приходил к одному и тому же ответу. Пока, в конце концов, в полдень седьмого дня Геллаболис не склонил голову и излил душу в молитве.
«О боги Посейдониса, боги моих праотцов. Я не был добрым королём. Меня всегда больше заботило собственное удобство, чем процветание моего народа. Столкнувшись с великой бедой, что грозила моему королевству, я сбежал, оставив свой народ один на один с ней. Но теперь я вижу, что поступал неверно. Я понял, что первая и последняя моя обязанность — королевство и народ. И если вы позволите мне вернуться в моё королевство, я сберегу жизни всех людей или же упокоюсь вместе с ними в пучинах моря».
Такую молитву вознёс Геллаболис. Помолившись же, какое-то время он, со склонённой головой ожидал некоего знака, что его молитва услышана. Когда же знак так и не появился, король поднял взор на неменяющийся горизонт впереди. Но вправду ли там ничего не изменилось? Что это трепетало над горизонтом прямо по курсу? Поначалу оно было настолько крохотным и смутным, что королю никак не удавалось разобрать, что же там такое. Но оно увеличивалось и становилось яснее, пока не исчезли последние сомнения. На ветру развевался стяг. И не просто стяг. Это было знамя королевской династии Посейдониса с красно-жёлтым осьминогом, то знамя, что развевалось над куполом королевского дворца в Сузране и нигде больше на земле. Это высочайшая точка всего Посейдониса, последнее, что видел Геллаболис, покидая его и первое, что ожидал увидеть, возвращаясь. И то, что сейчас король видел стяг, могло значить лишь то, что ему удалось вернуться. Вопреки всем опасениям, он всё же вернулся. Геллаболис поднялся на ноги и обратил лицо к небу, воздавая хвалу милосердным богам. Затем короля объяла тьма и он рухнул за борт.
Не настолько грузен был король, чтобы лодка сбилась курса, когда он так внезапно канул в воду. Шлюпка продолжала стремиться к стягу столь же уверенно, будто ей правила твёрдая и опытная рука. Медленно и неотвратимо двигалась она, сокращая расстояние между собой и целью. Затем шлюпка переломила корпусом древко стяга и он свалился вниз. Стяг канул во мрачной пучине, а пустая лодка отправилась дальше, в полное забвение.
Перевод — Sebastian
Единственный истинный бог
Яддит-Гхо — священная гора, где с незапамятных пор обитают боги, была высочайшим пиком во всей стране Му. Вдобавок, она была и самой враждебной ко всем, кто решил бы на неё подняться. Облик этой горы являл собой узкий конус, высотой вдвое превышающий ширину и устремлённый ввысь, будто грозящий небесам наконечник копья. Её тёмно-серый лик был слишком гладким и крутым, чтобы покориться даже самому опытному скалолазу. Но забраться туда было возможно и другим путём — по узкому уступу, что тремя спиральными витками опоясывал гору от подножия до вершины. Многие годы лишь этот уступ служил дорогой, по которой паломники восходили из мира людей в мир богов. Многие годы он служил такой цели, но ни один из ныне живущих не мог утверждать, что проходил по нему. Это была одна из первейших утрат в древнем противоборстве храмов. За последние две тысячи лет ни один человек не пытался пройти тем путём.
Но это было не вполне истинно, ибо теперь один человек и пытался там пройти. Неспешно, но неуклонно он пробирался по спиральному уступу вверх. Должно быть, человек уже несколько дней совершал это восхождение, ибо почти на три витка поднялся над подножием горы. Сейчас он взбирался даже в ночи. Одинокий и слабо подготовленный. Ни спутников, которые помогали бы ему в пути, ни экипировки, за исключением того, что было на нём надето. Единственными светильниками ему служили луна и звёзды в небесах над головой. Кто же этот человек? Что привело его в столь пустынное место, да ещё и в столь поздний час? Что заставляло его и дальше стремиться к вершине?
Земля Му служила домом множеству богов. Но её жители вовсе не считали такое обстоятельство неоспоримой благодатью, как, впрочем, и в большинстве стран со сходным положением. Разве что в прежние времена, когда приходилось содержать лишь пару-тройку богов. Но те времена давно миновали и для подсчёта богов Му уже не хватило бы пальцев на паре-тройке рук. Поскольку число богов прирастало, соответственно прирастало число их храмов и жрецов, и всё больше требовалось приношений и жертв от народа, и без того уже тяжко обременённого. Хотя, не знавший лучшей доли народ мог бы вынести и это. Но, вместе с численностью жрецов и храмов, их застарелое соперничество тоже переросло все позволительные границы. В конце концов даже жрецам стало ясно, что нельзя вечно идти таким путём. Они решили покончить с соперничеством. И собрались на тайную встречу, дабы обдумать, как это осуществить.
На этой встрече были представлены пять храмов, по храму от всех самых значительных божеств земли Му. Прибыли пятеро верховных жрецов, по одному от каждого храма. Однако составленный ими план был бы по силам и одному жрецу. Хотя по всем прочим вопросам мнения жрецов не сошлись во мнениях, в одном пункте у них противоречия не было: единственный бог это тот, которому поклоняется каждый из них. Из этого следовал вывод, что существует лишь один бог, а все прочие божества — его низшие отображения. Сами по себе эти отображения греха не несли. Они были сотворены в разные времена и разных местах ради утоления довольно различных нужд тех народов, что и сотворили их. Грех зародился, когда народы поверили, что эти отображения не уступают или даже превосходят свой великий первоисточник. Это и вызвало то соперничество, от которого сейчас стенал весь Му. Но вскоре все подобные бедствия закончатся. Ибо жрецы сошлись во мнении, что существует лишь один истинный бог. И теперь им осталось только установить, какой именно бог, а прочих божеств поставить ниже него.
Но как же определить какой из богов единственно истинный? Это оказалось задачей посложнее, ибо, естественно, каждый жрец ратовал за своего бога. В любом случае, им следовало придумать такое испытание, что не зависело бы от ущербного человеческого суждения. И они его придумали. Жрецы решили просто устроить состязание. Каждому храму надлежало отправить избранного жреца на вершину священной Яддит-Гхо, чтобы отнести богу тайное моление, изложенное согласно вере этого храма. Пять молений должны были отнести они, пять молений от пяти вер. И вера, чью молитву услышат первой, будет объявлена истинной.
Так решили жрецы и приступили к делу. В каждом из пяти состязающихся храмов верховный жрец выбрал из множества последователей одного-единственного жреца, своего представителя. Одарил избранника новым облачением, более уместным для дороги. Вручил ему скатанное одеяло, торбу с припасами и посох — для отдыха, питания и опоры. Препоручил чёрный кожаный тубус с тайным молением своей веры. Затем верховный жрец отвёл избранника к подножию Яддит-Гхо, дабы тот присоединился к остальной четвёрке в долгом восхождении к вершине.
Все избранники, хоть и явившиеся из разных храмов, носили совершенно одинаковые облачения. Это не было случайностью. Предубеждения бушевали до сих пор, даже среди тех, кому следовало бы смирять подобные чувства. Верховные жрецы сочли, что эти люди лучше смогут управиться с делом, если возьмутся за него как товарищи, а не соперники. В долине внизу они могли быть жрецами, верными служителями своих соответствующих богов: Азатота, Ньярлатхотепа, Йог-Сотота, Шуб-Ниггурат и Ктулху. Тут, на горе, они были просто людьми, зовущимися Альвар, Маркар, Тургур, Халлах и Ро.
Их предводителем стал Альвар. Хотя, пожалуй, предводитель — слишком сильно сказано. Лидерство Альвара проистекало не от старшинства, ибо все они были одинаково юны. Также оно не представляло ни власть, ни богатство, ибо никто из избранников не имел ни первого, ни второго. Альвар просто-напросто оказался ближе всего к началу тропы, когда они отправились в путь. А позже тропа слишком сузилась, чтобы меняться на ней местами. Для Альвара это лидерство означало всего лишь, что он задавал скорость, которую приходилось поддерживать и всем остальным. Ещё это значило, что ближайшим его соседом был только Маркар — примечательно безмолвный даже в такой молчаливой группе.
Ибо эта группа отличалась молчаливостью. Хотя наставники и пытались их сблизить, пятеро избранников общались не так уж много. Большей частью они разговаривали, когда вообще говорили, обсуждая самые примитивные вещи: когда взбираться к вершине, когда отдыхать и когда отправляться спать. Всё прочее время они хранили мёртвое молчание. Быть может, всё ещё отчасти не доверяя друг другу. Но истинная преграда между ними была скорее умственной, чем материальной, навязанной не столько духовными разногласиями, сколько узкой дорогой. Днём, когда людям приходилось идти одному за другим, разговаривать было нелегко. Ночью, когда они в том же порядке устраивали себе ложа, завести беседу было ещё затруднительнее. Лишь вечером, в сумерках между дневным восхождением и подготовкой места для сна, лишь тогда удавалось выкроить время, чтобы неторопливо побеседовать. Лишь тогда удавалось посидеть вместе с товарищем на скальном выступе, любуясь бездной сгущающегося сумрака и чернеющей внизу долиной, и поговорить о событиях минувшего дня. Но для этого требовался собеседник поразговорчивее, чем скупой на слова Маркар.
В первый день и первую ночь ничего не случилось. Но, проснувшись следующим утром, группа обнаружила, что её число поубавилось с пятерых до четверых. После переклички стало ясно, что исчез человек по имени Ро. А вот выяснить причину, почему он пропал, оказалось не так-то просто. Высказывалось и оспаривалось множество предположений. Может быть, Ро уволок и сожрал горный лев. Может быть, Ро во сне свалился с уступа. Или, может быть, он встал по зову природы и в темноте оступился. Но никакое из подобных объяснений не подходило по одной-единственной причине. Горный лев или другая напасть могли забрать человека, но оставили бы его пожитки, а вещи Ро исчезли вместе с ним. В итоге все сошлись на том, то он скрылся по своей воле. Ро изнурили тяготы восхождения, он собрал свои пожитки под покровом темноты и в одиночку направился с горы вниз.
И на этом следовало подвести итог. Ро отправился в дорогу и оставшейся группе тоже следовало отправляться. Их путь всё ещё вёл вперёд, даже без Ро, и предстояло ещё два дня подъёма. Но на следующее утро, по пробуждении группа снова обнаружила, что убавилась, из четвёрки превратившись в тройку. На сей раз пропал Халлах, но во всём прочем это исчезновение в точности напоминало Ро. При настолько схожих обстоятельствах можно было заподозрить и схожую разгадку. Но это объяснение, так охотно принятое днём раньше, теперь выглядело не столь убедительно. Группа просто не желала соглашаться с мыслью о двух одинаковых случаях отступничества, да ещё один за другим. Избранники просто не желали верить, что от них сбежал уже второй человек.
Альвар уж точно не желал. Его не меньше остальных потрясло исчезновение Ро и Халлаха и ещё меньше он склонен был верить, что они ушли по собственной воле. Альвар рассуждал таким образом: хотя вся группа была одета, как миряне, они всё равно оставались жрецами под этими покровами. Каждый из них служил той вере, в которой прожил всю жизнь. Каждый поднимался утром и отходил ко сну вечером по своему времяисчислению. Считал месяцы и годы по своему календарю и оценивал мир своим весом и мерой. Выверял шаги по собственному ориентиру. А теперь все их ориентиры указывали на одно и то же место. Предназначение этого путешествия — увести избранников из человеческого мира в божественный, в его преддверие и к самому престолу, где они лицом к лицу встретятся со своим богом. Как же Ро и Халлах могли отказаться от такого? Как могли они отринуть возможность, которую предвкушал каждый жрец, опыт, которого жаждал каждый из них, с тех самых пор, как только начал свою жреческую карьеру? Альвар не мог даже вообразить такие мытарства, что заставили бы его повернуть назад. И могло ли заставить вернуться Ро и Халлаха то, что и мытарством-то не назовёшь? Безусловно, не могло. Но если Ро и Халлах не ушли по собственной воле, не значит ли это, что они ушли по воле кого-то другого? И, если это так, то не оставался ли этот кто-то другой до сих пор на горе, выжидая, чтобы ударить снова?
На эти вопросы у Альвара ответов не было. Но он знал, что два человека пропали и боялся, что, если никак этому не помешать, могут пропасть и другие. И, будучи предводителем этих людей, он чувствовал, что должен позаботиться об их безопасности. Так что, когда все прочие уснули, Альвар удержался от сна. Он лишь прикинулся спящим. Альвар лежал, следя за остальными из-под полуприкрытых век. Но веки всё больше наливались тяжестью, как бы он не противился этому. Наконец они сами собою сомкнулись, погрузив Альвара в беспамятство.
И он увидел сновидение. Сперва Альвар не догадывался, что это сон, ибо лишь самая малость отличала его от яви. Он лежал на своём ложе, а чуть ниже по той же самой горной тропе него лежали ещё два человека. Но вдруг один из тех людей приподнял голову и украдкой огляделся вокруг. Он подобрал свой посох и поднялся на ноги, неторопливо и бесшумно. На миг он глянул на Альвара, будто проверяя, что тот и правда спит. Затем проснувшийся перевёл внимание на другого человека. Минуту он постоял над ним, наблюдая, как поднимается и опускается его грудь, вслушиваясь в тяжёлое дыхание. Затем воздел увесистый посох над головой спящего и резко обрушил вниз, оборвав это дыхание. Проснувшийся опустился на колени рядом с телом, медленно перекатил его к краю выступа и мягко перевалил в пропасть.
В этот самый миг Альвар осознал, что видит куда большее, чем просто сон. И, когда Маркар отвернулся от края выступа, чтобы собрать разбросанные пожитки Тургура, то обнаружил стоящего немного поодаль Альвара, воздевшего свой собственный посох, словно дубинку. Маркар неспешно поднялся, свесив пустые руки.
— Я поистине сожалею, Альвар, — произнёс он затем, — сожалею, что втянул тебя в нечто, столь неприглядное. Ты не только оказался свидетелем довольно гнусной сцены, но и сейчас думаешь, что обязан сыграть в этой гнусной сцене свою роль. Однако это можно уладить и по-иному, более достойным для нас обоих способом. Давай объявим перемирие, хотя бы минут на десять. Позволь я за это время докажу тебе, что те люди убиты обоснованно и справедливо.
Альвар стал опускать увесистый посох пока тот не упёрся в каменистую почву. Но так и не выпустил его из рук.
— Говори, Маркар, а я выслушаю, — сказал Альвар. — Но большего не обещаю.
— Я и не прошу, — отвечал Маркар. И приступил к основательному рассказу.
— Моя история, почти наверняка, начинается почти так же, как и твоя. В храм я попал ещё ребёнком и до возмужания воспитывался в его догматах. В эти догматы входило преимущество нашей собственной веры и вопиющие пороки прочих религий, и я помыслить не мог, что какой-либо догмат мог расходиться с истиной. Оттого-то, когда верховный жрец велел мне явиться к нему и поведал, что меня избрали представлять храм в этом состязании, которое на веки вечные провозгласит верховенство нашего бога, я исполнился праведного ликования.
Это ликование продержалось у меня несколько дней. Оно грело мою душу, когда мне готовили новые одеяния для путешествия. Укрепляло, когда мне собирали кладь, что требовалась в пути. Но от него же я затрепетал, когда мне вверили наиважнейший из всех предмет. Эта вещь была прекрасна сама по себе — кожаный цилиндр длиной с мою ладонь, чёрный кожаный цилиндр с дивным тиснением, запечатанный золотом с обоих концов. Но я благоговел перед ним не из-за его красоты. В этом тубусе хранился свиток, содержащий тайное моление моего храма к нашему богу. Более значительной вещи мне просто не могли дать в дорогу.
Вспомни, как начиналось это путешествие. Поначалу оно шло довольно легко. Тропа оказалась не настолько крутой, чтобы внушать страх. Выступ был не настолько узким, чтобы по нему не удалось бы пройти. Мы мало что могли сказать друг другу, поэтому у нас было мало поводов прерывать чужие размышления. Но тут-то и крылась загвоздка. Ибо, подобно тому, как мы поднимались к вершине лишь одним-единственным путём, так и мои думы следовали лишь по одной-единственной нити. И эта нить вела к цилиндру, который я нёс.
Цилиндр вызывал у меня любопытство. Он был интересен мне, когда я его получил и гораздо интереснее теперь. Мне хотелось узнать, что же написано в свитке. Хотелось прочитать тайное моление, которое, как я знал, в нём содержалось. Возможно, я справился бы с этим, если бы отвлёкся на что-то другое. Но ничего отвлекающего здесь не обнаружилось. Ничто не уводило мои размышления с узкого пути, по которому они стремились, пути от любопытства к влечению, а от влечения к наваждению. Целый день напролёт я боролся с искушением, но к закату уже не в силах был ему противиться. И той ночью, пока все прочие спали, я сломал печать на кожаном цилиндре. Я извлёк свиток и развернул его под светом луны.
Я не намеревался делать ничего большего, кроме как прочитать свиток и вновь убрать его в цилиндр. Но начатое мною оказалось не так легко завершить. Ибо я увидел свиток и узнал истину. Узнал, что наши набольшие обманули нас. Узнал, что истинные правила состязания разительно отличались от тех правил, что они сообщили нам. Узнал, что они солгали ради нашего добровольного участия, чего не добились бы правдой. Это соревнование и не должно было завершиться молитвой. Планировалось, что оно закончится кровавым испытанием, откуда вышел бы живым лишь кто-то один, дабы на веки вечные провозгласить верховенство и славу своего бога.
Вот что я узнал, когда развернул свиток. Но уразумел и кое-что ещё. Знание истины давало мне несомненное преимущество. Можно было уже не играть по правилам наших хозяев. Можно было уже не ждать, пока мои соперники погибнут в состязании. Я сам мог бы избавиться от них. Мог бы убить их под покровом темноты, одного за другим и скинуть тела с выступа, чтобы об этих убийствах не узнали. А когда все прочие будут мертвы, я смогу провозгласить себя единственным истинным ревнителем единственного истинного бога, по праву единственного выжившего и по праву крови, что столь щедро пролил в его честь.
Вот что я замыслил совершить. И в ту же ночь приступил к делу. За три ночи я убил троих. Но последнего мне убить не удалось. И что теперь станется со мной самим четвёртой ночью?
Здесь Маркар умолк — как видно, закончив свою историю. Но сомнения Альвара ещё не рассеялись.
— Мне не по душе твоё объяснение, Маркар, — произнёс он. — Оно скорее оправдает твою собственную смерть, чем гибель твоих жертв. Найди причину, по которой не стоит прямо на месте размозжить тебе голову и скинуть твой труп вниз, в объятия жаждущих мести мертвецов.
— Будет тебе причина, — отвечал Маркар, — такое подтверждение, что убедит тебя больше, чем одни лишь слова. Мне известно, что ты тоже несёшь с собою цилиндр. Известно, что ты не открывал его, чтобы взглянуть на содержимое. Предлагаю тебе сделать это сейчас.
Минуту Альвар не решался. Потом, перехватив посох левой рукой, правой он полез под одежду, к цилиндру у самого сердца. Настолько сосредоточившись на этом занятии, он не заметил, как утратил бдительность. Альвар ничего не замечал до тех пор, пока ему под дых не врезалась Маркарова голова и он не рухнул навзничь на каменистую почву, а Маркар навалился ему на грудь.
Маркаров трюк сработал и, воспользуйся он своим преимуществом, то, пожалуй, одолел бы противника. Но убить спящего человека — это одно, а схватиться с бодрствующим в открытом поединке — совсем другое. Драться Маркар не желал. Он стремился лишь освободиться от Альвара, а потом убежать вверх по тропе. Когда Альвар увидел, как поступил Маркар, то столь же проворно вскочил и бросился следом. Но Маркар слишком удачно стартовал и с каждым мгновением лишь наращивал скорость. Впрочем, так быстро мчаться в том направлении ему не стоило. Он вылетел с поворота выступа и исчез внизу.
Альвар подполз к кромке и выглянул из-за неё, но не заметил ни следа Маркара. Затем он отвернулся и продолжил подъём по тропе. То, что Альвар предпочёл вновь отправиться в путь во мраке ночи, могло показаться необычным, но куда необычнее было бы, не сделай он этого. Жрец лишился всякого желания снова уснуть, равно как и желания оставаться здесь, где два человека расстались с жизнью. Да и так ли тяжела тропа впереди? Дорога была только одна и Альвар никуда не удалось бы с неё свернуть. Не влево, где гора вздымалась стеной, чересчур ровной и отвесной, чтобы там мог взобраться человек. И не вправо, где выступ так же ровно и отвесно переходил в плоскость скалы. Изгиб тропа выглядел слишком ровным, чтобы таить какие-либо неожиданности. Освещённые луной небеса не были настолько сумрачными, чтобы не разглядеть опору под ногами.
И даже окажись дорога вдвое тяжелее, Альвар не повернул бы назад. Он не остался глух к маркаровым речам, и к произнесённым, и к невысказанным. Но гораздо громче в ушах Альвара звучали слова, до которых он додумался сам — возглашающие, что лишь ему открылся путь к богу. Четыре помехи имелись на этой тропе, когда он ступил на неё: четверо соперников-жрецов разных вероисповеданий, состязавшихся за милость одного и того же бога. Но Маркар убирал их одного за другим, чтобы остаться в одиночестве. А теперь, когда не стало и самого Маркара, никто уже не преградит Альвару путь. Лишь он один удостоится божественной милости. Лишь он один вознесёт свой храм над всеми прочими. Лишь он один вкусит плоды, что принесёт его горнее служение.
Вот почему Альвар, одинокий и слабо подготовленный, очутился в этом пустынном месте в такой поздний час. И продолжал забираться ещё выше. Ибо все его замыслы так и оставались пустыми грёзами, пока он не доберётся до вершины горы, а до неё уже оставалось рукой подать. Спираль тропы свивалась всё туже. Небеса над головой вращались всё быстрее, пока бледная луна, опускающаяся на западе, кружила в величавом танце со сверкающим солнцем, встающим на востоке и последние потускневшие звёзды в вышине обращались вокруг каменной ступицы-горы. Сама дорога тоже переменилась. Она уже не выглядела грубой и бугристой природной тропой. Сейчас тропа превратилось в отделанную лестницу, воплощение искусности каменщиков и точности геометров. Более Альвар не сомневался, что оставляет царство природы позади и переходит в царство бога.
Впрочем, он уже сделал это. Ступени, прежде казавшиеся бесчисленными, внезапно закончились. С верхней ступени Альвар взошёл на последнюю площадку — округлую и обширную возвышенность, что и составляла горделивый венец горы. Теперь вся запредельная масса камня оказалась внизу, необъятный простор озаряющихся небес — наверху, а окружающий мир расстилался перед ним вдаль, словно карта на столе. Альвар наконец-то добрался до обители единственного истинного бога.
Но вправду ли здесь лежит обитель бога? Всё это совсем не походило на вызубренные упования Альвара. Где же твердыня, в которой должен обитать бог? Где же чертог, в котором он провозглашает приговоры, откуда расточает награды и кары? Где же престол, на котором он восседает с самого сотворения мира? Тут не было ничего даже отдалённо схожего. Только голая равнина тёмно-серого камня, чуть запорошенная поблёскивающим снегом.
Когда Альвар узрел это жуткое запустение, ему вспомнился совет Маркара посмотреть на несомый им свиток. Он извлёк цилиндр из тайника у самого сердца — кожаный чёрный тубус длиною с ладонь. Альвар вяло покрутил его в руке, присматриваясь и взвешивая. Затем сломал и вскрыл печать, вытащил и развернул свиток. Под конец взглянул на его чистую ненарушенную белизну.
Альвар выронил свиток и цилиндр под ноги, на пустую площадку. Затем повернулся и отправился назад той же дорогой.
Перевод — Sebastian
Каменный сад
Я уже несколько лет не получал вестей от моего старого мастера, чародея Саймула, с тех самых пор как оставил службу у него, чтобы прославить в мире своё имя. Распрощались мы исключительно дружелюбно. Но, одних лишь дружеских чувств не хватало, чтобы подпитывать крепкие связи, да и ни один из нас так не смог найти достаточно времени, чтобы потратить его на обычную приятельскую переписку. Саймула слишком занимало поддерживание своего старого дела, а меня не меньше увлекало установление дела нового. Так отчего же он пишет мне теперь,?
Я вскрыл письмо и быстро просмотрел содержание. Оно оказалось столь же приветливым и предсказуемым, как и тот, кто его написал. Саймул выражал надежду, что я пребываю в добром здравии. Вспоминал годы, что мы провели вместе, как мастер и ученик. До него доходили слухи, что я достиг процветания, но меньшего он и не ждал от самого смышлёного и способного ученика. Что же до самого Саймула, то он не так давно продал собственную чародейскую практику и удалился в маленькое поместье, купленное им в северной части страны, неподалёку от места, где поселился я сам. Он приглашал меня посетить его, как только заблагорассудится. И снабдил указаниями, как до него добраться. Всё это было приветливо, предсказуемо и ничуть не выдавалось из ряда вон, пока я не добрался до постскриптума в самом низу страницы.
«Хотя я уповаю на твой визит в память прежних времён, — говорилось там, — но приглашаю тебя не без тайного умысла. Я ненароком оказался в запутанной магической ситуации и готов приложить все усилия, чтобы заручиться твоей поддержкой».
Отказаться от такого приглашения я просто не мог. Как сообщалось в письме, дом моего мастера расположен в дне езды от моего собственного. Если выехать не позже, чем через час, то я доберусь туда ещё засветло. Так что я оседлал коня и без промедления пустился в долгий путь на северо-запад. Тамошний край большей частью был для меня внове. Он оказался весьма просторным и однообразным, не изобилующим природным красотами — бескрайние поля золотистой пшеницы и больше ничего. Но перед самым закатом мне встретился дом на вершине покатого холма. Дом был трёхэтажным, с уймой окон и выглядел так, будто повидал лучшие времена. Он во всём походил на описание, что сообщил мой мастер.
Но к чему описания, если передо мной предстал мастер собственной персоной? Ибо, только я постучался в дверь, как она отворилась и показался он сам. За прошедшие годы Саймул почти не переменился. Всё так же ссутулен в плечах и толст в поясе, вся та же длинная узкая борода и плешь над морщинистым лбом. Даже мантия оставалась той же, какую он носил при нашем расставании — небесно-голубая, с вышитыми спереди жёлтыми солнечными лучами. Может быть, мантия выцвела ещё сильнее. Может быть, борода ещё больше удлинилась и поседела. Но Саймул приветствовал меня так сердечно, будто я вовсе никуда не уезжал.
— Дорогой Фандерол, любимый мой ученик! Ты и вправду дорогое зрелище для этих старых глаз. Но тебя утомила долгая поездка, а ещё голод и жажда. Пойдём же на кухню. Мы сможем поесть и выпить за беседой.
Через весь дом Саймул провёл меня на кухню. Он выставил на стол еду и питьё на двоих, и у нас потекла беседа. О чём мы говорили? А о чём разговаривают большинство людей, которые снова встретились через много лет? Мы вспоминали прежние времена, что сдружили нас и укрепили эти узы. Говорили о том, что произошло с тех пор и о множестве вещей, что мы повидали и совершили за годы, проведённые нами раздельно. Пересказывали вести про наших общих знакомых в прошлом. Делились планами на будущее.
Мы толковали обо всём этом и беседа текла весьма приятно. Однако это не скрывало того, что разговор явно лишь наполовину занимал моего бывшего мастера. Время от времени Саймул смолкал, будто задумываясь о чём-то ещё. Он отворачивался к кухонному окну, словно наблюдая, как там что-то происходит. Но когда я сам обращал туда свой взор, то не замечал ничего особенного. Лишь в нескольких ярдах от окна виднелась стена из побелённого кирпича, вроде тех стен, что огораживают личные сады.
Отвернувшись от окна, мастер поймал мой взгляд, обращённый туда же. Саймул ответил мне печальной улыбкой.
— Извини, Фандерол, если я кажусь не очень внимательным. Я собирался быть безупречным хозяином. Но нелегко с этим управиться, если одолевает множество иных забот.
— Ты подразумеваешь, — уточнил я, — магическую ситуацию, в которой ненароком оказался? Ту ситуацию, где желаешь заручиться моей поддержкой?
— О да. Я всё равно собирался тебе рассказать. Но хотел немного оттянуть это. Беседа с тобой радует меня в мире, где радости встречаются всё реже и проходят всё быстрее. А ведь чародеи — такие же люди, как и все прочие. Если приходится выбирать между безобидной радостью и мучительной обязанностью, радость всегда побеждает. Но теперь, когда ты упомянул об этом, откладывать и дальше я не могу. Так выслушай же историю, которую я тебе расскажу. Историю о моём саде и растущих в нём диковинных каменных цветах.
Я уже изложил тебе те многочисленные обстоятельства, что заставили меня оставить практику. Из-за них же оставил и тот образ жизни, к которому практика меня принуждала. За столько лет я утомился от суеты и гомона современного города. У меня родилась идея променять всё это на сельский покой и уединение. Я начал присматривать по окрестностям подходящее место. И обнаружил его тут. Так что я переехал сюда, и перевёз свою мебель и немногочисленных слуг. Я поселился тут, ради удовольствий, которые мне сулил отход от дел.
Одним из тех удовольствий, что он предвещал, стал сад. Меня всегда занимало садоводство, но едва ли получилось бы заниматься им в городе. В сельской же местности этому мало что мешало. Я взялся планировать сад, ещё не покончив с переездом. Мне хотелось разбить его совсем рядом с домом, чтобы по утрам и вечерам любоваться садом из высокого окна спальни. Я намеревался засадить его цветами, кустами и деревьями всевозможных расцветок, размеров и видов. И окружить всё это стеной, чтобы никто, кроме меня, не смог бы попасть в этот сад. Когда мои планы сформировались окончательно, для их воплощения я нанял в деревне работников, чтобы они расчистили и выровняли землю, подготовили и засадили почву, и возвели бы вокруг сада стену. Долго и тяжело проходили работы, куда дольше и тяжелее, чем я ожидал. Но наконец они всё же подошли к ожидаемому концу. Я прошёл в распахнутые ворота, между рядов выстроившихся по обе стороны садовников, дабы обозреть маленький мирок моего личного творения.
Однако при этом осмотре не обошлось без запинки. Когда я проходил по травянистой тропинке через самую середину сада, то большим пальцем ноги наткнулся на затесавшийся в траве камень. От такой боли трудно было отмахнуться. Ещё труднее оказалось ничем её не выдать, пока я высматривал того, кого можно было бы призвать к ответу. Затем подозвал старшего садовника и потребовал объяснить, зачем он и его люди оставили эту штуку, которую я обнаружил столь болезненным образом. Садовник ничего не говорил до тех пор, пока мой гнев не выдохся. Лишь тогда он осмелился сказать, что в этом не виноваты ни он сам, ни его люди. Они нашли этот камень тем же путём, что и я, но не оставили в первоначальном виде. Садовники было попытались его выкопать, но камень засел чересчур глубоко и крепко, чтобы им это удалось. Так что они просто стесали камень ниже уровня почвы и присыпали землёй.
Такое объяснение меня не удовлетворило.
— Что же ты утверждаешь, будто вы стесали его ниже уровня почвы, — вопросил я, — если видно, что он выше её на целый дюйм?
— Ума не приложу, господин, — отозвался садовник. — Может, он опять вырос.
Я мог бы выбранить этого человека за столь вызывающую шутку. Но по виду он никак не походил на шутника.
— Покажи-ка, — велел я.
И садовник это сделал. Он опустился на колени перед этим вредоносным предметом, садовой лопаткой убрал с него дёрн и обкопал почву вокруг. Когда садовник углубился в землю на фут, то полил из лейки открывшееся, смывая грязь. Затем отступил назад, чтобы я сам изучил находку. Моим глазам открылось то, что он и описывал — выпирающий из земли чёрный каменный столбик, в самом верху охватом с запястье младенца, а внизу немного толще. Ещё я увидел, что его верхушка, как и утверждал садовник, обломана. Но потом заметил и то, о чём садовник не сказал. Этот столбик создала не природа. Он был высечен человеческими инструментами, что сжимали человеческие руки.
Поняв это, я велел садовнику опять прикрыть столбик, но не дёрном и грунтом, как прежде, а расстелить белый платок, чтобы никто больше не запнулся об этот камень или случайно не ступил в окружающую его канавку. После этого я вернулся домой — планировать дела на завтра.
Как нетрудно представить, подобная находка в высшей степени взбудоражила меня. Для садовников это был просто очередной камень — помеха, которую следовало выкопать или выломать, выбросить подальше и забыть о ней. Но мне виделось в этом камне нечто большее. Что же именно? Этого я не мог выразить словами. Лишь понимал, что могу узнать о находке куда больше, чем мне известно теперь. Но я пообещал сам себе, что не буду знать отдыха, пока не выведаю её тайн. И наутро я поднялся довольно рано, готовый приступить к делу.
Впрочем, хоть я и встал рано, садовники меня опередили. Ибо, когда я спустился в сад, то они уже трудились там. Отыскав среди них главного садовника, я приблизился к нему и отвёл в сторонку.
— Отведи меня к камню, — велел я ему.
Садовник не стал переспрашивать, к какому именно камню. Он сразу же развернулся и направился прямиком к нему, а я шёл следом, отстав на несколько шагов. Спешить не было нужды. В столь ранний час сад был свеж и отраден, тепло наступающего дня идеально уравновешивалось задержавшейся ночной прохладой. Что же до камня — я знал, что, когда приду туда, он будет на месте. Но о чём я не догадывался — что он настолько изменится. Когда мы оставили его под платком, камень всего на дюйм выдавался из земли. Сейчас платка тут не оказалось — свалился или унесло ветром. А камень высился над травой почти на ярд — тёмный столб, поднимающийся навстречу свету солнца.
Такое зрелище ошеломило нас обоих. Но мне быстрее удалось прийти в себя. Я ожидал, что увижу некие перемены, хотя не думал, что они будут настолько бросаться в глаза. Медленно и осторожно я подходил к столбику, словно подкрадывался к какому-то пугливому и опасному зверю. Так же медленно и осторожно притронулся к нему. Но, коснувшись камня, я стал обращаться с ним куда вольнее. Я обшарил его дюйм за дюймом, простучал маленьким молоточком, осмотрел через увеличительное стекло, снял с него мерки от обломанной верхушки до крепкого основания. И только потом вспомнил о садовнике у меня за спиной.
— Тут могут найтись и другие, — сообщил я ему. — Давай-ка поищем их.
Не дожидаясь отклика, я взялся за поиски. Подобно столбику перед этим, теперь такому же тщательному изучению подверглась земля вокруг него. Я обшарил её фут за футом, исследовав подстриженную зелёную траву и свежевскопанную бурую почву, листья, блестящие под солнцем и отбрасываемую ими сумрачную тень. И мои поиски не прошли впустую, ибо искомое всё-таки обнаружилось. Сперва я нашёл одно, потом второе, после третье и четвёртое. Из земли прорезались ещё четыре выступа, каждый величиной с кочку суслика. Все на равном удалении от столбика, образуя квадрат со ним в центре.
— Я увидел всё, что нужно, — в конце концов сказал я. — Вернёмся к воротам.
Мы со старшим садовником направились назад, к воротам, где ожидали остальные работники. Там я созвал их всех вместе и обратился к ним с речью. Я поблагодарил всех садовников за их нелёгкие труды. Они совершили чудо, разбив этот сад там, где прежде было голое поле и, поистине, могли этим гордиться. Но теперь их работа завершена. Мне бы хотелось, чтобы было иначе. Я был бы счастлив, если бы они и дальше остались тут. С нетерпением стану ждать их возвращения, когда позволят обстоятельства. Но сейчас могу лишь воздать им благодарность и, к сожалению, распрощаться. Затем я уплатил садовникам, что им следовало и отослал в долгий обратный путь в деревню. Когда последний из уходящих скрылся из виду, я прикрыл ворота и запер их.
С этого дня я питался только у себя в комнате. Я сидел за маленьким столиком у окна, а ниже располагался сад. Конечно, подобная точка обзора не была идеальной, но лучшего я не нашёл. И такой вид вполне подходил, чтобы следить за разрастающейся внизу тенью.
Ибо я видел изменения в саду, пусть даже не всегда замечал, какие именно. Возможно, это чёрный камень рос ввысь. С моего угла обзора он смотрелся слишком укороченным, чтобы точно это определить. Тень от него явно стала длиннее. Но трудно сказать, удлинилась она от изменения высоты предмета, что её отбрасывал или оттого, что солнце переменило своё положение.
Лишь в одном изменении я был доподлинно уверен. Тот камень стал уже не единственным. Поначалу это не бросалось в глаза, ибо его новые соседи были ещё слишком малы, а окружение — слишком пёстрым и изменчивым, как и весь сад, где они произрастали. Но, увидев хоть раз, подобные вещи невозможно не распознать. Их было четыре — четыре чёрных столбика, уступающие в высоте самому первому, выходящие из четырёх бугорков, образующих вокруг первого квадрат.
Что это за камни? Отчего они растут? И возможно ли прекратить их рост? Ответов на эти вопросы у меня не имелось, но пришла пора взяться за их поиски. Я принялся размышлять над ними по порядку возникновения.
Что это за камни? Ответить на этот вопрос было довольно просто. Несомненно, это незасыпанные землёй части неких погребённых архитектурных руин. Подобные руины не настолько редки, как думается, ибо земля под ногами куда подвижнее, чем принято считать. С самого начала мира она много раз перекраивалась. Острова и материки восставали из моря и вновь погружались обратно. Равнины вздымались горами, а горы оседали равнинами. И вместе с ними поднимались и падали цивилизации. Если я не ошибся, то моё поместье расположено на месте поселения подобной цивилизации, давным-давно похороненной упомянутыми мною сейсмическими событиями. А сооружения в саду — один из её немногих уцелевших памятников.
Отчего они растут? Этот вопрос был потруднее. Возможно, ответ был таков, что они вообще не росли, а выталкивались из земли теми же сейсмическими силами, которые похоронили их там. Видимые сооружения выглядели довольно скромно, но вряд ли это отражало их истинную грандиозность. Эти стебли могли оказаться надгробиями или же обособленными шпицами. Впрочем, ещё это могли быть декоративные пинакли на вершине какой-то более крупной постройки, например храма или усыпальницы. Я мог лишь догадываться, насколько велики должны быть храм или усыпальница, чтобы их увенчивали пять таких пинаклей, судя по нынешней расстановке.
Возможно ли прекратить их рост? Ответа на этот вопрос у меня совершенно не находилось. Но я не намеревался навеки прозябать в невежестве. Свои книги я не стал продавать вместе со всей прочей практикой. У меня ещё сохранилась солидная библиотека по обширному спектру естественных и сверхъестественных тем. Наверняка среди них есть и книга с ответом на этот вопрос. Мне требовалось лишь постараться её найти её.
И я принялся за дело, приступив к этому так методично, как только смог. Первым делом перебрал всю библиотеку, отложив книги, что могут скорее всего пригодиться. Затем из библиотеки перетащил эти книги к себе в комнату. Там я перебрал их, одну за другой, прошерстив от корки до корки, страницу за страницей, отыскивая хоть какой-то намёк на разгадку или объяснение подобного феномена в моём саду. Одну за другой я перекладывал книги из стопки ещё не просмотренных в стопку тех, которые уже пролистал, пока вся первая стопка не перешла во вторую. А потом вернулся в библиотеку, чтобы перебрать её заново.
Хотя эти усилия не принесли желаемых результатов, но и прошли не совсем впустую. Пусть я ничего не достиг, но хотя бы отвлёкся от окна. Иначе мог бы провести там целый день, разглядывая сад внизу. Но даже так я раз за разом ловил себя на том, что меня туда влечёт. В чём крылась причина такой внезапной одержимости? Может, это просто очарование от новизны никогда не виденного прежде? Или сюда примешивалось ещё и опасение, что если я перестану наблюдать, то может появиться что-то похуже? Я понятия не имел. Но оказался не единственным, кто это ощущал.
Только-только я осознал своё открытие, как явился слуга — убрать обеденный поднос. Но когда он чересчур уж затянул с этим делом, такое не могло ускользнуть от моего внимания. Я потихоньку наблюдал за ним с другого конца комнаты. Слуга уже держал поднос в руках, но даже не попытался унести его прочь. Вместо этого он встал у окна, уставившись через него вниз, как это делал я. Слуга всё ближе и ближе наклонялся к стеклу, опускаясь всё ниже к объекту притяжения. Мне пришлось прикрикнуть, чтобы отозвать слугу назад. Я велел ему докончить дело и уйти. Сообразив в последний момент, я услал его за складной ширмой.
Эта ширма скорее должна была защищать меня самого, чем оберегать слуг. Я уже пришёл к мысли отпустить их, как днём раньше отпустил садовников. Отсутствие слуг доставит мне уйму хлопот, но никакие хлопоты не перевешивали жизнь одного из моих собратьев-людей. Когда угроза пройдёт, я смогу позвать их обратно — и слуг, и садовников. Пока же им всем так будет безопаснее.
Ибо мои исследования всё глубже заводили во тьму. Я начинал их в среде истории, в среде хроник народов и культур, некогда обитавших на этой древней земле. Но вскоре обнаружил, что разыскиваю то, что история попросту игнорирует. Я искал нечто, древнее самой истории, древнее даже исковерканных сказок, дошедших до нас из доисторического прошлого. Такая вещь могла сохраниться лишь в мифах. И лишь в мифе я обнаружил её имя — Азомболех.
Азомболех был чародеем, величайшим чародеем своей эпохи. Мир тех времён значительно отличался от знакомого нам ныне мира. Тогда всё было иным — от городов и народов до очертаний моря и суши. По-иному выглядело и волшебство. То была эра чародеев, когда даже слабейшие из них держали в услужении целые рати демонов, а великие отбрасывали кошмарные тени на лик трепещущего мира. И самым величайшим из них был Азомболех.
Если хоть часть того, что говорится о нём в легендах — правда, он был поистине велик. Азомболеху приписывали создание нескольких магических искусств. Ещё утверждалось, что он уничтожил или поверг немало чёрных колдунов, и множество ужасающих драконов и прочих бестий. Но у Азомболеха имелась и тёмная грань. Он завоевал много племён, сперва во славу других, а позже и в свою собственную. И на алтарях своих богов он заколол несчётное множество жертв.
Азомболех приблизился к бессмертию настолько, как не удавалось ни одному смертному. Ибо он прожил дольше, чем сотня людей, живи они один за другим. Когда же старость в конце концов одолела его, даже тогда он не склонился перед смертью. Азомболех поведал своим приверженцам, что умирает лишь для того, чтобы воскреснуть вновь, воскреснуть в таком мире, о каком никто из ныне живущих не смеет и мечтать. Ибо юность мира иссякала, и с нею уходили боги и демоны зари мироздания. Но, когда мир склонится к своему закату, они возвратятся, отдохнув и наполнившись силами после долгого забытья смерти. И с ними вернётся Азомболех.
Когда он умер, то приверженцы возвели грандиозную усыпальницу, как памятник ему, чтобы, завидев это, люди боялись Азомболеха после смерти, как знали и страшились его при жизни. О том, что случилось после, легенда ничего не рассказывает. Исчезали народы, менялся мир и усыпальница Азомболеха затерялась. Но затерянное не обязательно значит уничтоженное. И бывает, что затерянное, но не уничтоженное, иногда появляется вновь. Так нашлась и усыпальница Азомболеха. Ибо это её пинакли вырастают из земли, словно стремящиеся к солнцу всходы.
А теперь следует задаться вопросом. Действительно ли Азомболех возвращается? Оттого ли его усыпальница поднимается из земли? Резонно было бы рассудить так, но я в это не верил. Подобно человеческому телу, духу человека тоже отпускается некоторый жизненный век при появлении на свет. Чародейство может его продлить. Великое чародейство может продлить значительно. Чародейство, столь великое, как у Азомболеха, может растянуть жизнь на столетия. Но не существует настолько великих чар, чтобы длить её вечно. Мне не верится, что восстающая из земли усыпальница — это проявление воли ожившего Азомболеха. Полагаю, куда вероятнее, что это механизм, сооружённый для него мёртвого, созданный и запущенный, чтобы помочь ему побыстрее воскреснуть. Воскрешения не случилось. Вместо этого тело и дух Азомболеха рассеялись в земле и воздухе. Но механизм, по какой-то невероятной удаче, уцелел. Бессчётные эры он покоился под этой землёй, незамеченным и непотревоженным. Затем его что-то пробудило.
Мне неизвестно, что именно это было, но, вероятно, что-то небольшое, вроде верхушки каменного пинакля, по незнанию отломанной дурнем с благими намерениями. Но загвоздка не столько в том, как оно пробудилось, сколько в том, сумеем ли мы опять усыпить этот механизм. И я верю, что сумеем. То, что магия совершила, она иногда может и повернуть вспять. Если чародейство выталкивает усыпальницу из земли, то, быть может, чародейство и втолкнёт её обратно. Этим методом я и планирую воспользоваться, этот метод готов испытать. У меня имеется некоторый опыт в церемониальной магии — одной из множества ветвей великого древа познания, которому я посвятил свою жизнь. Не стану называть себя адептом, но, полагаю, моя искусность соответствует задуманному испытанию. Но это испытание не обойдётся без риска. Почти наверняка те чары станут защищаться. И даже если не станут, моё посягательство на них может вызвать такие последствия, которых я ничуть не желаю. Если чары пробудились от отломленной верхушки пинакля, какой же ответ последует на решительный приступ?
Поэтому-то, Фандерол, я и пригласил тебя сюда. В этой магической дуэли мне необходим помощник. Тот, кто защитит мне спину, пока моё внимание направлено вперёд. Тот, кто охранит мои фланги от ударов исподтишка. Тот, кто встанет на моё место, если я отступлю. Немного тех, кому я доверил бы столь важное дело и ещё меньше тех, кто согласился бы на него. И никого среди этих немногих я не почитаю достойнее тебя, моего друга и ученика. Так что ты решишь, Фандерол? Останешься и вместе со мной встретишь эту угрозу? Или вернёшься домой и встретишься с ней позже и в одиночку? Настало время сделать выбор.
До сих пор мне нечего было сказать. Теперь я нарушил молчание.
— Я сделал выбор ещё до того, как сюда явился. Располагай мною, как пожелаешь.
Была уже глубокая ночь, но небеса полнились сияющими звёздами. Саймулу вполне хватило освещения, чтобы вывести меня через заднюю дверь и проводить по дорожке к воротам в стене сада. Он отпер их увесистым ключом, который прятал на цепочке под бородой, затем раскрыл ворота и провёл меня в них.
Тут я поставил свою ношу — высокую плетёную корзину с принадлежностями саймулова искусства, которую, по его настоянию, принёс из дома. Затем я выпрямился и осмотрелся. Спору нет, при свете дня сад выглядел отрадно: зелёные тропинки пролегают между цветистыми и благоухоженными клумбами, и под тенистыми рощицами недавно пересаженных стройных деревьев. Но теперь дневной свет угас. В полумраке всё вокруг казалось крупнее, мрачнее, более таинственным. Клумбы приняли облик непролазных зарослей, а рощицы превратились в дикие и опасные древние чащобы. Однако опаснее всего казались камни. Даже по описанию они выглядели довольно скверно, но стоять среди них было гораздо хуже. Пинакли, отмечающие внешний квадрат, доходили почти до уровня плеч, а центральный высился над головой. И, вдобавок, под ногами проклёвывалось несчётное множество пинаклей помельче.
От камней я снова повернулся к своему мастеру. Пока я осматривался, Саймул не терял времени даром. Он уже выгрузил содержимое корзины на траву рядом, а саму её поставил у своих ног. Сейчас Саймул размещал на крышке некие предметы, будто святыни на алтаре. Фактически, это и был чародейский алтарь, разложенный в виде составленной из элементов карты материального мира. Там была миска с солью, олицетворяющая землю, веер из птичьего крыла — символ воздуха, подсвечник, представляющий огонь, и кубок, до половины налитый водой. А в центре алтаря, окружённая всем этим, покоился толстый фолиант, раскрытый посередине, с уложенным поперёк страниц серебряным кинжалом.
Устроив всё это, Саймул обернулся ко мне.
— Я готов приступить к ритуалу, — проговорил он, — начать противозаклинание, что снимет проклятие с моего сада. Я разъяснил твою роль в нём и ты согласился её сыграть. Остаётся лишь предостеречь тебя напоследок. Никогда прежде я не проводил такого ритуала, поэтому в точности неизвестно, каков окажется результат. Хотя, думаю, возможны некие устрашающие побочные явления. Громовые раскаты, молнии громкие голоса, исходящие из земли и воздуха — подобные звуки и мороки нередко случаются при схожих обрядах. Мы должны быть готовы к такому и даже к большему. Ибо внемли, Фандерол! Если любой из нас поддастся страху, если закричит или убежит, очень может быть, что это перечеркнёт всю пользу, которую должен принести этот ритуал. Велики шансы, что он закончится для нас вредом или даже смертью. Ты всё ещё желаешь попытаться?
— Да.
И ритуал начался. По большей части он состоял из зачитывания страниц книги, но разбавлялся материальными действиями с предметами на алтаре. Действия эти были коротки и несложны, например высыпать в воду щепотку соли или помахать веером над пламенем свечи. В отличие от них, долгие и запутанные чтения тянулись размеренными потоками непонятных слов и фраз, что произносились монотонно-ритмично, наподобие стихов или песни. Бесспорно, для того, кто выучился понимать подобное, всё это было исполнено смысла. Но любой другой просто принял бы такое за нескончаемый поток видимой и слышимой бессмыслицы.
Во всяком случае, так это выглядело для меня, пока я стоял и наблюдал за ритуалом. Сколько бы усилий я ни прилагал, чтобы ему следовать, но каждый раз путался в его извивах и поворотах, подвохах и уловках. Каким бы путём ни пытался пройти, меня неизбежно приводило назад, к исходному месту — мрачному уголку сада с высокими чёрными пинаклями. Но отчего бы и нет? Эти пинакли — истинные показатели духовного состояния сада. Они покажут, успешно или тщетно прошёл ритуал. Может, их, как гвозди, вобьёт в землю. Может, их, как гвозди, из неё вытащит. Но до сих пор в пинаклях никаких перемен заметно не было. Побочных явлений тоже не происходило. Ни грома, ни молний, ни громких голосов, исходящих из земли и воздуха. Единственный голос принадлежал моему мастеру, да и тот уже умолк.
Ибо ритуал завершился. Мастер закрыл книгу, потушил свечу и вылил воду наземь. Потом взял меня за руку и вывел за ворота. Там Саймул повернулся ко мне.
— Мы сделали всё, что смогли сделать, — произнёс он. — Только время покажет, хватит ли этого. Но об этом уже не тревожься, Фандерол. Твоя роль здесь сыграна. Я благодарю тебя за помощь и желаю благополучно добраться домой. И если мы когда-то встретимся снова, пусть это случится по более приятному поводу, чем нынешний.
Признаться, меня немало уязвила внезапная отстранённость Саймула. Я полагал, что заслуживаю лучшего обращения от него. Да, сыгранная мной в его ритуале роль, оказалась, самое большее, несущественной. Но сыграна она была без сомнений. Ради этого я весь день ехал верхом и потребуется ещё день, чтобы вернуться домой. А сделано всё это было только лишь из любви к человеку, попросившему меня о помощи. Но оставаться нежеланным гостем мне совершенно не хотелось. Поэтому я холодно распрощался со стариком и отправился обратно тем же путём. Целый час я ехал по дороге при свете звёзд, пока не заметил фонарь постоялого двора. Там я снял комнату с постелью и улёгся спать.
Но легко заснуть не удалось. Да и как можно было спать, повидав и выслушав то, что видел и слышал я? Как можно было спать, узнав, что из земли под моими ногами восстаёт погибель? Ибо именно таково и было истинное значение тех камней. Предполагалось, что противозаклинание остановит их, вгонит в землю или вовсе уничтожит. Но камни ничуть не изменились. Не значит ли это, что противозаклинание пропало впустую? А если оно пропало, то не значит ли это, что вместе с ним пропадёт и всё остальное? Камни в саду всё ещё росли. Магия Азомболеха вновь вернётся в мир живых. И мы с Саймулом, замыслившие этому воспрепятствовать, станем первыми, на кого обрушится его тяжкое возмездие. Так удивительно ли, что сон не шёл ко мне? Удивительно ли, что, когда я всё-таки заснул, сновидение оказалось тревожным?
Хотя начинался сон довольно спокойно, несмотря на всё предчувствие беды, что появилось вместе с ним. Мне пригрезилось, будто меня позвали подняться из постели и встать у окна. Перед окном стояла ширма и мне пришлось её сдвинуть, прежде чем взглянуть на то, что скрывалось за ней. Но сквозь отражение в стёклах сияли ясные и яркие звёзды, и этого света хватило, чтобы я увидел, что находится внизу. Там оказался сад, саймулов сад. Я распознал его по окружающей стене из белённого кирпича, поскольку всё в саду сливалось в смутную массу неразличимой листвы. Выходит, это окно должно быть саймуловым окном, а эта комната — его комнатой. Но где же сам Саймул? Я понятия не имел, да и не очень-то об этом беспокоился. Всё, что меня интересовало — сад внизу.
По той смутной массе не пробегало ни малейшего трепета. Но, чем дольше она оставалась неподвижной, тем пристальнее я в неё всматривался, чтобы не упустить ни малейшего движения. Вскоре моё долгое наблюдение вознаградилось. Слабая волна пробежала по покрову из листьев, будто по миске похлёбки, когда кто-то дует на неё, чтобы остудить. За ней последовала волна побольше, потом всё больше и больше, пока не создалось впечатление, что деревья и кустарники раскачивает ветер. Но деревья качались не из стороны в сторону, как под обычным ветром. Скорее, они кланялись вверх и вниз, словно ветер налетал на них сверху с небес или снизу из-под земли. Из-под земли? Как же ветер мог оттуда дуть? Но почему тогда деревья поднимались всё выше и выше, пока не закачали верхушками над моим подоконником? По какой причине они больше не крепились к почве, а клонились прочь от центра сада и валились по направлению к его краям, если только нечто не поднималось снизу, сдвигая из-под них землю?
А затем я увидел то, что служило причиной. Увидел чащу чёрных каменных пинаклей, проталкивающихся вверх сквозь деревья и землю. Увидел, как вслед за пинаклями из земли холмами вырастают чёрные каменные купола. Пинакли и купол прямо на глазах поднимались всё выше, вытягивая за собой отвесные чёрные утёсы, усыпанные застывшими белыми звёздами. Восстающие утёсы всё ширились, пока уже не смогли уместиться в саду. Какое-то время садовая стена поднималась вместе с ними, словно раздутый белый пояс. Потом она развалилась на части и рухнула на землю.
Пробудившись в комнате на постоялом дворе, я осознал, что это был только сон. Но что, если это не простой сон? Ибо, хоть и будучи кошмаром, он открыл мне глаза на существенную истину. Сновидение помогло понять, что мой старый мастер отослал меня прочь не из пренебрежения, но потому, что желал уберечь от опасности. Поэтому он отослал и садовников, когда эта опасность обнаружилась в саду. Поэтому Саймул отослал слуг, когда она добралась до его дома. Но мой сон явил куда больше этого. От какой бы опасности ни пытался уберечь меня мастер, теперь она грозила ему самому. И, похоже, Саймул с ней не совладает, если только кто-нибудь не вернётся и не спасёт его. Так что я поднялся, оделся и поскорее разделался с завтраком. Затем направился в конюшню и оседлал своего скакуна. И, когда на востоке просияли первые лучи утреннего солнца, я во второй раз поскакал по дороге к дому Саймула.
Я полагал, что это дорога ведёт к саймулову дому. Но, добравшись до того места, где рассчитывал его увидеть, не обнаружил и следа от него. Взамен появился другой дом, совершенно иной по виду и размерам. На самом деле он ненамного превосходил дом Саймула. По большей части его преимущество в высоте перечёркивалось слишком коротким и узким основанием. Но вот по впечатляющему эффекту он далеко обогнал саймулово жилище. Дом Саймула был сложён из дерева и кирпича, подобно большинству прочих домов в округе, а этот дом казался высеченным из цельного куска чёрного камня. Дом Саймула был прямоугольной формы, с прямоугольными же дверями и окнами на прямоугольных стенах, а этот дом выглядел невероятным скоплением колонн, арок и куполов. Всё это увенчивалось громадным центральным куполом в окружении четырёх поменьше. Над каждым куполом высился пинакль, но у центрального была обломана верхушка.
Облик этого дома был настолько величественным, что целую минуту я не замечал фигуру человека прямо перед ним. Но теперь я его заметил — грузного пожилого мужчину, рассевшегося на лестнице перед дверью. Облачение его составляла огненно-красная мантия, украшенная пепельно-чёрным кругом. Лицо пряталось от утреннего солнца в тени широкой соломенной шляпы.
— Прошу прощения, господин, — обратился я к нему. — Я разыскиваю дом своего мастера и друга — отошедшего от дел чародея Саймула.
— Я не могу тебе помочь, — отозвался он. — Это не дом чародея Саймула. Это, как прежде, так и сейчас, дом Азомболеха.
Азомболеха? Разве незнакомец назвал это имя, которое играло столь значительную роль в истории с саймуловым садом? Разумеется, такого не могло быть. Наверное, я просто ослышался. А, если ослышался, то какое ещё слово могло мне почудиться, как не впечатлившее меня столь недавно и столь мощно?
— Это не дом Саймула, — согласился я с незнакомцем. — Но не скажете ли мне, где в этом обширном краю можно отыскать саймулов дом?
— И вновь я не смогу тебе помочь, — отвечал он. — Другого дома во всём этом краю нет. Тут, как прежде, так и сейчас, край Азомболеха.
Опять Азомболех! На сей раз я понял, что расслышал имя верно. Однако должна быть логическая причина, почему этот человек его упоминает. Я пристальнее вгляделся в незнакомца. Хоть его тело скрывалось под мантией, но разве не казались знакомыми внешность и пропорции? Хоть его лицо скрывала тень от шляпы, но разве не виднелась из-под неё длинная седая борода?
— Ещё вопрос, добрый господин, — проговорил я, — один-единственный вопрос, прежде, чем я вас оставлю. Не вы ли тот человек, которого я ищу? Не вы ли чародей Саймул?
Незнакомец поднялся на ноги.
— И в третий раз я не смогу тебе помочь, — отвечал он мне, — так что этот вопрос станет последним. Я не чародей Саймул. Я, как прежде, так и сейчас, чародей Азомболех. А теперь доброго тебе дня.
С этими словами незнакомец развернулся и дошёл по лестнице к раскрытой наверху двери. Он шагнул за дверь и прикрыл её за собой. Минуту я оцепенело смотрел ему вслед. Затем отшатнулся и в ужасе погнал коня прочь.
Перевод — Sebastian
Прокатившийся на Луне
Человек узнал её ещё в детстве — сказку о воре из стародавних времён, который, похитив на земле всё желаемое, обратил алчущий взор на Луну. Нелепость такого намерения понимал и ребёнок. Чтобы что-то обокрасть, сперва нужно туда попасть, а добраться до Луны куда как труднее, чем до любого земного места. Ни башня, ни гора, ни летящая птица, ни пушечное ядро не достигали достаточной высоты, чтобы до неё достать. Но это не смутило вора. Да, почти на всём своём пути по небу Луна оставалась недосягаема, однако всё-таки нашлось две точки, где до неё можно было дотянуться: первая на востоке, где Луна поднималась, а вторая на западе, где она закатывалась. Если суметь оказаться в нужном месте и в нужное время, то без труда удалось бы перешагнуть с земной поверхности на лунную и прокатиться по небу на Луне, пока она не дойдёт до точки заката. А там без труда слезть обратно.
Много лет эта сказка не всплывала у него в памяти. Она осталась в детской, вместе с прочими детскими вещами, когда человек принялся расширять свои перспективы в куда более просторном мире зрелости. Но теперь солидный возраст и слабеющее здоровье вновь сузили его перспективы до границ кровати и комнаты, превратив её во вторую детскую. В деньгах человек не нуждался. Комната была просторной и роскошной, в просторном и роскошном доме. Её наполняли книги, картины и музыкальные инструменты — всё, что доставляло человеку удовольствие в юности. Но старые вещи слишком приелись и перестали его интересовать, а новые впечатляли совсем недолго. Человек проводил время, лишь перебирая свои собственные воспоминания. И даже они начали безвозвратно ускользать от него.
Единственная радость, что ему ещё оставалась, — смотреть из окна спальни. Окно со стрельчатой верхушкой было очень широким и высоким. Когда человек сидел в кресле у окна, при раздёрнутых шторах, как этим вечером, то чувствовал, что перед ним раскинулся весь мир. Но что представало его взору в темноте? Нет, не парк перед домом. Днём тот был приятным местечком: свежим, зелёным и умиротворяющим. Но по ночам он превращался в голую равнину, где обитали тени и призраки. Внизу явно виднелся не парк. За высохшим деревом маячил только горный гребень, а от озера не оставалось ни малейшего следа. Нужно было и вправду страдать от скуки, чтобы отыскать в этом хоть что-то любопытное. Возможно, разгадка крылась в небесах над хребтом? Быть может, человек любил небо — с его вечно меняющимися оттенками и вечно разнообразными видами. Но ни один вид небес ему не нравился. Любовь к ним пробуждалась у человека лишь ночью. Ему нравилось небо в пасмурные ночи, когда звёзды скрывала пелена. Ещё больше он любил небеса безоблачных ночей, с ясным сиянием звёзд. Но сильнее всего человека влекло к небесам, когда там показывалась Луна.
Да, Луна! Свою величайшую любовь старик приберегал для неё. Но что именно в луне вызывало у него такое чувство? В чём крылась тайна её притягательности, приливной силы, что ночь за ночью снова заставляла его смотреть в окно? Бесспорно, луна была прекрасна, её восхитительный холодный белый лик выныривал из-за горного гребня и скрывался за деревом, чтобы потом занять среди звёзд подобающее место. Но красотой дело не исчерпывалось. Она ещё и сулила надежду. Подобно тому, как луна вставала из-за гребня, так и человек мог встать с кровати или кресла. Как она пробивалась сквозь паутину иссохших ветвей, так и он сам мог пробиться сквозь свою собственную паутину немощности и опасений. Как луна невозмутимо скользила над тьмой, так и он сам мог бы скользить над старостью и хворью, недосягаемый для всех людских печалей. Вот что сулила ему луна. Вот что заставляло человека ждать её ночь за ночью.
Но нынешним вечером она манила человека куда сильнее обычного. Ибо нынешним вечером ему вспомнилась дивная сказка о небывалой прогулке древнего вора. И человек собрался повторить этот подвиг.
Но как же совершить такое? Он понимал, что задача будет не из лёгких. В юности человек изучал астрономию. Ему были известны формы Земли и Луны. Известны их размеры относительно друг друга и дальность разделяющего их расстояния. Известно, что горизонт — это просто окружность, что описывает линия прямого обзора по обширному изгибу планеты. Но, когда человек смотрел, как Луна восходит в небеса, он и думать не думал о науке. Вовсе не наука превращала её из символа избавления в средство его достичь. И человек вовсе не полагался на науку, замыслив оседлать Луну и прокатиться на ней.
Но задумать что-то — одно, а суметь выполнить это — совсем другое. Чтобы попытаться совершить такое в одиночку, ему просто не хватило бы телесных сил. С последнего раза, как он выходил из своей комнаты без посторонней помощи, прошло уже несколько недель, а, когда без помощи спускался по лестнице и выходил на улицу — несколько месяцев. Но человек не сидел под замком. Он всё ещё оставался тут хозяином и не мог этого забыть, даже если все прочие смогли. Семья подкупила докторов и сиделок, но некоторые из слуг до сих пор хранили ему верность. Возможно, кого-то из них удалось бы уговорить помочь. Самой подходящей кандидатурой казался лакей. Ему хватило бы сил и выносливости, чтобы снести хозяина вместе с креслом вниз по лестнице и вытащить из дома, и хватило бы деликатности хранить хозяйские тайны. С его помощью человек мог бы добраться до берега озера раньше, чем все прочие обнаружат, что он покинул дом. И неважно, если они хватятся его позже.
Но лакей доставил человека лишь до определённой границы. Он прикатил его от дома до гребня над озером, но не стал перебираться через гребень к самой кромке. А кромка оказалась слишком мягкой и грязной, чтобы человек сам подкатился к ней на кресле. Но это не остановило его. Совсем близко стояло высохшее дерево. Человек смог подняться на ноги, цепляясь за ствол, хоть и прижавшись к нему вплотную. От дерева до воды оставалось пройти совсем немного. Но ветви простирались во все стороны, в том числе и над озером. Человек мог бы пробираться вдоль такой ветки, пока не окажется прямо у воды.
Мальчиком он частенько проделывал такую штуку. Но с тех пор минуло немало лет, за которые конечности дерева удлинялись и становились толще, а вот его собственные всего лишь усыхали. Но, сам поднявшись на ноги, человек отчего-то сделался сильнее и, пока он подтягивал себя дальше вдоль ветки, сил у него всё прибавлялось. Чем дальше он отходил от своего кресла, тем больше удалялся от старости и хвори, которые это кресло для него воплощало. Воссоздавая события юности, человек возвращал себе юность. Он задумался, не проявится ли такое внутреннее обновление ещё и внешне. Сейчас мрачное озеро было прямо у его ног, поверхность оставалась зеркально-гладкой. Человек на мгновение остановился, взглянул вниз — проверить, не окажется ли он в отражении сильнее и моложе. Но водная гладь отражала слишком смутно и размыто, чтобы это прояснить.
Однако, присмотревшись пристальнее, человек заметил, что внизу появилось ещё одно лицо. Или, возможно, что-то иное. Для лица оно было слишком большим, округлым и ярким, во всяком случае, для человеческого лица. Это не походило ни на одну земную вещь, разве что на всплывающий из-под воды сферический алебастровый светильник. Но куда же подевалась вода? Вся она отчего-то исчезла. Исчезло и её грязное ложе, оставив вместо себя настолько чёрную и глубокую бездну, что даже поднимающийся светоч ничего не озарял во тьме. И этот светоч оказался светильником не более, чем лицом. Это полная луна восходила из пустоты за гранью мира.
Человек протёр глаза, чтобы видеть яснее. Но с чего бы ему сомневаться в увиденном? Разве не за этим он сюда и явился? Вот, прямо под ним — выплывающая из космических бездн Луна, словно в той, издавна запомнившейся, сказке. И всё, что от него требуется, чтобы попасть в эту сказку, — телесно погрузиться в неё. Но это следует сделать побыстрее, пока Луна ещё прямо под ним. Через миг она пройдёт мимо и человек упустит такую грандиозную возможность. Он глубоко вздохнул, зажмурился и рухнул вниз.
Человек ожидал жёсткого приземления, а потому удивился, когда этого не произошло. Поверхность сферы чуть прогнулась под ним, словно мыльный пузырь или, скажем, воздушный шарик. Но такое само по себе вызывало опасения. Что, если от его веса пузырь лопнет? Что, если воздушный шарик перевернётся вверх тормашками и сбросит человека в пропасть внизу? Он вцепился в сферу, будто ящерица в стену, прижался к ней лицом, раскинув руки и ноги, впившись пальцами рук и ног в опору, чтобы спастись от неизбежного переворота. Но сфера лишь чуть вздрогнула при его приземлении и больше не сотрясалась. Чтобы увести Луну с её извечного пути, потребовался бы вес, куда больше человеческого.
Но изумляла не только мягкость приземления. Неожиданным оказался и миниатюрный размер Луны — диаметром не больше, чем в три его собственных роста. Человека учили, что Луна — это монолитный шар мёртвого холодного камня, что она отражает солнечный свет, но сама света не испускает. Теперь он увидел, что истины в этом не больше, чем в утверждениях о её размере и удалённости от земли. Ибо Луна оказалась гладкой, полупрозрачной и, как видно, полой, наподобие алебастрового светильника, каким вначале ему и показалась. И изнутри она озарялась бледным призрачным светом. Хотя это взволновало человека не так сильно, как любого другого. Всего несколько часов назад вырвавшийся из своего неизбывного заключения, где каждый день начинался и заканчивался точно так же, как прошедший, он обрадовался бы всякому приключению, окончание которого оставалось неизвестным. Он твёрдо вознамерился открыться всему, что бы ни явилось ему в этом странствии.
Человек осторожно встал на четвереньки. Когда ничего не случилось, он приподнялся повыше, чтобы усесться со скрещёнными ногами. Подниматься ещё выше он опасался. Но Луна оказалась настолько мала, что из-за её невеликой окружности и так было видно изрядную часть ландшафта. Озеро и дерево остались позади, тенистый парк проплывал прямо под ним, а сейчас приближался дом, пусть и далеко внизу. По расположению и размерам человек понимал, что это его дом, но никогда ещё не смотрел на него с такого ракурса. Никогда прежде не видел его сверху. Теперь человек замечал, что дом сам по себе оказался ландшафтом — из наклонных плоскостей многоскатной крыши складывались горы, а из дымовых труб, лепившихся в долинах между ними — леса.
Когда передняя кромка Луны, где он сидел, закрыла вид на дом, человек обратил внимание на землю за кромкой. Этот край он тоже узнал, поскольку познакомился с ним ещё в юности. Он узнавал поля и ручьи, дороги и домики, деревню с её шиферными крышами, мощёными улочками и жёлтыми огоньками, что тускло горели в некоторых окошках и уличных фонарях. Но диву давался, подмечая, насколько старомодным и экстравагантным всё это выглядело. Казалось, деревня скорее походила на мир времён его младенчества, чем на мир, который он только что покинул. Человек даже не представлял, что это селение настолько отстало от времени. Вот подтверждение, сколь многое упускается из виду, если не уделять ему внимания и сколь многое видно яснее, если взглянуть на вещи со свежей точки зрения.
Но яснее ли это видно? Лунный ездок погрузился в раздумья. Весь край расстилался внизу, словно карта, но уже не карта известного ему места. Движение Луны человек оценивал по тому, как двигалась земля внизу. Он пребывал в уверенности, что этот курс — неуклонно прямая линия, не сворачивающая ни влево, ни вправо, а только поднимающаяся всё выше. Тем не менее, земля внизу казалась ему совершенно незнакомой. Не то, чтобы человеку больше не попадалось ни одного знакомого ориентира. Все они были ему прекрасно известны. Но он уже не находил в них особенности этих мест.
Как гласила та история: когда в древние времена вор попал на Луну, то нашёл там дивный город с непреодолимыми стенами и неприступными башнями, город, где битком набитые сокровищницы окружала стража, прекрасно владевшая оружием, но ни капли не разбирающаяся в уловках воров с Земли. А вот его последователь, не обнаружив тут никакого города, испытал глубочайшее разочарование, в основном потому, что это заставляло усомниться в истинности самой истории, изначально заманивающей его сюда. Но, хоть на Луне и не оказалось дивных городов, то земля под ней с лихвой восполняла этот недостаток. Она являла взору человека римскую крепость, средневековый замок и дворец эпохи Возрождения, окружённый участком такой величины, что там могло уместиться вдвое больше строений. Человек увидел тянущийся к небесам каменный город в расцвете безупречной красоты и ещё один, скатившийся в упадок и безобразие. Человек увидел современный город из стали и стекла, настолько необъятный, что он не заканчивался в пределах видимости и простирался во всех направлениях, насколько досягал взгляд. Увидел схожий город, лежащий в руинах — память о разрушительной войне.
Невозможно было смотреть на такую мешанину из видений и не задуматься — что же скрывается за ней. И эти раздумья привели человека к предположению, если не к резонному выводу. Раз уж Луна попрала столько научных законов, то не следует ждать, что оставшимся она станет повиноваться. Не стоило ждать, что она движется сквозь время и пространство напрямую, подобно обычным объектам. Луна могла скользить как вперёд, так и назад, могла и отправиться в обход или же срезать путь. И наверняка все эти временные и пространственные линии пересекались друг с другом совершенно непредсказуемым образом. Дом из нынешнего века мог граничить с деревней минувшего столетия, а эта деревня, в свой черёд, могла примыкать к городу века грядущего. А с чем же граничил тот город? Узнать это можно было лишь одним-единственным способом — войти в само видение.
Но, искренне открывшись этим зрелищам, человек словно бы позволил им и дальше углубляться во времени и пространстве. Если первоначальные сцены ограничивались Европой последнего тысячелетия, то последующие перешли к далёким эпохам и континентам. У отвесной скалы посреди североафриканской пустыни плечом к плечу стояли четыре титанических короля, высеченных из известняка. Абсолютно схожие обликом и позой, плотно прижав руки к бокам, чуть расставив прямые ноги и выставив правую ступню перед левой, эти короли словно бы приготовились зашагать по песчаной пустыне. Перед громадными каменными ступнями вереницей крошечных муравьёв проходил караван из едущих на верблюдах и пеших людей, слишком занятых своими собственными крохотными делами, чтобы обращать внимание на статуи. Из дебрей центральноамериканских джунглей вздымалось высокое каменное строение — пирамида со множеством ступеней и обширным квадратным прудом у подножия. На ступенях у этого пруда толпились мужчины и женщины, смуглые и стройные, в скудных облачениях из цветочных гирлянд, держащие в руках пылающие факелы. Все они тут же побросали факелы в пруд. Огоньки полетели прочь и вниз, оставляя за собой хвостатые следы, затем они угасли в пруду и всю сцену заволокло мраком. Над другой пустыней, где-то в Центральной Азии, из снега и льда вздымался выше Луны иззубренный пик лоснящегося чёрного камня. На одном из склонов, не столь отвесном, как прочие, держалась ровная пелена белого снега, где, будто в зеркале, отразилась проплывающая мимо Луна. Ездок склонился вбок, чтобы хоть мельком увидеть в отражении своё лицо. Но не смог разглядеть его над пылающей дугой.
Человек гадал, не покажет ли ему Луна и другие места, что лежат ещё дальше. Гадал, не покинет ли она Землю, полетев к иным мирам. Человек часто задумывался, каково было бы отправиться в подобные миры: затянутую тучами Венеру или каменистый Марс, газовый Юпитер с его полосами или Сатурн с кольцами. Он воображал их колоритные пейзажи, населённые изящными птицеподобными созданиями и украшенные диковинными городами из света, металла и кристаллов. Занятия наукой развеяли подобные вымыслы, но нынешнее путешествие настолько далеко увлекло человека за рамки научных представлений, что он уже не пренебрегал и самыми безумными идеями. Но, пожалуй, обдумывать такое было ещё слишком рано. Быть может, покинуть земную орбиту — слишком грандиозная перемена для Луны, ведь она пока что не выносила своего ездока за пределы времени и пространства человеческой ойкумены. Такое соображение разочаровало его, но вместе с тем и успокоило. Отрадно было знать, что существуют некие правила, что он не попадёт в такие условия, где невозможно уцелеть человеческому существу.
До сих пор Луна влекла его лишь над сушей, но теперь земля осталась за спиной, а впереди расстилалось необъятное море. Попадавшиеся человеку редкие острова располагались так, что он облетал их стороной, да и они встречались всё дальше и дальше друг от друга, пока совсем не пропали из виду. Человека одолевали сомнения — стоит из-за этого тревожиться или нет. Луна неминуемо должна была снизиться к западному горизонту. Что случится, если это произойдёт посреди безбрежного моря?
Внезапно человек заметил далеко впереди нечто — на поверхности моря показалась тонкая серая линия. Поначалу он принял это за очередной остров. Но остров не выглядел бы настолько бледным, размытым и мерцающим под лунным светом. Почти наверняка это была полоса тумана. Хотя высотой она превосходила любую полосу тумана, о которой когда-либо слыхал человек. Пока он её разглядывал, эта полоса продолжала расти ввысь, возводя сама себя снизу доверху, пока не воздвиглась над подножием, словно громадное белое облако, чья верхушка почти сравнялась высотой с лунным ездоком.
И явно собиралась подняться ещё выше. Ибо теперь верхушка преобразилась в вытянутую белую морду, змеиную голову, которой увенчивалась распрямляющаяся змеиная же шея исполинского дракона. Чешуйки, что покрывали голову и шею, размером превосходили боевые щиты, украшающие стены родового поместья ездока, а зубы в пасти были длиннее и острее копий, висевших между теми щитами. Откуда взялся этот дракон? Лунному ездоку не было нужды спрашивать. Он распознал его по всё той же древней истории о воре, прокатившемся на Луне. Ездок так увлёкся началом и серединой этой сказки, что чуть не позабыл её окончание. Но теперь оно всплыло в памяти. Когда вор восседал на груде лунных трофеев и следил, как близится земной горизонт, из сумерек ночной земли восстало лунное затмение в обличье колоссального облачного змея, исполинскими челюстями схватило Луну и утянуло её во тьму, вместе со злосчастным вором.
Теперь эта трагедия повторялась. Дракон распахнул оскаленную пасть, чтобы заглотить луну, наподобие того, как обычная змея заглатывает яйцо. Ездок ощутил, как сфера под ним затряслась, когда громадные челюсти вцепились в неё снизу, ощутил, как она внезапно ринулась вниз, притягиваемая к земле. Удивительно, но страха он не испытывал. Ездок лишь разъярился, оттого, что его путешествие кончалось, не успев толком начаться; оттого, что ему не хватало сил выплеснуть гнев. Он вскочил на ноги, чтобы хоть как-то выразить своё отчаяние, стал прыгать вверх-вниз на лунной сфере и грозить кулаками звёздам над головой. Выплеснул в крике свой гнев на безмолвную вселенную. И, как ни странно, это подействовало. Спуск замедлился и остановился вовсе. Возможно, дракон, вынужденный пожирать бездушный камень, никогда прежде не встречал сопротивляющуюся добычу. Возможно, он раскроет челюсти и выпустит Луну.
А, возможно, он только задержался, чтобы перехватить её поудобнее. Ибо теперь сфера опять ринулась вниз и на сей раз без промедлений.
В десять часов сиделка старика, коротавшая время с журналом за дверью, отложила журнал и направилась в комнату, чтобы проверить самочувствие пациента. Она подошла к кровати и включила лампу на ночном столике, направив её не так высоко, чтобы разбудить старика, если тот спал, но и не так низко, чтобы не разглядеть, был ли он там вообще. В кровати его не оказалось, но этого и следовало ожидать. Иногда старику было трудновато уснуть, тогда он перебирался из кровати в кресло и сидел там, наблюдая за небом через высокое стрельчатое окно, пока, в конце концов, не поддавался сну. Сейчас кресло стояло перед окном, спинкой к комнате и сиделке. Она не могла увидеть старика, потому что спинка кресла была шире его сгорбленных плеч и выше трясущейся головы. Но у сиделки не было сомнений, что пациент именно там. Она не стала бы тревожить старика более необходимого, но следовало хотя бы убедиться, что он как следует укрыт от ночной прохлады. Сиделка подошла к креслу и ухватилась за него. Затем развернула кресло от окна к лампе.
Она тут же поняла, что старик мёртв. Ей слишком часто приходилось видеть смерть, чтобы не распознать её теперь. Но и своего пациента сиделка тоже видела часто. Видела его лицо во всевозможных настроениях, при недомогании, усталости, раздражении и боли. Но никогда прежде она не видела его настолько юным…
Перевод — Sebastian