Страна Червя. Прогулки за Стену Сна — страница 2 из 4

Рожа в алькове

Я очнулся от тягостного сна в незнакомом алькове. Высокая готическая арка была занавешена гобеленом. Лампа, как полная луна, свешивалась откуда-то сверху. Но свет лампы был настолько тусклым, что я никак не мог разглядеть узор на темной ткани гобелена.

Думая найти в рисунке некий ключ к разгадке моего местонахождения в пространстве и во времени, я тщетно выворачивал свои карманы в поисках спичек, когда занавес вдруг расступился, впуская омерзительную рожу. Рожу, матово-светящуюся и туманно-расплывчатую. Рожу в форме серого удлиненного конуса, завершавшегося пучком розоватых извивающихся щупалец.

Я закричал и рухнул лицом вниз.

Множество пар уверенных человеческих рук подхватили меня за ноги и потащили по каменному полу. Я очутился в окружении семи бородатых старцев в белых рясах священников. Они грозили мне деревянными посохами и что-то взволнованно говорили на незнакомом мне гортанном языке. Они отвели меня в круглую комнату, ярко освещенную жаровнями с раскаленным железом. Некоторые предметы в этой комнате удивительно походили на средневековые приспособления для человеческих пыток: набор клещей различного размера, складывающееся деревянное кресло, всевозможные иглы, щипцы и даже каменные стоки для отвода крови. И венчало это поистине ужасное зрелище высокое ложе, составленное из ножей такой ослепительной остроты, что глазам было больно смотреть на них. Но природа остальных вещей, а их в этой комнате оказалось большинство, отнюдь не указывала на их предназначение доставлять кому-либо неудобство.

Глядя на них, я заключил, что почтенные старцы никто иные, как жрецы Лиги Старейшин, и что подобная темница могла существовать только в сказочной стране, которая окружает наш мир. Поэтому я нарисовал Знак Старейшин, являющийся могущественным паролем этой волшебной страны, где по умению им пользоваться отличают людей от демонов.

Жрецы Лиги Старейшин извинились за то, что не узнали меня сразу. Но когда ты находишь человека в занавешенном алькове, где ты предполагал найти демона, что еще остается думать? Указывая на мою чужеземную одежду, они высказали осторожное предположение, что я только что прибыл из бодрствующего мира.

Мне пришлось рассказать им о моих одиннадцати предыдущих посещениях сказочной страны, предусмотрительно умолчав о данной мною клятве, согласно которой мой одиннадцатый визит должен был стать последним. Необходимость в подобной клятве возникла из-за тайного пророчества, в чьей правоте я не мог долее сомневаться. Это пророчество гласило, что вскоре всемилостивейшие Старейшины будут свергнуты бесчисленными силами Других Богов, которые хотят столкнуть мир в черный винтообразный водоворот, идущий по направлению к центральной пустоте, где султан демонов Азатез терзаем желаниями в темноте. Этот приговор будет неукоснительно исполнен во второе пришествие пресмыкающегося хаоса Наярлозотепа… Итак, я умолчал о клятве с одним лишь желанием избавить жрецов от лишнего упоминания об этом ужасном предсказании.

В свою очередь, они сообщили мне, что я нахожусь в Храме Старейшин в Олтгаре, куда, по всей видимости, был перенесен силой своего воображения. На мой недоуменный вопрос, как столь священное место могло стать убежищем для демонов, они отвечали, что сами вызвали злого духа, так как умелый допрос нечистой силы является одним из способов проверки сверхъестественных слухов.

Когда я осведомился, что за сверхъестественные слухи они пытаются проверить, они ответили мне, что только один, который извещает о надвигающемся свершении основного пророчества их веры.

Вероятно, мое лицо выдало мою несколько большую осведомленность по этому вопросу, так как жрецы тотчас же выразили надежду, что коли я выдумал свою дорогу в сказочную страну, то при неблагоприятных обстоятельствах я всегда смогу выдумать ее обратно. Но если я желаю узнать большее, добавили они, то мне следует пойти к их патриарху, в его комнату на вершине Храма.

Я покинул добрых старцев и, следуя их указаниям, стал подниматься по узкой винтовой лестнице, круто восходящей вверх вдоль стен круглой комнаты. Осторожно ступая боком по узким ступеням и прижимаясь спиной к шероховатой стене, я видел, как внизу подо мной пылающие жаровни описывали в воздухе плавные круги и уменьшались в размерах, пока не стали походить на маленькие красные звездочки на дне глубокого колодца. Все это время я мысленно заклинал Старейшин, чтобы они помогли жрецам поскорее поймать ужасного демона, так как боялся, что он последует вслед за мной по ступеням. Я невольно ускорил шаг, и тогда новое опасение заставило меня содрогнуться. Я подумал, что коварный демон мог опередить меня и теперь поджидает где-нибудь наверху в темноте, и я пошел медленнее. Однако теперь я вспомнил, что рожа демона светилась, и если он окажется рядом, я смогу вовремя его заметить, и, возможно, мне удастся сбежать от него. В противном случае оставалось только одно — прыгнуть. Лучше пойти на верную смерть, чем попасться живым в руки морды.

Однако все мои опасения оказались напрасными, и я продолжал подниматься вверх по лестнице, пока не наткнулся на деревянную ручку большой, обитой кованым железом двери. За дверью я услышал тихое мурлыканье человеческой речи и, приникнув к ней правым ухом, смог различить три дребезжащих голоса, принадлежащие трём старым людям.

— Вот уже три месяца, — продолжал первый голос, — как в Селефейс не приходил ни один корабль из заоблачного Серанниана, где небо сходится с морем. Два месяца мы ждали каравана через Танарианские Холмы из Драйнена на Востоке, и только теперь мы узнаем, что он не вернулся в Драйнен, а взял курс на запад через Серенарианское море на Хланиг в устье реки Оукранос. Месяц назад море тьмы разлилось на Востоке, подойдя к подножию Танарианских Холмов, и не двинулось назад на рассвете. Тьма разрывалась воплями потерянных душ, и мы в Селефейсе жгли сторожевые огни на вершинах холмов, чтобы растущее наводнение не перехлестнуло через них и не затопило земли Ут-Наргаи своим мраком, и завываниями. А поднимаясь на корабль, идущий в Хланит, я увидел, что чужестранец в красном одеянии проповедует ересь на рынке, но никто не посмел остановить его.

— Множество кораблей, — начал второй голос, — пришло в Хланит с Востока в прошлом месяце. Они извергли на улицы города бесконечный поток потерявших от страха дар речи матросов, которые вздрагивали при виде любой тени. И еще больше кораблей повернуло прочь на поиски другого пристанища. Долгое время ни одно морское судно не нарушало спокойствия вод гавани Хланита. Но четыре ночи назад огни последнего корабля, совершившего длительный путь с Востока, идущего, как ни один корабль не шел до него, мрачно засверкали в ночной темноте. Мы в Хланите оттолкнули его длинными баграми, которые глубоко вошли в его пористые борта. Следующей ночью он снова вернулся, и мы опять отогнали его. А когда галера несла меня вниз по реке Оукранос по направлению к Трану, я в третий раз увидел чужестранный корабль, возвращающийся в Хланит. На носу его железным изваянием стоял незнакомец в красной мантии.

— Мы в Тране, — произнес третий голос, — всполошились только вчера утром, найдя воду Оукраноса солоноватой на вкус и, обнаружив плавающие обломки славного города Хланита, качавшиеся на волнах у мраморных причалов Трана. Тем же вечером в час сумерек чужестранец в алой сутане был остановлен стражей вблизи восточных ворот. Но он успел произнести три заклятия, удостоверяющих его волшебство, достойное миновать добрую сотню ворот Трана. Я не слышал слов, сказанных незнакомцем, но те, кто их слышал, пронзительно крича, спасались бегством через северные, западные и южные ворота, а вслед за ними побежали и те, кто не слышал. Сегодня в полночь мы смотрели на восток с яшмовых уступов Кирана и видели тысячи позолоченных шпилей Трана, которые почернели и оплавились, при свете горбоносой луны.

Тут дверь распахнулась внутрь, и я стоял, щурясь от яркого света, в то время как жрецы один за другим медленно проходили мимо меня. Их облачения и бороды были такими же, как у тех старцев, что остались внизу, только посохи сверкали позолотой, а головы украшали золотые шапочки. Они поочередно благословили меня от имени Старейшин, но их лица в этот момент казались неестественно бледными и искаженными ужасом. Я проводил взглядом белые фигуры, осторожно спускавшиеся вниз в темноту и вошел в комнату, которую они покинули.

Занавешенная легким пологом кровать на четырех столбиках неясно вырисовывалась в окружении высоких зажженных свечей, чей свет смутно отражали стеклянные дверцы стоящих рядом книжных шкафов. Старый служитель, поддерживаемый множеством подушек, полулежал на узорчатом покрывале. И я мог бы сразу догадаться, что передо мной действительно тот патриарх, которого я искал, единственно по поразительной длине его белоснежной бороды и по знакам неведомого зодиака, вышитым на его иссиня-черной мантии. Однако другое привлекло мое внимание; я узнал его по выражению великой усталости на морщинистом лице и мудрости в бесцветных глазах; болезненная усталость человека, дожившего до трехсот пятидесяти с лишним лет, бесконечная мудрость верного старого последователя Барзая Мудрого.

Я преклонил колени у кровати патриарха Атала и с глубоким почтением поцеловал его благообразную руку.

Очень кратко я поведал ему о моем таинственном пробуждении в алькове, появлении омерзительной рожи и о моей беседе со священнослужителями. Патриарх выслушал меня до конца, не прерывая моего рассказа, и только важно кивая своей почтенной головой. Он допускал, что Наше одновременное прибытие, мое и ужасного демона, не было простым совпадением. Дети Тьмы не могут по своей воле вырваться из родной преисподни, и только космические дыры дают им такую возможность, и кто может сказать, какое новое появление готовят эти повсеместные дыры, из каких иных сфер и плоскостей существования? Вероятно, я, как опытный мечтатель, оказался особенно восприимчив к воздействию подобных дыр, и поэтому он выражает беспокойство, что открытие именно такой дыры послужило причиной моего неумышленного появления.

Но в сложившейся ситуации это может пойти на пользу, продолжал он, если предположить, что я послан Старейшинам, чтобы послужить их избранным орудием, и поэтому он предлагает мне принять участие в поисках, которые он вскоре намеревается предпринять. Дело в том, что слух о втором пришествии пресмыкающегося хаоса Наярлазотепа недавно окончательно подтвердился, и остается только надеяться, что человеку удастся предотвратить крушение мира, как это уже однажды сделали Старейшины, когда они и весь мир были молоды, и только Другие Боги были уже стары.

Но до того, как открыть мне предмет своих поисков, он хотел бы услышать от меня все, что я знаю о всемогуществе Других Богов. Я ответил, что знаю лишь то, что известно каждому: Другие Боги были озорными слугами Старейшин, но они были освобождены от телесной оболочки в наказание за их проказливые выходки и что только неизменная бдительность Старейшин, которая символически отображена в их древних манускриптах, отводила шалости Других Богов от жилища человека. Однако по выражению лица патриарха я понял, что это был плохой ответ.

И тогда я сказал, что знаю то, что запрещено знать любому, но конечно же известно самому патриарху Лиги Старейшин.

— Другие Боги есть главные первичные боги, которые явились на Землю в далекие незапамятные времена Хаоса задолго до рождения Старейшин. Другие Боги родились в черном винтообразном водовороте, откуда взяло начало Время, и они умерли, когда дыхание вечности увлекло их слишком далеко от первобытного Хаоса. Но они снова оживут, когда очередной виток вечности вернет их обратно в черный водоворот, и тогда Время оборвется, а мир и звезды будут поглощены беспредельным султаном демонов, чье имя ни одни губы не осмеливаются выговорить вслух.

Началом этой трагической развязки послужит возвращение Других Богов. Ведь в тот день, когда еще юные Старейшины сошли со звезд на корабли из облаков, они нашли обезображенные трупы Других Богов и узнали об их предсказаниях. И тогда они переплели могущественные заклятия между телами и душами Других Богов, схоронив их тела глубоко под землей, а души изгнали на невидимую темную сторону Луны. Вот как случилось, что первый приход пресмыкающегося хаоса Наярлозотепа, души и вестника Других Богов, был расстроен чарами Старейшин.

Но дыхание вечности ослабило эти заклинания, и внушающие ужас души Других Богов сошли с небес в подлунный мир, а дряхлые Старейшины, утратившие свою силу, удалились в ониксовые крепости на вершине укромного Кадата, бежали в холодную пустыню, чтобы там готовить свою последнюю защиту, а возможно, они просто покорились судьбе и теперь ожидают гибели, которую не в силах предотвратить… Но если сами Старейшины впали в отчаяние, на что остается надеяться нам, людям?

— Надежда уходит последней, — сказал Атал, — и она заключается в том, что поведал Барзай Мудрый мне, его молодому ученику, накануне своего трагического восхождения на запретный Хатег-Кла три столетия тому назад. Поклоняющиеся Старейшинам думают, что Старейшины создали человека, но жрецам Лиги известно, что он развивался самостоятельно из единого первоисточника, прообраза всей земной жизни, который создали Старейшины и который древние рукописи упоминают под именем Уббо-Сатла. Но даже священники не знают того, что было известно одному Барзаю Мудрому, сумевшему расшифровать ту ужасную часть заплесневелых манускриптов, слишком старых для того, чтобы можно было их прочесть. Когда Старейшинам наскучило создавать мир, они отдали на хранение Уббо-Сатлу всю свою непостижимую мудрость, записанную на табличках из камня, добытого со звезды. И это был Уббо-Сатл, которому поклонялся волосатый доисторический человек, а поздние гиперборейцы поносили под именем Абхот, отец и мать всех космических нечистей, которые залегли в берлоге под горой Вумитадрат на гиперборейском континенте задолго до сотворения бодрствующего мира. Весьма возможно, — продолжал Атал, — что заклинания, которыми Старейшины предотвратили гибель мира, до сих пор хранятся у Абхота, и это было надеждой патриарха и целью его поисков — добыть их.

Тут старый служитель поднялся и тяжело опираясь на неукрашенный посох верховного священнослужителя, который лежал у него на коленях, медленно двинулся в сторону книжных шкафов, стоявших напротив входной двери. Здесь он трижды постучал посохом по мраморному полу, и тотчас же два высоких шкафа перед ним повернулись наружу, как французские окна, открывая прямоугольный клочок ночного неба, густо усыпанный сверкающими звездами.

— Страх перед неведомым, — продолжал он, — всегда был сильнее всех страхов в мире, именно он, потому что, однажды открывшись, неведомое может оказаться самой чудовищной вещью во Вселенной. Жрецы Лиги Старейшин гораздо лучше меня изучили древние тайны, и поэтому только они знают, что представляет собой наихудшая вещь во Вселенной и что сейчас мы стоим на пути наиболее благоприятном для встречи с ней. Но знание лишает их мужества, тогда как мой страх не может лишить меня его, ибо страх перед неведомым не так уж силен по сравнению с боязнью самой худшей вещи в мире.

Сказав это, он выдернул из своей бороды маленький серебряный свисток на тонкой цепочке и тихонько подул в него. И хотя он сразу же вернул свисток в его потайное место, я успел разглядеть и узнать тот странный рисунок, который был изображен на нем, отвратительное хитросплетение усиков, крыльев, когтей и вьющегося хвоста. Где-то вдалеке поднялся невообразимый кошачий вой, и несколько звезд в окне исчезли, закрытые, как мне показалось, густым облаком летучих мышей. Некоторые звезды по краям этого движущегося контура еще мерцали, но центр его был непроницаем. Все больше и больше разрасталась туча, пока все звезды не были поглощены ею, и тогда неистовый кошачий концерт был задушен громким хлопаньем огромных пар кожаных крыльев. Сырой зловонный ветер подул в окно судорожными порывами, пробивая пламя свечей, развевая бороду Атала и надувая черным парусом его длинную мантию. Старик обернулся ко мне с костлявым пальцем, приложенным к губам, и жестом приказал мне потушить свечи.

Но когда последняя свеча была передо мной, и я наклонился, задуть ее, я увидел нечто, возникшее из темноты позади нее, нечто матово-светящееся и туманно-расплывчатое. Нечто в форме серого удлиненного конуса, оканчивавшегося пучком розоватых извивающихся щупалец.

И как мне показалось, слабое свечение становилось все бледнее, а туманная неясность все четче, пока не осталось только мое собственное злобное лицо, смутно отражающееся в стеклянной дверце книжного шкафа.

Я задул последнюю свечу.

Перевод — К. Пилоян

Жрец Млока

За три ночи до прихода Млока на землю Лохи было предсказание во сне. Этот Лохи был очень старым и очень святым, он жил в полном одиночестве на краю пустыни Бназик больше лет, чем кто-либо мог представить, и за все эти годы ни с кем не разговаривал, кроме своих богов. Но за несколько месяцев до того времени, о котором я пишу, он взял себе ученика. Когда Лохи проснулся от грез о Млоке, он дал указание Нину (таково было имя ученика) приготовиться к недельному пребыванию в пустыне, поскольку он был настроен быть первым из людей, кто предложит себя Млоку.

Вечером они отправились, Лохи, Нин и верблюд, на котором был нагружен багаж. Лохи ехал с багажом, потому что годы сделали его слабым, но Нин шел пешком. Они путешествовали на восток, преследуя свои тени от заходящего солнца; и чем быстрее они шли, тем быстрее двигались их тени, убегая далеко вперед, пока ночь не скрыла их. Они путешествовали ночью, потому что только в это время ослабевала жестокая жара пустыни, и потому что на этой лишенной ориентиров равнине Лохи мог строить свой курс только по звездам. Звезды были святы для его богов, и он умолял их указать ему путь бесконечными молитвами.

Таким образом, Нин впервые услышал об объекте их поисков. Новый бог собирался объявить себя людям, и они станут свидетелями его пришествия. Они будут приветствовать его во имя людей и выведут из пустыни в города, где они жили, где он будет почитаться выше всех богов, поскольку его жрец будет почитаться выше всех остальных жрецов. Это то, что Нин разобрал в молитвах жреца об объекте их поисков. После этого он наблюдал за небом в поисках знамений, даже более внимательней, чем глядел на землю в поисках змей.

К концу третьей ночи его бдение было вознаграждено, когда звезда сорвалась с небесной сферы и упала на землю. Она упала на востоке, издавая звуки, разбудившие гром, который рычал и рычал над горизонтом еще долго после того, как крики стихли.

На следующий вечер демон упрямства покорил верблюда, и ни мягкие слова Лохи, ни жесткие удары Нина не смогли снова заставить идти его. Им ничего не оставалось, кроме как оставить его, поэтому Нин поднял своего хозяина на спину и пошел. Он недолго шел так, как вдруг между ним и звездами возникла стена песка. Стена не была крутой, и Нин мог легко подняться на нее даже с Лохи, но, поднявшись, он обнаружил, что не может двинуться дальше из-за ямы, которую окружала стена. Полная луна освещала устье, но только звезды освещали ее дно. В их свете Нин смутно увидел большие валуны, вздымающиеся, как зубы, высоко вверх на пологих сторонах.

Лохи не заглядывал в яму, потому что знал, что в ней содержится. Вместо этого он опустился на колени спиной к ней и помолился последней молитвой. Он молился не звёздам, потому что они уже не были такими святыми, так как Млок покинул их ради пребывания среди людей. Он молился не звездам, а яме. Ибо там падающая звезда родила Млока и земля открылась, чтобы принять его, и там он ждал, когда придет его жрец. И это было бременем молитвы Лохи, ибо он должен быть признан приемлемым для Млока, чтобы девяностолетнее верное служение не осталось неоплаченным.

Нин тоже служил богам, семь месяцев он служил им. Но молитва слабого старика стояла между ним и его наградой. Поэтому он поднял тяжелый камень и навсегда оборвал оскорбительную молитву.

Затем он опустился на колени рядом с Лохи и помолился своей молитвой: он молился не так, как это делал Лохи, старик, живущий прошлым. Нет, новый культ нуждался в новой крови, и Нин был человеком, который мог предоставить это. Он не жил прошлым, не жил будущим, он должен был посвятить все свои годы служению Богу. Но бремя его молитвы было таким же, он должен быть признан приемлемым для Млока.

И тогда Нин посмотрел и увидел, что его тень не принадлежит ему. Что-то встало между ним и лунным светом, что-то, что не было человеком. Он посмотрел краем глаза и увидел, как кончик рыщущего щупальца пробирается мимо него к убитому Лохи. Посмотреть назад он не осмелился. Но когда щупальце отступило от мертвого лица Лохи и повернулось к Нину, он склонил голову, чтобы получить благословение.

Жертва была приемлемой для Млока.

Перевод — Р. Дремичев

Гробница Неба

Где бы люди ни собирались пообсуждать невероятные подвиги воров, они всегда вспоминали о Тхангобринде и Тише, но ничего не говорили о Муте. Но тот, кто занимается искусством воровства, не заботится о славе, разве что для того, чтобы научиться избегать ее. Именно те, на ком он практикует, делают его имя бессмертным. А те, на ком практиковал Мут, были как тихими, так мертвыми, потому что Мут был торговцем древностями.

Есть некоторые люди, кто идет путем Мута, они царапают землю наугад, и другие, более методичные, которые просеивают гору через сито. Мут не работал подобно им. Вместо этого он опирался на книги и свитки, которые могли подсказать ему, где копать. Он мог читать более чем на семи древних языках, в том числе на трех человеческих. Можно было подумать, что его познания охватывают записанную мудрость многих древних народов, но, увы, он заботился только о том, что мог показать в витрине своего магазина.

Он много читал о гробнице Неба, прежде чем догадался о ее местонахождении. И он часто замечал круглый холм в пустыне к востоку от Дринена. Он задавался вопросом, почему он никогда не меняется перед лицом пустыни, которая всегда менялась, всегда сглаживала морщины и создавала новые вместо прежних. Но только после того, как он увидел, как жрецы Старших восстановили холм после песчаной бури, он сложил два и два вместе и обнаружил, что получилось четыре.

Неб был последним жрецом культа Млока. Этот культ был очень великим в своё время, около сорока веков прошло до того времени, когда я пишу это; но частое деление главного божества все увеличивало его пантеон, выходя за пределы богатств любого культа, нужных для его поддержания, и это привело к его исчезновению. Ибо дети Млока требовали человеческих жертвоприношений, и жрецы Млока делали все возможное, чтобы обеспечить им их. И когда они думали, что им больше нечего принести в жертву, Неб показал им их ошибку. Он был последним. Ревнивые жрецы Старших похоронили его в пустынной гробнице, а детей Млока похоронили с ним. Они уничтожили все записи о местонахождении гробницы, чтобы никто из последователей Неба никогда не нашел ее. Сорок столетий спустя даже жрецы Старших не знали, почему они вываливают корзины с песком на круглый холм к востоку от Дринена.

Но Мут знал. И поскольку он знал, то сделал этот холм объектом своей вечерней прогулки. Это было на закате, когда он обосновался на месте у подножия западного склона, выбрав его для раскопок. Под звездным светом приступил он к работе, чтобы доказать мудрость своего выбора. Он копал под светом звезд, потому что любой другой свет был бы виден со стен Дринена, а Мут опасался раскрыть себя перед жрецами Старших. Когда полная луна поднялась над вершиной холма, он обнаружил, что его лопата ударила в дверь тайной гробницы, раскрыв притолоку прохода.

Целая печать на каменной двери была так же хороша, как надежды Мута, надежды на богатое вознаграждение за его труд. Но когда он сломал печать и открыл дверь, когда он зажег лампу и изгнал темноту сорока столетий, он увидел, что надежды его не оправдались. Не было никаких статуй запрещенных богов. Не было мумии их объявленного вне закона жреца. Не было даже горстки пыли, чтобы показать, где она лежала. Пол был таким же чистым, как если бы он только что был подметен.

Когда Мут уходил, он увидел, что печать выпала из двери одним куском. Его первым желанием было растоптать ее ногами, потому что он чувствовал сильное разочарование. Но, подумав, он взял ее домой, чтобы использовать в качестве украшения для своего магазина.

Это была ночь, когда ужас пришел в Дринен. Он пришел за час до рассвета в восточную часть города, когда более чем один спящий был разбужен громким криком, донесшимся из района близ пустынных ворот. Когда крик прервался, едва успев начаться, они решили, что это сосед кричит, увидев кошмарный сон, и снова легли. Но утром, когда они обнаружили, что караульное помещение опустело, а ворота стояли широко открытыми, они были очень удивлены.

На следующую ночь крик повторился. Но на этот раз он не дожидался часа до рассвета и не остановился вскоре после этого. Нет, он раздался через час после захода солнца, и если он стихал в одном месте, то вскоре раздавался уже в другом. Те, кто слышал его второй ночью, не могли отмахнуться от него так же легко, как это сделали в первую. Они могли только натянуть свои одеяла на головы и проклинать ночные часы, но ничего не делали, чтобы остановить крик. А утром они обнаружили, что во второй раз караульное помещение было пусто, и ворота вновь широко открыты. Они закрыли их и заперли, но никто не остался, чтобы нести ночную вахту. И многие дома в восточном квартале не открывали свои ставни весь день.

Магазин Мута находился в восточном квартале недалеко от пустынных ворот; он был одним из первых, кто услышал крики, и одним из последних догадался, что это на самом деле означает. Пробудившись четыре раза за вторую ночь, он лишь подивился, почему кошмары внезапно стали настолько распространенными. Но на третью ночь, когда крик наполнил его собственные сны и сделал сон немногим лучше, чем пробуждение, он обратился к своим книгам за утешением. И первой книгой, на которую он наткнулся, была старая история культа Млока.

Неб был последним жрецом культа Млока. Когда у него не было больше жертв, которые он мог бы предложить детям Млока, он отправлял их на улицы, чтобы они сами смогли найти их для себя. Они покидали свой храм тайком и ночью, и только крики их жертв говорили, где они находятся; но ночь за ночью раздавались крики, и от заката до восхода солнца они не прекращались. Третья часть населения древнего Дринена стала жертвой детям Млока, прежде чем вмешались жрецы Старших. Но жрецы не смогли убить детей бога, потому что те унаследовали божественность своего отца. Поэтому они закрыли их в гробнице в пустыне и запечатали ее с помощью мощной магии печати Старших.

Когда Мут прочитал это, его сердце опустилось, словно превратилось в камень. Та печать Старших, печать, которая в течение сорока столетий сдерживала детей Млока, была печатью, которую он забрал из двери гробницы, печатью, которая теперь лежала в его витрине. Но это было не самое худшее. На руке Мута была надпись, хотя при каких обстоятельствах он написал ее, он не мог даже предположить. «Вы должны вернуть ее, — было написано, — немедленно!»

Мут вышел через заднюю дверь, опасаясь, что за передней могут наблюдать. Он двигался позади домов, все время держась в тени. Однажды он даже обошел квадрат света, льющегося из освещенного окна. Двигался ли он более тихо, чем другие люди, или ужас, привыкший добывать свою жертву в домах, больше не думал искать его на улицах, я не знаю, но он добрался до пустынных ворот, не встретив того, чего боялся. Он проскользнул через ворота и направился в пустыню, где почти сразу встретил группу тварей.

Твари склонились над телом человека, разрывая его, чтобы добраться до души, как псы ломают кости, чтобы добраться до костного мозга. Они все стояли спиной к Муту. Но вот предательский порыв свежего ветра, должно быть, донес его запах туда, где они низко припали к земле, потому что сразу же их морды поднялись, громко втягивая ноздрями воздух. Когда Мут услышал это, он понял, что проиграл. И когда они двинулись к нему, передвигаясь на четвереньках и злобно хихикая, он закрыл глаза и стал ждать конца.

Но конец долго не наступал. Вот хихиканье уступило место хныкающему звуку, похожему на скулеж собак, удерживаемых от своей добычи. И когда Мут снова открыл глаза, он увидел, что все твари стоят перед ним, их слепые морды осторожно нюхают печать Старших, которую он прижимал к груди. Увидев, что печать отталкивает тварей, которых она так долго держала в заточении, он сжал ее покрепче. Затем сделал шаг вперед. Твари отступили.

Твари отступали шаг за шагом, но они не рассеивались перед ним. Вскоре их число увеличилось, поскольку из пустыни вышли другие подобные им твари, чтобы присоединиться к первым, присоединиться, образуя живую стену между Мутом и гробницей. Казалось, что они догадывались о его цели и пытались остановить его. Их целью было переубедить его наравне со страхом, но лица, которые они подняли, взирая на него, убили бы более нервного человека.

Когда он отогнал их так близко к гробнице, что пространство между ними уже не могло вместить их, они начали отступать в дверь, к которой старались не пустить его. Один за другим они отступали через дверной проем, пока Мут не удостоверился, что все они находятся в гробнице. И когда вошел последний, и ночь и пустыня были снова пусты, Мут закрыл за ними каменную дверь. Он уложил печать у порога двери и набросал на нее песок до самой притолоки.

Это был момент, когда Неб решил объявить о своем присутствии, мягко покашляв позади него.

Перевод — Р. Дремичев

Боги Дринена

Неся перед собой символ своего сана — увенчанный анкхом посох жреца Старших, Бел вошел в храм Млока, чтобы убить божество этого храма. Во имя Старших он пришел, потому что именно они постановили предать смерти своего величайшего соперника в Дринене, и именно они назначили Бела исполнителем своей воли. Он был именно тем, кто должен убить бога или умереть в попытке, и у него было мало надежды на то, что он сможет победить.

Он знал, что жрецы Млока не будут мешать ему, потому что все они запирались в своих камерах на закате, и появятся снова лишь на рассвете. Но он также знал, что это происходит из-за их боязни своего бога, который посещает ночью свой храм. И это знание не приносило утешения, когда он находился в этом самом храме, полном темноты, с таким количеством колон, за которыми вполне мог укрыться сам бог. Единственный свет — свет звезд, который проникал внутрь через парадную дверь позади Бела. Колонны стояли вокруг, словно призраки.

Только однажды во всей этой темноте он увидел что-то похожее на проблеск надежды, и это была свеча, горящая перед дверью храмового склепа. Эта запретная дверь, почерневшая от времени и обитая железными гвоздями, была последним барьером между храмом и его богом, но никто не охранял ее. Только эта маленькая свеча стояла перед ней, как будто ее свет имел власть удержать темноту на расстоянии. Это не всегда было так. Когда-то жрецы охраняли своего бога так ревниво, как скряга охраняет своё золото. Бел прекрасно это знал, потому что сам провел больше одной ночи, охраняя эту дверь, служа жрецам Млока.

Еще три года назад юный жрец Старших слыхом не слыхивал о Млоке. Но два года назад ночью жрецы его тайно пронесли в город и спрятали в склепе заброшенного храма по пути из храма Старших, и за эти два года его культ стал самым популярным в Дринене. Не известно, что было такого в культе Млока, что привлекло так много поклонников на его сторону из других культов. Возможно, в этом была виновата лишь новизна. Или, может быть, свидетельства живого бога были более убедительными, чем пыльные записи древних чудес. Но что бы это ни было, это вскоре стало ощутимо даже в храме Старших. Ибо жрецы Млока носили мантию из шелка и обедали на золотых тарелках, а жрецы Старших носили только тряпки и голодали, когда их чаши для подаяний были пусты.

Поэтому Бел сказал об этом своим хозяевам, трем первосвященникам Старших, когда преклонил колени перед ними в зале для собраний, и умолял их освободить его от его обета. Все в белом были они, эти древние жрецы с печальными глазами, и их длинные белые бороды свисали до самых сандалий. Каждый из них держал в своей правой руке посох, увенчанный анкхом, который был как опорой для старца, так и символом его сана. Он умолял их освободить его от обета, и они не отказали ему. Естественно, что молодой жрец захотел перейти от слабеющего света старых богов к все увеличивающемуся свету нового. И для него было естественно чувствовать себя обескураженным, когда чаша для подаяний слишком часто была пуста. Но это был не первый случай, когда бог пришел, чтобы бросить вызов Старшим, и, конечно же, не последний; и рано или поздно Старшие ответят на вызов, как это всегда происходило в прошлом. Между тем их жрецы должны быть терпеливыми, потому что Старшие вспомнят верных им в годы своей великой славы. И если они вспомнят верных, они не забудут и неверных. Так говорили жрецы Старших, пытаясь предотвратить Бела от его опасного желания. Но он не отступил. Сломав посох своей веры об колено, он бросил обломки к ногам своих бывших мастеров.

Хотя Бел иногда охранял дверь, он никогда не видел, что находится за ней. Но теперь, благодаря свету заимствованной свечи, он видел, что это настоящий лабиринт из лестниц и коридоров, лабиринт, в котором он мог часами охотиться за своей жертвой и все еще мог быть далеко от своей цели. Он мог бы охотиться часами, но он разработал лучший план. Пол был усыпан человеческими костями, и везде, где возникал выбор пути, он выбирал тот проход, где костей было больше, как самый быстрый путь к логову бога, если не к самому богу. Но у него вызывали приступ тошноты мысли о том, куда могут вести другие пути, поскольку он давно догадался, что из лабиринта выходило больше коридоров, чем предполагали жрецы Млока. И он очень осторожно шагал по костям, потому что об их владельцах все было известно ему.

Не прошло и месяца, как он пробыл на службе у жрецов Млока, как начались исчезновения. Жрец исчез из своей камеры ночью, и никто, кто слышал его удаляющиеся крики, не мог поверить, что он кричал по своей собственной воле. Они обыскали храм сверху-донизу, но никаких следов пропавшего не нашли. Только в склепе они не искали, поскольку дверь в него тщательно охранялась, и никто не проходил через нее в любом направлении, как могли бы подтвердить два охранника. Но когда сами охранники исчезли даже без единого крика, сигнализирующего об их смерти, все предпочли отказаться от поисков, а не следовать логическим выводам. А затем немногие открыто заявили, что все должны понимать в тайниках своего сердца, что ничто не могло коснуться жреца Млока в храме Млока, если только это не был сам Млок. Они сказали, что Млок рассердился на своих жрецов за то, что они не давали ему требуемой пищи, так необходимой ему, и что те, кто хочет отправиться на поиски пропавших жрецов, должны искать их в брюхе Млока. Позже они сказали, что исчезновений было больше, чем необходимо одному богу. Хотя на самом деле исчезновений было не так много, как слухов порожденных ими, и некоторые из пропавших, скорее всего, совершили побег, чтобы избежать участи своих товарищей. Сам Бел оставался здесь столько, насколько хватило сил, но однажды ночью он услышал, как что-то осторожно грохочет за охраняемой им дверью, и решил, что его истинные интересы лежат где-то в другом месте. Ибо лучше голодать со Старшими, чем быть съеденным Млоком.

Он покаялся перед своим старыми хозяевами — тремя первосвященникам Старших, когда преклонил колени перед ними в зале советов, и попросил их вернуть его обратно. Они не изменились в течение года с тех пор, как он покинул их, только их бороды стали немного длиннее и их глаза немного печальнее. Он умолял их вернуть его обратно, и они не отказали ему. Им было приятно видеть, как молодой жрец возвращается от разрушающего света ложного бога в хранящую тьму истины. И им было приятно видеть, что он таким образом может избежать гнева Старших. Но удовольствие, которое они испытывали при его возвращении, было ничто по сравнению с удовольствием, ощущаемым самими Старшими. Они были рады настолько, что захотели угодить Белу, в свою очередь, подарив ему исключительную честь. В течение трех лет они терпели Млока, который бросил вызов их власти. Они больше не хотели терпеть его. Сегодня они определили его смерть, и тем же вечером они отправили его как исполнителя своей воли. Но Бел не мог убить бога без оружия. Таким образом, они вложили в его слабые руки посох жреца Старших. И он увидел, как тьма сомкнулась вокруг него, ибо это был его собственный посох, который они дали ему, его собственный посох, чудесным образом восстановленный.

Кости привели Бела, когда он уже начал отчаиваться, туда куда нужно, стены разошлись по обе стороны от него, чтобы явить ему логово, которое он искал. Он сразу увидел, что это логово по размеру и форме напоминает большую квадратную комнату с четырьмя дверями, открывающимися в ее стенах, и алтарем из черного камня, который стоял в самом центре. Но по большей части он видел вокруг лишь кости, человеческие кости, которые лежали так густо на полу, что его совсем не было видно между ними. В комнате было пусто. Он осторожно пересек ее и поставил свечу на алтарь. Он уже почти решил вновь поднять ее и попытать свою удачу в лабиринте, когда грохот костей раздался позади него.

Он прекрасно знал, что это было, но его вера в посох Старших дала ему силы, чтобы противостоять этому. Но когда он увидел то, что стояло за ним, потянувшись к его горлу странными человеческими руками, все силы покинули его. Только когда он почувствовал прикосновение этих рук к своему сжавшемуся от страха горлу, только тогда он нашел силы, чтобы нанести удар. Он ударил не один раз, а много, терзая протянутые к нему конечности, чтобы достичь мягкого тела позади них. Он продолжал бить безжизненное тело еще долго даже после того, как конечности расслабились.

Но в момент своей победы он увидел, что все было в пустую, увидел это в очертаниях мертвой твари у своих ног. Это было не в ужасной насмешке над человеческой формой, как видел он. Это было не в основе различия, что никакая видимая форма никогда не может полностью скрыть. Это было даже не в неестественном количестве рук, ног и голов, в два раза превышающем то, что должен иметь человек. Это было не в самой твари, но вывод, который он извлек из всего увиденного, вырвал победу из его рук, даже когда он потянулся, чтобы схватить ее. Тварь умерла, находясь в финальной стадии расщепления своего тела пополам.

Но только после того, как он поднял глаза от поверженного ужаса, он понял весь масштаб своего поражения. Братья убитого бога вернулись с охоты в храме наверху, чтобы найти его над телом своей жертвы. Они стояли вокруг него за краем тусклого света свечи, дрожа от молчащего смеха, что было хуже любой угрозы. Но Бел уже видел худшее. Он поднял в вызове посох Старших, посох, который мог бы привести их к смерти.

И только тогда он понял причину, почему боги смеялись. Старшие сломали свой посох второй раз пополам.

Перевод — Р. Дремичев

Сокровище Древних

В необъятной пустыне, что лежит между Цолем и Цуном, в полдень по караванной тропе ехали на верблюдах четыре человека. Они двигались неспешной вереницей, облачённые в длинные серые плащи странников, понурив головы в низко надвинутых капюшонах. Казалось, люди ничуть не замечали своих дорожных спутников — стервятников, лениво кружащих над головою. Но как путники могли их не заметить? Для того, кто погибал, сбившись с пути, эти птицы являли скверный знак, ибо предвещали близкий конец. Эти люди не заблудились и не погибали, но для них птицы тоже являли знак. Знамение, что на них обрушился гнёт божественного проклятия.

Кто же эти люди, столь тяжко оскорбившие бога? Братья, мелкие купцы из города Цун, возвращающиеся домой из города Цоль, где заключили разорительную сделку. В результате у них не осталось денег даже на то, чтобы купить место в караване. Так что они сами пустились в долгую дорогу, доверившись собственному знанию безопасного пути домой.

Но, либо познания их были не так уж велики, либо дорога оказалась не очень различимой, однако к полудню второго дня братья поняли, что сбились с хоженого пути. Они тут же повернули, отыскивая дорогу, но ночь опустилась прежде, чем поиски увенчались успехом. Какое-то время путники упрямо продолжали искать при свете звёзд. Но, в конце концов, даже до них дошла неразумность такого занятия. Так что купцы остановились и устроили лагерь прямо там, где были, в надежде, что следующий день окажется удачнее. А назавтра, выйдя из шатра, братья увидели, что устроили привал на краю разрушенного города, наполовину погребённого в песке.

Такое зрелище не обрадовало братьев. Они часто ходили с караваном между Цолем и Цуном, и слыхали россказни, весь путь кочующие от повозки к повозке — слухи о диковинных и жутких вещах, что укрывала пустыня. Самыми диковинными и жуткими были истории о городе Древних. Ни один из живущих людей не мог бы похвастать, что видел тот город, хотя некогда он был горделивой столицей богатого и могучего царства. Но народ его поклонялся жестоким и своенравным богам, и те опустошили всё царство, дабы город остался лишь им одним. Братья вовсе не обрадовались, узнав, что провели ночь рядом со столь ужасным местом. Они вознамерились свернуть шатёр и убраться прочь так споро, как только их понесут верблюды. Однако Шунь остановил их.

Шунь был старшим из братьев и слова его — самые весомые. Он не стал спорить с тем, что в последнее время удача не очень-то улыбается им. Но если они теперь упустят подвернувшийся дар судьбы, то винить придётся лишь самих себя. Вот развалины огромного и богатого города, тысячу лет хранимого человеческими страхами от разграбления. И четверо братьев первыми из людей узнали истинную цену тем страхам. Разве не провели они ночь на краю городских развалин? И чем это им повредило? Подобное явно доказывало, что древние боги покинули обращённый в руины город и любое богатство, что тут отыщется, по праву принадлежит тому, кто его найдёт. Вот о чём толковал Шунь своим братьям тем утром у края разрушенного города. И братья согласились, что его слова мудры, хотя сердца их полнились тревогой.

Поэтому, стремясь отыскать сокровища Древних, они направили верблюдов в руины. Некоторое время казалось, что поиски обречены на неудачу. Ибо город представлял собою лишь немногим больше песчаной глади, с попадающимися тут и там каменными блоками. Но братья не сдавались, пока, в конце концов, не обнаружили посреди квадрата обломанных колонн маленький ступенчатый проход, засыпанный песком и ведущий к узорчатой бронзовой двери.

С превеликими трудностями они открыли ту дверь, ибо подобраться к ней мешал песок. Но отворив её, братья обнаружили лишь маленькую квадратную комнатку, где ничего не было. Или же так они сочли поначалу. Но, когда глаза привыкли к сумраку, братья разглядели в глубине комнатки восседающего идола, окружённого тремя сундуками. Сделан идол был из золота. На человека он походил размером и отчасти обликом, поскольку руки и ноги у него, несомненно, были человеческими. Но на этом всё человекоподобие и заканчивалось, ибо туловище и голова принадлежали чудовищному жуку. Глаза идола были смежены во сне. Три же сундука оказались железными. Подождав открывать их, братья вытащили сундуки на дневной свет. Тут они впервые убедились, сколь верна была речь Шуня. Ибо первый сундук полнился серебром, второй — золотом, а третий — драгоценными камнями!

Братья ссыпали эти сокровища в три кожаных мешка и взвалили их на спины верблюдов. Оставалось лишь дождаться Шуня и уезжать. Но Шунь всё не показывался. Братья стояли и в молчании глядели друг на друга, ибо не могли представить, отчего он задерживается внизу, когда сокровища уже вынесли из комнаты. Вдруг из глубины донёсся шум, словно камнем лязгнуло о металл, а затем треск и скрежет, будто тот металл перекручивали и ломали. И, когда через несколько минут Шунь, уже в дорожном плаще с капюшоном, вылез на дневной свет, то тащил с собой узел, размером куда больше остальных. Безмолвно ужасаясь, братья смотрели на этот узел, ибо понимали, что там может быть лишь одна-единственная вещь. Да и сам Шунь не избежал ощущения чудовищности сделанного, раз уж, скрывая лицо от других, без единого слова навьючил узел на спину поджидающего верблюда.

Затем все уселись на верблюдов и пустились прочь от развалин, отыскивая караванную тропу. Но сердца братьев Шуня были отягощены бременем. Ибо не может быть, думали они, чтобы за столь тяжким прегрешением, какое совершил Шунь, не последовала бы божественная кара. Вопрос был лишь в том, какой вид примет эта кара и как скоро она падёт. Однако, когда братья проехали несколько часов кряду, а проклятие ещё не обрушилось, у них зародилась надежда. А когда они вновь вышли на утерянную тропу и снова увидели прямой путь, то решили, что Шунь всё-таки оказался прав и боги Древних воистину покинули свой город. И тут братья заметили, как по песку неспешно скользнула тень первого стервятника.

Стервятники исчезли вместе с солнцем, но их тени — нет. Они нависали над душами братьев Шуня, которые ещё долго сидели, сгрудившись у костра, даже когда Шунь уже скрылся в шатре. Братья вместе сидели у костра, и чуть слышно переговаривались о том, что с самого утра наполняло их думы.

Как же избежать проклятия бога? Им предстоит либо отыскать ответ на этот вопрос, либо погибнуть. Но найти ответ было нетрудно, а так долго они искали, лишь в надежде обнаружить другой, что обошёлся бы дешевле. Потому что единственный способ избежать божественного проклятия — исправить содеянное их братом. Восстановить всё полностью было им не по силам, ибо разломанное уже не починить. Но отчасти исправить это возможно, если вернуть идола и сокровища обратно, под стражу пустыни. Все братья согласились, что это дельный замысел. Но как же Шунь? Он ни за что не сочтёт дельным тот план, который не придумал сам. Он примется спорить. Он со всей убедительностью докажет братьям, что на них не лежит никакое божественное проклятие. Шунь даже заставит их посмеяться над своими страхами! О нет, если братья собираются осуществить замысел, то это следует сделать так, чтобы Шунь не узнал. Пока он спит, нужно выкрасть узел и закопать вместе с прочими сокровищами подальше от стоянки. А наутро, когда Шунь обнаружит, что сокровища пропали, что будет толку спорить? Братья одобрили и этот замысел. И метнули жребий, выбирая, кому придётся похищать у Шуня узел.

После этого они собрались у стенки шатра. Заслышав, как Шунь захрапел, избранный по жребию брат пробрался внутрь и через мгновение опять выскользнул наружу, волоча добычу Шуня. Братьев удивило, что узел оказался таким увесистым, ведь они помнили, как легко его нёс Шунь. Теперь же они тащили узел вдвоём, а третий нёс три мешка с сокровищами. А когда братья решили, что достаточно отошли от лагеря, то сбросили груз наземь и принялись выкапывать яму в песке.

Над головой сияла полная луна, так что другого света для трудов братьям не требовалось. Когда они закончили копать, то взялись за мешки с сокровищами и высыпали их содержимое прямиком в яму. Это разбивало братьям сердце, ведь под луной драгоценности горели ледяным пламенем, как не сверкали при свете дня. Но они вспомнили о проклятии, от которого надеялись спастись и вновь укрепились душой. В конце концов они подволокли узел Шуня к краю ямы и вывалили его содержимое на лунный свет.

Последовала минута жуткого безмолвия. Когда же она прошла, братья забросали яму песком, вернулись в лагерь, навьючили верблюдов поклажей и повели их туда, где лежала караванная тропа к Цуну. Всё это они проделали в полной тишине, дабы не разбудить того, кто спал в шатре.

Ибо проклятие бога уже свершилось. В яме, под кошмарным светом луны, братья увидали бледные человеческие останки, разрозненные и кое-где обглоданные. Только это и осталось от их брата Шуня.

Перевод — Sebastian

Хранитель огня

Высокая каменная стена храма Киша вздымается над вершиной неприступного утеса, и с нее открывается вид на всю просторную долину Шенда. Храм высечен в скале и из скалы, и следы работы древних мастеров — огромные груды камня — до сих пор видны у основания утеса. Просторная высокая арка его главного входа, под которой легко прошли бы трое слонов, в ясные дни видна от самых ворот Шенда. Не то узкая тропинка, вьющаяся среди откосов и камней по отвесной стене — ее не видно никогда, а ведь она — единственный путь, соединяющий долину и вершину с храмом.

Не поразительно ли, что храм так далеко отстоит от города, которому служит? И не удивительно ли, насколько крепка вера паломников, взбирающихся по горной тропе к святилищу? Однако же сомневающийся всякий день может видеть людей, упрямо карабкающихся вверх, чтобы помолиться на ступенях храма и оставить у его порога подношения — вино, пищу и масло. Подношения всегда оставляют у порога — ибо закон храма таков, что паломники не смеют входить внутрь. Лишь жрец Киша может переступать порог, лишь он может входить в святая святых и представать перед живым богом.

Однако пришло время, и к храму поднялся некто, кому не было дела до закона. В те времена жрецом Киша был человек великой святости и весьма преклонных лет. Более полувека он верно служил, отправляя обряды и приветствуя паломников, находя для каждого слово надежды и утешения, выслушивал их молитвы и принимал их подношения во имя бога. Вот и в то утро он сидел на пороге храма, греясь на солнце. И тут к подножию лестницы приблизился одинокий пилигрим.

Многих старый жрец встретил у этих ступеней — не зря же пятьдесят лет он провел, отправляя обряды, — однако представший перед ним юноша нисколько не походил на паломников, приходивших к святилищу. Во-первых, ему недоставало присущей пилигримам скромности. Он держался горделиво, подобно царственной особе, хотя изорванная туника и потрепанные сандалии совершенно не оправдывали подобные манеры. А кроме того, он пришел с пустыми руками — без подобающего подношения. Однако удивительнее всего был ответ, который он дал на вопрос старого жреца. Тот вопросил: что привело тебя сюда, о юноша? И странный пилигрим произнес чистым громким голосом, проникшим в самые сокровенные покои святилища: «Я — Нод, и я пришел сюда встретиться с Кишем».

Даже думать о таком считалось непозволительным, не то что произносить вслух. Однако старый жрец не обличил нечестие юноши, ибо надеялся, что тот сказал то, что сказал, без умысла, а лишь по невежеству или же не разобравшись. Вот почему он принялся охотно объяснять, что предстать перед лицом бога возможно лишь священнослужителю и что ежели у юноши есть какая-либо просьба или же молитва, жрец Киша непременно передаст ее богу. Ибо таково дело жреца Киша — служить посредником между верующими и богом. Однако Нод твердо отрицал, что его просьба вызвана невежеством. Ему, сказал он, не надобен посредник между ним и Кишем. Ибо свобода поклоняться избранному божеству есть неотъемлемое право каждого, и отказывать в беседе с богом — все равно что запрещать смотреть на солнце и чувствовать на лице дуновение ветра.

Тогда старый жрец понял: это не обычный паломник. Однако у бедняги все еще оставалась надежда воззвать к разуму странного пришельца. Ежели ему не по душе доводы закона, надобно воззвать к обычаям. Ибо почитатели Киша по праву гордились тем, что поклонялись своему богу так, а не иначе, со времени установления священноначалия и возведения храма. Следуя заведенному обычаю, верующий приобщался к вневременной вечности почитаемого божества, и жажда духа утолялась влагой холодного ключа, к которому припадали до него множество поколений. Однако Нод лишь посмеялся над метафорой. Ибо старое — не значит хорошее, и нельзя придерживаться одного и того же обычая лишь потому, что так поступали всегда. Когда обычай, сказал юноша, становится препятствием на пути бьющего из-под земли ключа, человеку надлежит очистить русло от камней и позволить воде течь свободно.

Однако старого жреца не так-то легко было сбить с толку. Юношу не тронула вечная в своей неизменности красота традиции и обычаев, однако даже подобный ему должен склониться перед истинами разума, провозглашаемыми философией. Ибо боги, являясь воплощениями священного и святого, не должны оскверняться присутствием мирского и профанного. Лишь жрецы, просвещенные и подготовленные многократными очищениями, дерзают представать перед лицом богов и не погибнуть. Однако Нод не согласился и с этими утверждениями. Ибо как боги могут оскорбиться молитвами простецов? К тому же боги настолько выше нас, что разница между жрецом и мирянином для них вовсе не так уж и очевидна. Все эти различия придумали сами жрецы с корыстной целью: стать важными и незаменимыми, а благословения богов обратить себе на пользу.

Тут старый жрец погрузился в молчание, ибо обдумывал дальнейшие действия. Юноша не возбуждал в нем вражды, несмотря на то что высказывания его были сущей ересью и, к тому же, содержали весьма обидные для жреца намеки. Напротив, старик восхищался горячим рвением юноши, который пришел смести все препятствия между собой и своим богом. Жрец пытался вспомнить времена давно ушедшей юности: а его вера — были ли она столь же пламенной? Он надеялся отвратить юношу от неразумного поступка, но в то же время и не повредить его вере. Однако поскольку доводы закона, обычаев и философии не убедили упрямца, старый жрец понял: настало время для самых решительных мер.

— Следуй за мной, — сказал он, встал и повернулся к дверям храма.

Едва ступив за порог, жрец подхватил маленькую глиняную лампу, ожидавшую его возвращения. В ее свете Нод впервые увидел то, что скрывали стены храма. Возможно, он думал увидеть золото и драгоценности, сиянием прославляющие земное могущество бога. Однако открывшееся глазам изрядно подивило его: внутри храм представлял собой лишь вырубленный в скале проход. Туннель продолжал колоссальную лестницу, ведущую к подножию святилища, и в нем царствовали тьма и холод отчуждения. В стенах время от времени мелькали входы в темные и аскетичные кельи — ни дать ни взять тюремные камеры. Но, возможно, юный Нод и не удивился: и в самом деле, зачем земная роскошь тому, кто купается в лучах божьей славы?

Спускаясь все глубже вниз, они наконец приблизились к вратам, забранным железной решеткой, протянувшейся от стены к стене и от пола к потолку. Сдвинуть тяжелые ворота человеку было не под силу, однако в решетке оказалась калитка, которую старый жрец отворил и кивком пригласил Нода пройти внутрь, а затем вошел сам. За воротами туннель продолжился — и они шли довольно долго, пока, уже приблизившись ко вторым вратам, не разглядели вдалеке слабый зеленый свет. Чем дальше они шли, тем ярче становился свет, и вскоре огонек глиняной лампы погас, словно бы устыдившись собственной ничтожности. А когда они достигли третьих и последних врат, свет превратился в сияющий зеленый туман, заполнивший туннель перед ними, туман, подобный волнам моря, накатывающим на берег, ибо он становился то ярче, то тускнел, словно бы опадая и поднимаясь в сиянии.

И здесь старый жрец предпринял последнюю попытку вразумить Нода. Ибо он привел его сюда, к месту, где дотоле только жрец Киша мог стоять и не умереть, в последней отчаянной попытке отговорить юношу от гибельного намерения. В конце концов, что Нод подлинно знает о природе богов? Откуда ему известно: а вдруг жрецы встали между богами и людьми вовсе не для того, чтобы присвоить себе их благословения, а для того, чтоб защитить человечество от их проклятия? Нод думал о боге как об утешительном огне, в котором согревается душа. А что, если в действительности бог есть пещь огненная, в которой дух человека сгорит дотла? И жрец снова призвал юношу проявить разумность и оставить опасные поиски истины, отступив в тень спасительной лжи веры. Ибо только в вере есть надежда для слабого человека.

Так говорил старый жрец, и отчаяние делало его красноречивым и изобильным словами. Однако красноречие старика лишь разъярило Нода. Ибо, сказал он, все это кощунство, граничащее с мерзостным атеизмом. Он, Нод, не собирается внимать столь отвратительным словам, уязвляющим самый его слух. И ежели жрец снова возьмется осквернять имя Божие в его присутствии, то Нод выволочет его из храма и сбросит в пропасть на камни у подножия скалы, и подлый старик найдет свою гибель. Так говорил Нод, охваченный праведным гневом. Однако не столько слова юноши расстроили старика, сколько выражение его глаз. Ибо глаза Нода ни на миг не отрывались от зеленоватого тумана, клубившегося перед ним, и вспышкам неземного сияния отвечали в глазах юноши приливы пугающей жажды. Что ж, делать нечего, понял старый жрец и растворил третьи врата.

Обнаружив, что на пути не осталось препятствий, юноша пошел вперед — поначалу медленно, затем все быстрее и быстрее. Зеленый туман склубился, стремясь поглотить его. Силуэт Нода растворился в млечном сиянии, и только звук шагов некоторое время еще выдавал его присутствие. Однако вскоре даже он затих в отдалении. Установившаяся тишина была совершенной. Даже туман прекратил переливаться, вздыматься и опадать. И вдруг, неожиданно и вовсе без предупреждения, зеленоватый свет усилился. Он ярчел и ярчел с каждым мигом, словно бы питаясь от некоего скрытого источника силы, и вот наконец достиг предела ослепительного сияния. А затем, словно бы источник силы истощился, свет принялся гаснуть и постепенно вернулся к прежним неярким переливам.

Только тогда старик закрыл и запер врата — неуклюжими, трясущимися пальцами. А потом развернулся и принялся нащупывать выход — к чистому, яркому свету солнца.

Перевод — М. Осипова

Владыка охоты

— Джунгли Кледа, — рассказывал Аток-охотник, — не такие, как все прочие джунгли. В других местах звери понимают, что стоят настолько ниже человека, насколько человек стоит ниже богов. В Кледе же звери восстали против людей и так продолжается уже тысячу лет. На месте Кледа стоял великий город. Но он давным-давно зарос джунглями, что когда-то изгнали людей прочь и не позволяют им просто вернуться обратно. Теперь невредимый, но пустой город охраняет стена деревьев и стража зверей, которые объединились в ненависти к людям, ненависти, передающейся через бессчётные поколения. Но мятежная эпоха Кледа скоро закончится. Уже сейчас на его рубеже собирается войско людей, готовых отбить своё назад.

И головным отрядом того войска будут охотники Атока, тем утром вставшие под его началом между берегом реки Укранос и первыми деревьями, охраняющими Клед. Сам Аток и возглавил их. И поклялся он теми силами, что вознесли человека над зверями, что не повернёт назад, пока не доберётся до самого сердца покинутого города и не возложит свою добычу перед забытым алтарём его бога.

Так внушительно Аток завершил свою речь. И люди встретили окончание его слов так же, как слушали с самого начала — смущённым молчанием. Да и могло ли быть иначе? Ведь тут собрались не воины, а всего лишь охотники и доходящие из Кледа слухи не вызывали желания там поохотиться. Но, пусть даже сомнения перебороли гордость за общее призвание и восхищение принадлежностью к роду людскому, ещё сильнее оказалась верность предводителю, который столь удачно возглавлял их во множестве славных охот. И вскорости голоса охотников слились в хилом и бледном веселье.

В самих джунглях, когда охотники вступили туда, не оказалось ничего бледного. Они выглядели даже привлекательно, как и следует подобным местам: с громадными деревьями, что высились, будто безверхие башни, пронзая зелёный полог над головой и ветвями, откуда свешивались цветущие лианы, расцвечивая сумрак яркими красками и наполняя воздух ароматами. Лишь одно обстоятельство показывало, что дела идут не совсем так, как следует, и было оно настолько непримечательным, что люди лишь через час поняли, отчего так беспокоятся. В джунглях было слишком тихо. С того времени, как сюда вступили охотники, ни зверь, ни птица не нарушали тишины дебрей. Хотя живности здесь водилось изрядно, чему встречалось немало доказательств. То и дело попадались оборванные листья и обломанные веточки, а как-то раз, на мягкой земле прямо под ногами у охотников — один-единственный, похожий на розу, отпечаток лапы огромной кошки. Но вреда от этого не было никакого. Так Аток и заявил своим людям на послеобеденном привале, когда они поделились с ним тревогами. Естественно, что звери стерегутся, если человек подходит близко. Насколько же естественнее такое здесь, где нога человека не ступала уже больше тысячи лет?

Возможно, слова Атока и не заставили бы охотников дальше терпеть тишину. Но это оказалось неважно, потому что, когда они вновь двинулись в путь, тишина закончилась. Откуда-то слева раздалось басистое рычание, поднялось до хриплого рёва и смолкло. А через миг справа тоже донеслось рычание и рёв. Но на этом всё не успокоилось, а ещё целый час подобное повторялось несколько раз и с разных сторон. При каждом новом вопле люди бледнели, ибо распознали перекличку джунглевых кошек — самых смышлёных и жестоких хищников. Но охотников страшила не сама перекличка. Куда сильнее их пугало растущее убеждение, что эти вопли — сигналы и отзывы в каком-то мрачном сговоре, затеянном против них восставшими зверями Кледа. Но, когда охотники поведали об этом Атоку, тот лишь посмеялся над их страхами. Ибо вопли таили куда меньшую угрозу, чем предшествующее им безмолвие. Подобные хищники обычно не сообщают добыче о себе. И, если даже дело повернётся по-иному, во всех джунглях не наберётся столько зверей, чтобы напасть на такой отряд, как у них.

Может быть, убедительности в этой речи набралось не больше, чем в предыдущей. Но то, чего не сумели сделать слова, вскоре удалось леденящему кровь нескончаемому рычанию. День всё тянулся, а люди страшились воплей всё меньше и меньше, пока, ко времени вечерних теней, не стали обращать на рыки внимания не больше, чем на стрёкот сверчков. Но вдруг донёсся такой вопль, который никак не удалось пропустить мимо ушей. Ибо казалось, что раздался он прямо за спинами у охотников и прозвучал не как сигнал, а как вскрик страха и боли. Весь отряд замер на месте, побледневшие и встревоженные охотники переглянулись. А когда кто-то выкрикнул, что одного из них недостаёт, они единым движением развернулись к предводителю.

Такая жуть не могла не пронять даже Атока. И даже он не смог не поёжиться под гневными взорами, что вперили его сторонники в того, кто их сюда и привёл. Но напасти лишь укрепили решимость Атока.

— Такое, — молвил он, — бывает, когда естественный порядок переворачивается с ног на голову: звери из джунглей охотятся на людей, а не убегают от них. Вам не требовалось лишаться товарища, чтобы вспомнить, сколь важен наш поход. Но теперь, когда вы претерпели и это, удерёте ли прочь, как побитые собаки, поджавшие хвосты? Или пойдёте дальше, как подобает мужам и отомстите за павшего собрата, доведя поход до конца?

Аток слишком хорошо знал своих людей, чтобы усомниться в их ответе. Хотя вряд ли они воспламенились настолько, чтобы позабыть о собственной безопасности. Если гибель товарища и не принесла ничего другого, то хотя бы раскрыла охотникам глаза на окружающую их опасность. Они ещё оставались воинами, но воинами, отрезанными от главного войска и затерявшимися в краю врагов, которые знали их силу и расположение, и могли напасть прямо сейчас. Как же можно было надеяться спастись из этой передряги? Оставаться на месте нельзя, ибо никто не верил, что врагов удастся отпугнуть огнём. Вернуться к безопасности реки не получится, ибо, если отряд весь день углублялся в джунгли, то потребуется целая ночь, чтобы выбраться отсюда, да и маловато шансов, что охотники сумеют пережить эту ночь. Оставалось лишь идти вперёд, надеясь хоть на что-то. Как утверждала легенда, там лежал покинутый город Клед. Если они сумеют добраться до этого города, то укроются за его стенами от любого зверя, которого джунгли пошлют против них.

Охотники не стали сомневаться в разуме своего предводителя, как бы им этого ни хотелось. Они лишь пустились вслед за ним, на поиски городского прибежища. Хотя теперь, когда люди снова двинулись вперёд, быть может, на душе у них полегчало. Положение оставалось таким же тяжёлым, но сейчас, когда у охотников появился обнадёживающий замысел наконец-то избегнуть опасности, всё казалось не таким уж мрачным. Столь целеустремлённо шагая вместе, походники и вправду представляли себя удалым войском из речи Атока. Лишь два обстоятельства выдавали, что страх следовал за ними по пятам. Первое — стремление идти поближе друг к другу. Второе — каждый из идущих в конце изо всех сил старался не оказаться последним.

Возможно, им повезло бы, соверши они вылазку при свете дня. Но, когда охотники только вышли, уже начало вечереть, а потом не замедлила навалиться и сама ночь. Под деревьями царила кромешная тьма, не проглядывали ни луна, ни звёзды. Но вскоре то, чего не видели глаза людей, сменилось выдуманными ими же страхами. В каждом шорохе незримых листьев мерещилась тихая поступь хищника. Каждое касание невидимой ветки превратилось в хищную когтистую лапу, тянущуюся к добыче. Прошло не так много времени, прежде чем все эти угрозы вымотали людей до предела. Поэтому, когда нападения действительно начались, они едва ли не обрадовались концу тягостного ожидания.

Даже тогда люди сохранили присутствие духа и не побежали. Они понимали, что явное бегство лишь вызовет явную погоню и вернейший способ не допустить преследования — не убегать вовсе. Но нападавших такое самообладание не впечатлило. Охотники не видели противников, но знали, что они есть. Это было понятно по воплям утаскиваемых прочь людей, воплям, взвивавшимся до мучительной высоты, а потом глохнущих в тишине. Поначалу между криками проходили длительные промежутки. Но атаки продолжались и крики звучали всё чаще, пока не показалось, что жуткий хор огласил все джунгли целиком. А потом, когда криков вновь поубавилось, уцелевшие поняли, что это лишь потому, что убавилось и их число. Атоку повезло, что прочие выжившие не сумели распознать его в темноте, ибо могли бы и не дожидаться, пока с ним расправятся звери.

Прошло несколько минут, как смолкли вопли, когда Аток наконец-то понял, что остался один. Он не стал останавливаться и выяснять, каким чудом или случайностью избежал гибели, настигшей всех прочих. Чтобы возрадоваться спасению Аток тоже не остановился. Уверенности в том, что и вправду спасся, у него не было, а гибель могла просто медлить. Ибо теперь из тьмы за его спиной доносился новый звук, будто бы тихое эхо его собственной поступи, прекратившееся, когда он остановился и продолжившееся, когда пошёл дальше. Аток был чересчур хорошим охотником, чтобы не понять смысл этого звука. За ним крался какой-то огромный зверь, хищник, которого голод еще не побудил напасть на человека. Но даже в такой отчаянной ситуации Аток не поддался страху. Он так и шёл через ночные джунгли, как кто-нибудь другой вышагивал бы по ярко освещённой улице родного города. Но всё это время кожа между плеч охотника зудела в предчувствии внезапного прыжка.

Аток не знал, сколько тянулось это испытание. В кошмаре не до подсчёта времени, а по-другому охотник никак не мог назвать это путешествие, с тьмой вокруг, смертельной угрозой позади и мучительной усталостью до самых костей, которой он предпочёл бы смерть. Но даже кошмары заканчиваются и вот тьма перед Атоком проредилась, явив тусклое свечение, блеснувшее между стволами деревьев. Сперва охотнику показалось, что это забрезжила ранняя заря. Но, приблизившись, он различил, обвалившуюся стену из белого камня, сверкающую под светом луны, который уже не полностью загораживали деревья, растущие слишком далеко друг от друга.

От такого зрелища душа Атока затрепетала, ибо город был его спасением. Эти стены не только послужат охотнику убежищем на остаток ночи. Такой памятник былой власти человека поселит ужас в сердце зверя, который так и не перестал его преследовать. Но, выбежав из поредевших зарослей на освещённые луною городские улицы, охотник увидел, что все его надежды напрасны. Ибо, что бы там ни гласили легенды, джунгли не оставили город нетронутым. Скорее, они изо всех сил постарались стереть его с лица земли. Со всех сторон тянулись зелёные вервия, дабы обрушить последние, ещё уцелевшие, остатки стен и колонн. Куда ни глянь, цветочный покров укрывал курганы, которые лишь показывали, где разрушение уже довершилось. И город этот был вовсе не памятником власти человека, а надгробием полного его разгрома.

И теперь, бросив взгляд назад, Аток впервые мельком заметил своего преследователя. Или, скорее, преследователей, потому что насчитал не менее пяти лоснящихся теней, крадущихся к нему в лунном свете. Больше Аток оглядываться не стал. Зачем смотреть назад и отчаиваться, если впереди показалась надежда? Это были руины огромного белого храма, высящиеся за просторной белой площадью. Двери и крыша давно обвалились, но в остальном здание сохранилось невредимым. Впрочем, если бы храм и не уцелел, то всё равно остался бы для Атока знаком надежды. Ибо смертны города людей, но не их боги. И пусть люди позабыли бога на тысячу лет, но он их помнил.

Сейчас, в первый раз с начала тяжких испытаний, Аток пустился бегом. Он кинулся вверх по разбитым ступеням храма, в пустой дверной проём. В лунном свете он бросился по центральному проходу к алтарю из белого камня, что сиял у дальней стены. А у алтаря Аток рухнул на колени и вознёс богу задыхающуюся молитву — мольбу, дабы боги, вознёсшие людей над зверями, не бросили бы его теперь погибать в когтях хищников.

Но своё моление Аток так и не закончил. Ибо, вознося молитву, охотник опустил взгляд на пол у самого подножия алтаря. Он увидел, что на полу лежал толстый слой пыли и повсюду в ней — отпечатки лап огромных кошек. Умелый следопыт без труда верно истолковал эти следы. За неимением людей, бог обзавёлся другими почитателями, такими, которые не отказывались складывать добычу к алтарю, как это делал сам Аток.

Перевод — Sebastian

Последняя ночь Земли

Чародей Хэн отвернулся от окна кабинета — покоя на самом верху башни его тянущегося ввысь дома, отвернулся и потянул за свисающий сигнальный шнурок, сзывая учеников. Волшебник трижды дёрнул за шнурок, давая ученикам понять, что они оба требуются в этом покое, который никто из них не посещал чаще двух раз за все годы услужения. Не прошло и нескольких минут, как дверь комнаты отворилась, вошли ученики и бок о бок встали перед своим мастером. Столь торопливо поспешили они на призыв, что даже не сняли почерневших кожаных передников, даже не утёрли с лиц свинцовые рудничные пары. Но мастер не обратил на это внимания. Он велел им обоим выглянуть в окно и поведать, что увидят там. Ученики выглянули и рассказали, что видят: башенную стену, отвесно спускающуюся до земли, ниже — отвесно спускающуюся скалу и серые воды, простирающиеся от подошвы скалы до самых серых небес.

— А что ещё? — настаивал мастер.

— Нет, мастер, больше ничего, — отвечали ученики. Так что Хэн взмахом руки отпустил учеников назад, к их продымлённым трудам. А потом, оставшись в одиночестве, стоял и размышлял.

Тяжкими были раздумья чародея. Но нелёгкими они стали с того мига, как его внимание притянуло странное видение, с того мига, как он выглянул в окно и увидал нависшую над чернеющим горизонтом бледную дугу, подобную заснеженной горе, освещённой последними тусклыми лучами солнца. Горы, как правило, не вызывают такого беспокойства. Но обычно горы и не возникают всего за несколько часов, а раз появившись, не продолжают расти. А с тех пор, как Хэн обнаружил эту гору, она уже выросла на ширину пальца. От подобного зрелища любой человек усомнился бы в своих чувствах, особенно, если эти чувства притупились от старости и чересчур измотаны исследованиями. Вот причина, по которой чародей вызвал к себе учеников. Их юные глаза должны были подтвердить то, что увидели его старческие или приметить каким образом обманулся Хэн. Но результат этого опыта лишь прибавил чародею беспокойства. Он был готов услышать, что видение — это иллюзия, сложившаяся из облака, паруса или стаи птиц. Но услышать, что её вовсе нет, Хэн не ожидал. Впрочем, если подумать, быть может, ничего — это лучший ответ. Ибо, если видение не относится ни к материальному, ни к иллюзорному, тогда остаётся лишь один вариант: оно ниспослано из величайшей реальности, лежащей за обоими состояниями.

Хэн ещё не обдумал эту идею как следует, но уже осознал, что она верна. Но, не успев толком разрешиться, этот вопрос уже сменился другим, куда важнее. Ибо недостаточно было только определить, что это за видение. Следовало распознать и смысл его послания. Лишь так чародей смог бы уразуметь призыв видения или внять предостережению. Но как же его истолковать? Сперва Хэн намеревался просто наблюдать, как развивается видение само по себе. Но такое утомило бы до невероятия и не в последнюю очередь потому, что, как видно, в грядущем оно не сулило ничего поразительнее изначального своего появления. Однако, сведения можно добыть и другими способами, и в конце концов один из них чародей и проверил на практике.

Грядущее не могло явить ничего такого, что уже не являлось бы в прошлом. Если это утверждение истинно, как полагал Хэн, то нынешнее наваждение исключением не станет. И, поскольку столь значительное событие прошлого навряд ли прошло бы незамеченным, возможно, запись о нём сохранилась в одной из множества книг, коими полнился кабинет чародея. Поэтому, отыскивая объяснение, Хэн и обратился к этим книгам. Но успехом поиски не увенчались. Не то, чтобы никаких сведений не нашлось вовсе. В книгах было полным-полно сообщений о бурных катаклизмах на суше и на море. Но всё, обнаруженное чародеем, лишь отчасти походило на нынешний феномен. Вулканы тоже появлялись внезапно, за дни или часы, но их поднятие сопровождалось дымом и пламенем, которые должны были затмить половину обозримых небес. Острова внезапно скрывались под волнами, а потом столь же внезапно выныривали, но каждый раз с такими сейсмическими потрясениями, что башню Хэна должно было сотрясти до самой верхушки. Бывало, что в пояс умеренного климата доплывали айсберги из полярных областей, но вершина айсберга — лишь крохотная часть необъятной массы внизу, а море тут было недостаточно глубоким, чтобы такая громада приблизилась к суше, даже в пределах видимости. Нет, здесь объяснения не найдётся.

Тут Хэн отложил книги в сторону, поднялся из-за загромождённого стола и подошёл к распахнутому окну. Возможно, там он увидит нечто, упущенное прежде, что поможет в изысканиях. Но, встав у окна и выглянув наружу, Хэн увидал, что пейзаж переменился сильнее, чем в необузданнейших его ожиданиях. Теперь гора превратилась в вершину исполинского диска, вздыбившегося в ночных небесах, а основание его скрывалось под мрачным горизонтом. Круглый и яркий, диск походил на полную луну. Но, ко всему прочему, он в несколько раз превосходил луну размером, да и поднимался не в том месте, ночи и времени. И рельефный узор на его поверхности тоже отличался. Хотя диск и напоминал примитивное человеческое лицо, однако самая заметная черта этого лица принадлежала кому угодно, но не человеку. Посередине находился один-единственный глаз, дремлющий под морщинистым веком.

Чародей не мог не подивиться такому необычному повороту, как и собственной наивности, когда ошибочно принял за гору то, что в действительности оказалось целым новым миром. Но изумление Хэна лишь разожгло его любопытство и подкрепило в решимости оное удовлетворить. Вновь оживившись, чародей возвратился к столу и книгам. На сей раз объяснение он искал среди воздушных явлений. Это поле исследований оказалось куда обширнее, ибо небеса просторнее и бесконечно разнообразнее земли. Впрочем, воздушные феномены сумели дать ответ не лучше земных. В час своей гибели звёзды невероятно увеличивались и разгорались, и сияли так, что озаряли небеса прощальным светом, но никогда не вырастали до таких размеров, как сейчас, покуда их пламень пылал ещё настолько тускло. Бесконечно круговращаясь в бескрайней ночи, к земле приближались кометы, но их прибытие замечали за несколько ночей, а передвижения предсказаны за сотни лет. Метеориты падали на землю внезапно и ни один человек не мог этого предсказать, но они не повисали в небе второй луной, превосходящей первую. Ничто из этого не дало волшебнику желанного объяснения.

И вновь Хэн отложил книги, поднялся из-за загромождённого стола и подошёл к распахнутому окну. Он намеревался просто дать глазам передышку, ибо не ждал от того явления никаких изменений, кроме возросшей высоты. Как же поразился чародей, обнаружив, что видение преобразилось во второй раз и куда диковиннее, чем в первый. Теперь головоподобная сфера действительно стала головой, подпираемой плечами монструозного туловища, до талии скрытого горизонтом. Чудовищность туловища выражалась не только в размерах, но и в том, что голова оказалась самой человекоподобной его частью. Скрещённые на груди руки выглядели длинными и тонкими, словно паучьи лапки, и было их не меньше, чем у сороконожки. А брюхо, выглядывающее из-под тех рук, ещё меньше походило на человеческое.

Как бы ни изумила Хэна прошлая метаморфоза, это ничего не значило по сравнению с тем, что он ощутил теперь. Ибо трепет от созерцания простого материального феномена — ничто, по сравнению с благоговением, когда находишься в присутствии бога. Нет сомнений, ничем иным это явление оказаться не могло. Лишь божеству по силам было бы достигнуть такой величины или так мало считаться с законами биологии. Но какого именно бога? На этот вопрос Хэну требовалось немедленно отыскать ответ, ибо лишь так удалось бы приоткрыть причину такого сошествия. И оттого чародей в третий раз обратился к книгам. На сей раз объяснения Хэн искал в самих богах. Но и здесь книги не дали ему вожделенных знаний. Упоминались боги, что расхаживали среди людей в человеческом облике, в совершенстве уподобившись человеку. Упоминались боги, что принимали лишь частично людские обличья, где человеческое диковинно совмещалось с божественной инобытийностью. Упоминались боги, что вообще не принимали человеческого облика, являясь под видом ползущих теней или скользящих языков пламени. Но лишь у одного божества облик соответствовал требующемуся Хэну размаху и это — аллегорическая фигура Азатота, первородного чудовища, которое в начале времён породило звёзды и которое, как гласило невразумительное предание, их и поглотит в конце времён. Но нет, ответа не нашлось и тут. Если об этом видении и можно было разузнать побольше, то разве что от самого видения.

Так что Хэн в третий и последний раз отложил книги в сторону. Чародей затушил настольный светильник и, подтащив тяжёлое кресло к распахнутому окну уселся, дабы обозревать видение целиком. К этому времени голова непрестанно поднимающегося явления почти достигла зенита, а тело вздыбилось над горизонтом до того места, где у человека были бы колени. Но Хэна не очень занимало последнее обстоятельство. Какие бы нижние конечности там ни оказались, смысл видения это не разъяснит, ибо, как правило, ни у богов, ни у людей суть не заключается в ногах. Отчётливее всего её выражают глаза и оттого Хэн сосредоточился на глазе видения. Его прикрывало веко и послание не удавалось прочесть. Но Хэну куда лучше большинства людей были ведомы эфемерные связи, существующие между видением и провидцем, и тонкие влияния, что оказывают они друг на друга. И, желая открыть смеженный глаз явления, чародей обратил на него всю силу своей могучей воли.

Следующий час показался самым долгим за всю нескончаемую ночь. Воля чародея была сильна и стремительна, но и она не могла вмиг пересечь космическую бездну или без усилий раскрыть замкнутые тайны вселенной. Иногда волшебник почти не верил, что его воля осилит поставленную перед ней задачу. Но, в конце концов, Хэн понял, что одолевает. Морщинистое веко задрожало, словно у силящегося пробудиться сновидца. А потом, так внезапно, что Хэн и не предвидел, титанический глаз распахнулся.

Через несколько минут в дверь раздался стук — робкий, будто стучащий боялся, что преступит некий непреложный закон и навлечёт на свою голову молниеносную кару. Но никто не отозвался. Минуту спустя, подстёгнутый тишиною, стук прозвучал опять. Ответа по-прежнему не было. Последовала длинная пауза, пока за дверью шёпотом совещались. В конце концов дверь медленно отворилась и осторожно вошли два ученика. Они пришли прямо в ночных рубашках, со свечами в руках, и на лицах у них боролись твёрдая решимость и панический страх.

В комнате не оказалось ничего пугающего. Тут были лишь обширный стол и кресло с высокой спинкой, которые выглядели почти так же, как и в прошлый раз. Но теперь на столе громоздились книги: увесистые тома по геологии, астрологии и демонологии, а в раскрытой записной книжке виднелись страницы, где, коряво выведенные Хэном, теснились сокровенные иероглифы, приберегаемые им для самых тайных размышлений. А кресло передвинули от стола к окну.

Самого чародея не виднелось и следа. Но высокая спинка стула была достаточно широка, чтобы укрыть за собой пару человек, так что ученики подобрались к креслу, как к самому вероятному месту, где мог оказаться их мастер. Там они его и нашли, покоившимся в глубоких объятиях кресла.

— Мастер, мы слышали крик, — начали было ученики. И тут же замолкли, ибо по его лицу поняли, что он уже ничего не услышит.

Тут бы ученикам и оставить Хэна, ведь находиться рядом с мёртвым неприятно, особенно, когда причина смерти неведома и может таиться на расстоянии вытянутой руки. Но потом они заметили, что взор их мастера, даже в смерти остался обращён к распахнутому окну. Ученики припомнили, как Хэн расспрашивал о виде из этого самого окна. И они вновь выглянули наружу, пытаясь уразуметь, что же заинтересовало чародея. На три удара сердца ученики застыли неподвижно, будто вдруг обратились в камень. Затем отпрянули и с воплями кинулись прочь.

Перевод — Sebastian

Предел мудрости

В юности моей, когда имя чародея Эйбона ещё не столь прославилось по всему миру, превыше всего я ценил знания и отправлялся за ними в далёкие странствия. Я садился у ног великих учителей мудрости, где бы только ни находил их. Впитывал я и науку великих учителей, коих не смог отыскать, уже оставивших мир земной много веков назад, но чьи знания продолжали жить на папирусе и пергаменте. Я добирался до грандиозных гнездилищ цивилизованной учёности — Узулдарума, Кернгота и Оггон-Жая. И не только туда, но и в дикие, пустынные места, лежащие меж ними, где слышнее звучат голоса демонов и чуток сон богов. Но величайшее моё путешествие было предпринято не ради совета с богами или демонами и не ради обучения у живых или мёртвых наставников. Ибо всё это лишь начало мудрости, а я стремился отыскать её предел.

Предел мудрости? Безусловно, кто-то сочтёт само такое понятие несерьёзным. Разве у мудрости может быть предел? Как-никак, она — просто перечень фактов. Исчислённый перечень бесчисленных фактов. Это — круг, который расходится вовне от камушка, брошенного в середину озера. Чем больше знания прирастает внутри круга, тем больше он соприкасается с внешним невежеством. Так нас уверяют и мы этому верим. Но в глубине души знаем, что истинная мудрость — нечто большее. Как круг на глади озера в конце концов достигает берега, так и сама мудрость достигает предела, точки, где мудрый останавливается и рассматривает узор всего бытия, как осмысленное единство. Поэтому, когда я прослышал о древнем монастыре, где, как поговаривали и располагался предел мудрости, то решил сам увидеть это.

Но сперва требовалось отыскать оное место и это могло оказаться нелёгким делом, ибо мои источники противоречили друг другу. Единственное, в чём они сходились — помещали монастырь на южной оконечности Эйглофианских гор, что, в общем-то, значило южную оконечность и самого гиперборейского континента. Это путешествие оказалось бы долгим и тяжёлым для того, кто, подобно мне, начнёт его с оконечности северной. Также в нём грозила опасность от свирепых зверей и ещё более свирепых людей, рыщущих в джунглях посреди континента. Но я был защищён от их нападений, защищён весьма боевитым воинством: небольшим семейством одомашненных вурмисов, громадных и лохматых обезьяноподобных тварей, сопровождавших меня в странствиях.

Эти вурмисы — сами по себе целая история. Я заполучил их в одном из самых первых моих путешествий, на перевале горы Вурмитадрет — горы, названной в их честь. Отряд охотников, возвращаясь из вылазки, где они убили самку и самца, нашёл логово с дюжиной вурмисовских детёнышей. Вместо того, чтобы перебить и молодняк, люди решили оставить их для более зрелищной гибели на арене Узулдарума. Я переубедил тех охотников, что имеющиеся у меня монеты куда ярче и увесистее воображаемого золота горожан, и забрал маленьких чудовищ с собой. Я поступил так просто из прихоти, но мои новые питомцы не умели распознавать подобное различие. За то небольшое одолжение они отплатили мне неистовой оберегающей верностью, которая позже, соединившись с неустрашимой мощью и звериной хитростью взрослых вурмисов, подарила мне личную охрану, устрашившую бы даже самую отчаянную разбойничью шайку.

И то же самое взросление, что создало моих стражей, обрекло их на гибель. Достаточно скверно, когда тот или иной из молодых самцов бросал мне вызов за главенство в стае. А вот когда самки, что были ещё отвратительнее самцов, начали таращиться на мою персону полными похоти глазёнками, мне бы не помогло ничто иное, кроме как положить конец нашему сообществу. Но, когда я решился отыскать предел мудрости, до этого разрыва оставался ещё год-другой.

Мы шагали вдоль восточного склона Эйглофийского хребта, под зелёной сенью прилегающих джунглей, что бьются об его невозмутимое основание, словно волны о скалистый берег. Мои вурмисы, являясь тварями горными, скорее предпочли бы возвышенности. Но джунгли лучше укрывали от бдительных взоров возможных недругов, а также служили более верным источником воды и дичи. Наше пропитание полностью зависело от того, что мы сумеем найти и добыть, ибо путешествие было слишком долгим, чтобы нести запас провизии. И на пути нам не попадалось поселенцев, у которых удалось бы её раздобыть, честными или нечестными средствами. Нигде не было ни духу человеческого жилища. Несмотря на очевидные доказательства обратного, возможно, я был единственным человеком с самого сотворения мира, добравшимся до этих мест. Это наводило на размышления, имели мои источники какую-то действительную основу для своих утверждений или же они впустую направили меня на край света.

А затем, через месяц нашего похода, как-то рано утром наш путь пересекла дорога. Я воспользовался таким названием условно, ибо на самом деле это была просто ещё одна тропа, отмеченная двумя параллельными рядами маленьких чёрных камешков. Подобные тропинки можно найти во многих непритязательных садах. Если не считать того, что садовая тропинка оказалась бы ровной и ухоженной, тогда как эта прерывалась и наполовину исчезла под необузданно разросшимися джунглями. Однако, даже самая запущенная тропа предполагает близость цивилизации. И, поскольку в этом безлюдном краю мне было известно лишь одно цивилизованное место — объект моих поисков, я решил, что тропа — слишком важная зацепка и тут же на неё ступил. Хотя мои вурмисы едва ли походили на спутников, которые помогут завоевать доверие тех, кого я ожидал встретить в конце пути. Поэтому я предоставил их самим себе и в одиночку двинулся дальше.

Чем дольше я следовал по тропе, тем больше надежд она внушала. На равнине вид её почти не менялся, но, когда начался подъём к подножию грозных гор, состояние тропы явно улучшилось. Возможно, это произошло, потому что разрушительным джунглям куда труднее завоёвывать каменистую почву. Но, казалось, кое-где джунгли вдоль тропы вырубили, чтобы её уберечь. Однако, это был пустяк по сравнению с тем, что обнаружилось через несколько шагов. Здесь джунгли поредели настолько, что вышло нечто, вроде поляны, а посреди неё стояла маленькая группка сооружений — первых, увиденных мною за несколько недель. Постройки эти оказались не очень сложными. Немногим больше сельских домишек, со стенами из пальмовых ветвей, сплетённых вместе на остовах из древесных стволов и связанных лианами, да и крыши, тоже были выстелены пальмовыми ветвями, наподобие тростниковых кровель. Но сама их недолговечность показывала, что тут живут люди, ухаживающие за этими хижинами. И через мгновение посреди строений, лицом к лицу передо мной, появился собственно человек.

Человек этот являл собой одну из самых диковинных фигур, что я когда-либо видел и уж точно одну из самых дряхлых. На нём был длинный балахон, столь же белый, как его борода и волосы, накидкой спадающие на грудь и плечи. Но диковиннее всего был не его возраст. Не одеяние и не волосы заставляли его выглядеть настолько неуместным в этом, столь примитивном и глухом окружении. Даже последний из туземцев мог дожить до столь же преклонных лет или нарядиться подобно ему. Но туземец ни за что не сумел бы держаться так, как этот старец. Ибо, пусть он и обитал в глухих дебрях, но вёл себя столь по-цивилизованному изысканно, что не посрамил бы и богатейший храм Узулдарума.

— Простите меня за это вторжение, — произнёс я. — Я — Эйбон из Му Тулана. Я долго добирался из того далёкого края, дабы отыскать этот монастырь и познать мудрость, которой он сможет поделиться. Благоволите известить настоятеля о моём прибытии.

Но старец не двинулся с места.

— Настоятель знает о твоём прибытии, Эйбон. Я занимаю этот пост уже семь лет, с тех пор, как Мнардиану, моему предшественнику, по старости лет пришлось его оставить. Я занимаю этот пост, как и все остальные посты в монастыре, по той простой причине, что не имеется никого иного, дабы их занять. Меня зовут Рельфагор.

Я низко поклонился.

— Прошу меня простить, Рельфагор. Если я не сумел сразу же признать ваше святейшество, то лишь потому, что долгая разлука с человеческим обществом ухудшила мою способность к распознаванию. Минуло уже больше месяца, как я покинул свой дом на далёком севере и почти столько же, как в последний раз видел лицо собрата-человека.

— И что привело ко мне тебя из Му Тулана, что на далёком севере? Для чего ты сюда прибыл?

— Можете быть уверены, не для пустых прихотей. По призванию я — учёный, философ, охотник за сокровенным. Во время своих штудий я узнал о некоем монастыре — здесь, на далёком юге, монастыре, непохожем на прочие на всём обширном и многообразном свете. Ибо, если иные монастыри вмещают одну-две грани всеобщей мудрости, то лишь в этом монастыре обитает предел самой мудрости. Я не ведал, существовал ли такой монастырь в действительности, но, пока оставалась такая возможность, мне следовало попытаться его отыскать. И вот, спустя множество дней и множество миль, поиски привели меня к вам. Так поведайте же мне, Рельфагор. То ли это место, ради которого я прибыл из такой дали?

— Да. Это монастырь, где обитает предел мудрости.

— И теперь вы вознаградите мои поиски, поведав мне, что такое предел мудрости?

— Нет.

— Нет?

— Не пойми меня неверно, Эйбон. Я не скрываю его от тебя умышленно. Но предел мудрости — не та вещь, которую можно передать словами. Если бы было так, то подобное знание давным-давно разлилось по всему миру и тебе не пришлось бы искать его тут. Нет. В жизни существуют вещи, познать которые возможно, лишь испытав их. Одна из них — предел мудрости.

— Тогда не нужно лишних слов. Ибо, кто удовольствовался бы пустыми словами, когда до стоящей за ними реальности остался лишь шаг, когда он сам стоит на пороге истины? Могу ли я прямо сейчас переступить этот порог?

— Ступай за мной.

С этими словами он повернулся и зашагал прочь, между хижин примитивного селения. Я был готов следовать за ним так далеко, как он только мог меня завести, но скоро обнаружил, что вглубь селения заходить не придётся. Во всём этом жалком месте имелось не больше четырёх зданий. Но в нескольких ярдах за ними высился чёрный утёс, ясно обозначая, где кончаются джунгли и начинаются горы. Сперва я посчитал этот утес всего-навсего природным образованием. Но потом заметил, что, каким бы ни было его исходное происхождение, люди настолько выровняли и отполировали камень, что утёс скорее походил на рукотворную стену. Это сходство лишь увеличивалось тем, что внизу виднелась расщелина, тёмная полость, прямоугольная, словно дверь.

Я сказал, что пещера была тёмной, но вскоре заметил, что это не совсем верно. Она просто выглядела такой, по сравнению с относительно светлым окружающим камнем. На самом деле пещера была достаточно просторна, а солнце стояло на небе достаточно низко, чтобы дневной свет озарял находящееся за дверью почти столь ярко, как и порог. Но, хотя солнечные лучи падали прямо в дверной проём, свет быстро потускнел, когда мой провожатый провёл меня за неё. Ход превратился в шахту или туннель, тянущийся сквозь сплошной камень, сколько достигал глаз. По пути виднелись неисчислимые боковые ответвления, мельком показывались залы и галереи, далее теряющиеся в подземельной тьме. Несомненно, это был настоящий монастырь, а примитивное селение являлось только преддверием. Однако, невзирая на всю вложенную в него искусность и тяжкие труды, он производил на меня впечатление звериной норы: тёмная, тесная и крайне тягостная.

— Ты опасаешься, Эйбон?

— Пожалуй, скорее недоумеваю. Мудрость — слишком необъятная вещь, чтобы заключить её в каком-либо месте. Как же она может уместиться в столь тесных коридорах?

— Твоё недоумение нетрудно разрешить. Предел мудрости не содержится в этом монастыре буквально. Истинное назначение монастыря — точка обзора, место, откуда бескрайность можно увидеть и постичь. Всё, что здесь на самом деле предлагается — видение истины.

— Однако не все видения равноценны. Они столь же надёжны, сколь принципы, на которых покоятся. На чём основывается это?

— Никто не смог определить в точности. Некоторые полагали, что это исключительно материальное явление, воздействие вулканических газов, просачивающихся из пещер внизу. Другие — что это магическое приспособление могучего чародея древности, пожелавшего оставить тем, кто последует по его стопам, запись учения, которым он овладевал всю свою жизнь. Иные — что это духовное послание, исходящее от самих богов. Все сходятся лишь в одном. Тот, кто войдёт в зал видений, кто откроет свой взор зрелищам, кои он явит, тот поистине достигнет предела мудрости.

Боковые проходы остались позади, и отдалённый свет потускнел и посерел, когда главный ход окончился перед нами дверью. Я сразу же понял, что дверь эта скрывала нечто необычное. Все прочие двери были видны и распахнуты. Эту же скрывал кожаный полог. Проходя мимо всех прочих дверей, мой хозяин шёл впереди. Здесь же он сдвинул полог в сторону и жестом указал мне идти вперёд. Но прежде, чем я так поступил, он воздел руку, останавливая меня.

— Не так споро, Эйбон. Сперва я должен исполнить свой долг, ибо сан воспрещает мне пропустить тебя дальше без предостережения. Это не балаган, чтобы тешить пустое любопытство. Это — предел самой мудрости. Ты не сможешь увидеть его и не перемениться, быть может, таким способом, который не сумеешь и представить. Если ты повернёшь назад, значит, впустую так долго странствовал и будешь до конца дней своих терзаться вопросом, что произошло бы, если бы ты не отступил. Но если ты шагнёшь вперёд, то больше никогда не удивишься и не усомнишься. Настало время выбирать.

— Выбор был сделан ещё до того, как ты его предложил. Я иду вперёд.

Так я и поступил, и за спиной у меня упал полог.

Чертог, где я очутился, больше походил на склеп, чем на хранилище мудрости. Небольшое и тесное, словно усыпальница и скорбное, как смерть, помещение со стенами из чёрного обсидиана. Но роскошь его обстановки уступала многим гробницам, ибо всё, что здесь находилось — невысокий намост с тремя каменными ступенями и каменное сиденье с высокой спинкой, воздвигшееся посередине, словно трон. Сиденье это стояло спинкой к единственной двери. Дневной свет сюда не проникал. Однако в воздухе над намостом висел некий смутный отблеск, окутывая сиденье облачком туманного свечения. Этот чертог выглядел неподходящим местом для обретения мудрости. Но, пусть даже ничему иному я и не научился в своей юной жизни, зато узнал, что иногда мудрость отыскивается в самых неподходящих местах. Я взошёл на намост, уселся на сиденье и стал ожидать, что же явит мне этот чертог.

Сперва он не являл ничего, кроме чёрных обсидиановых стен со всех сторон. Но затем мне пришла идея, что они-то и могут оказаться средой, где возникнет видение. Стены сзади и по бокам оказались для этого слишком изрыты и покрыты следами каменотёсных инструментов. Но стена передо мной, пускай и несколько грубоватая по краям, в середине была отшлифована до гладкости оконного стекла. Это и вправду могло оказаться стекло, ибо за ним виднелся ещё один зал. Он виделся мне немного мутновато, будто бы я смотрел на него сквозь грязную воду. Но стена не скрывала того, что второй зал была освещён и обставлен в точности, как мой собственный — со вторым намостом, вторым сиденьем и восседающим на нём вторым человеком. И не скрывала того, что тем вторым человеком был я сам.

Я разглядывал своё отражение со всем любопытством того, кто не подыскал никакого лучшего развлечения. Однако это изучение раздражения не вызывало. Фигура у меня рослая и худощавая, облачённая в простое чёрное одеяние, почти по-священнически строгое. Лицо правильное и благообразное, с ясным челом, чёрными глазами, усы аккуратно подстрижены. Однако выражение на нём было холодным и скептическим, как у того, кто опасается обмана и твёрдо намерен ему не поддаться. Для скептического выражения имелись веские причины. Хотя никто всерьёз не опровергал идею, что познание самого себя и есть достойный предел мудрости, причём один из труднейших для достижения, но идея эта была не настолько мудрёной или запутанной, чтобы прийти к ней лишь в результате длительного путешествия. Я возненавидел саму мысль о том, что проделал такой путь лишь затем, чтобы найти всего-навсего необычное зеркало.

Но внезапно выражение лица переменилось. Чёрные глаза утратили блеск. Белое лицо стало пустым и гладким, как девственный пергамент. Строгий рот расслабился и чуть приоткрылся в типично идиотическом выражении. Что это значило? Несомненно, моё собственное лицо так не выглядело. Тогда, чего ради зеркало могло показать такое тому, кто в него смотрит? Возможно, это иллюстрировало иную идею — что даже весьма учёный человек — всего лишь невежда по сравнению с масштабом того, что ему не ведомо. Тем не менее, эта новая мораль приносила удовлетворения не больше, чем прежняя. Вдобавок, и без того невеликое удовлетворение ещё уменьшилось, когда через минуту на противоположных сторонах безмысленного белого лица из ничего возникли две огромные мясные мухи и зигзагами поползли навстречу друг к другу, медленно сходясь на одном из вытаращенных глаз.

Не последовало ни истолкования такого отражения, ни морали, на которую оно указывало. Но если это всё, чему учило зеркало, то урок мог бы уже окончиться. Однако, зеркальные откровения только начинались. Теперь лицо покрыли мухи, покрыли настолько плотно, что на виду остались лишь глаза. Они походили на глаза в невыразительной маске: не живые глаза в мёртвой маске, но мёртвые в живой. Ибо, хоть глаза не двигались и не моргали, но маска неподвижной не оставалась. В тусклом свечении кишели и ползали составляющие её неугомонные чёрные тельца. Они копошились и посвёркивали блестящими крылышками, копошились и посвёркивали во все стороны, словно вуаль из глянцевых блёсток.

Но на этом откровение не окончилось. Вскоре мушиная маска разлетелась и пропала, оставив на своём месте другую маску, состоящую из маленьких белых червячков. Эти червячки оказались ещё неугомоннее мух. Они без конца извивались и корчились, наверх, вниз и вокруг друг друга, сплетая из самих себя подлинную ткань трепыхающейся и барахтающейся жизни. Но они были не столь живучи, как мухи. Живая ткань то тут, то там разрывалась, мельком являя под собой ткань мёртвую. И червячки всё время оттесняли друг друга от истерзанного лица, дождём проливаясь на обтянутый чёрным живот внизу, живот, который раздулся и округлился из-за внутреннего разложения.

Я описываю эти зрелища с куда большей невозмутимостью, чем ощущал, взирая на них. В своей погоне за мудростью, мне доводилось наблюдать вещи и похуже, не очень-то содрогаясь от их вида. Впрочем, отстранённость, ощущаемая нами при созерцании дальних невзгод, гораздо труднее сохранить перед лицом тех, что поближе. Мы можем наблюдать за гибелью абсолютного незнакомого человека и у нас даже волосок на голове не шевельнётся, однако гибель друга или близкого не может не внушать нам ужаса. А кто дороже Эйбону, чем сам Эйбон? Я ощущал холодный зуд от каждого червячка, ползущего по отражению моего лица. Я чувствовал, как у меня мутит в животе, когда отражение живота раздувалось, едва не лопаясь, будто свиной пузырь, надутый ребёнку на забаву.

Последнее особенно притягивало моё устрашённое внимание. Живот так и продолжал раздуваться внутри стесняющей одежды, пока под давлением не отлетели застёжки, одна за другой. Затем живот продолжил разбухать без преград. Но распирающего его давления он мог сдерживать не больше, чем одежда удерживала сам живот. И в конце концов, неизбежное свершилось. Словно надутый пузырь от укола булавкой, живот разорвался в клочья, с громким и тошнотворным хлопком.

Есть пределы тому, что может вынести человек, пусть даже охотясь за мудростью, и своих я уже достиг. Вскинув руки к глазам, я вскочил на ноги и заковылял по ступеням намоста туда, где, по-моему, должна была находиться дверь. Головой вперёд я влетел в загораживающую выход кожаную завесу и ничком повалился на жёсткий каменный пол, прямо к ногам поджидающего Рельфагора.

— Ты впечатлил меня, Эйбон, — промолвил старый монах с неподдельным восхищением в голосе. — Из множества мудрецов, прежде тебя отправившихся на поиски, лишь некоторые продержались перед ликом собственной кончины столько же, сколько сумел ты. И не одному из тех немногих не удалось выйти оттуда на своих собственных ногах, а не быть выволоченным, словно останки. Должно быть, ты обладаешь необычайно мощной жизненной силой или же защищён весьма могущественным богом, если пережил все виды этого испытания. Тем не менее, никакой жизненности не хватит и немногие боги достаточно могучи, чтобы полностью защитить тебя от вредоносных последствий.

О чём это толковал старец? Единственное вредоносное последствие, которое я ощущал — это временная нервическая вялость, естественный результат нешуточного умственного утомления. Как видно, испытание всё-таки истощило мои силы, и телесные и умственные, ибо, попытавшись подняться на ноги, я сумел лишь оторвать голову на фут от пола. Когда я открыл рот, чтобы заговорить, мне не удалось произнести чего-нибудь более внятного, чем булькающее стенание. А через мгновение даже этого не смогло бы получиться, потому что из моих челюстей хлынул ливень маленьких белых червячков, копошащихся и извивающихся на каменных плитах, в нескольких дюймах под моим лицом.

— Не разговаривай, — посоветовал Рельфагор. — У тебя осталось слишком мало дыхания, чтобы растрачивать его в бесцельных беседах. И ты не сможешь сказать ничего такого, чего я ещё не слышал бы. Однако успокойся. Я полагаю, эти последствия со временем пройдут. Даже если и нет, возможно, тебя немного утешит знание того, что из всех, оставшихся на свете мудрецов, ты — один из очень немногих, которым уже нечему больше учиться. Но это касается будущего. Сейчас же я прошу прощения, что должен удалить тебя из этого гостеприимного монастыря. Твоё общество уже не так приятно, как прежде, а запах от тебя отвратный. Ступай за мной.

Ответить на такое было нечего, даже если я был бы способен это сделать. Не оставалось ничего другого, как взгромоздиться на бесчувственные ступни и на неуклюжих и окостеневших ногах зашаркать за моим былым хозяином. Не оставалось ничего другого, как покорно сносить изгнание из спёртой тьмы древнего монастыря в освежающий зелёный полумрак джунглей.

Остаток моей истории рассказывать недолго. Рельфагор не ошибся, предполагая, что подобный эффект пройдёт со временем. Через три дня я приметил слабое улучшение своего состояния, в виде помягчевших сухожилий и начавших гнуться конечностей. Через три месяца я расхаживал среди собратьев-людей, не вселяя в них ужас. Через шесть я без отвращения разглядывал своё отражение в зеркале.

Но ничего этого я никак не предвидел тем вечером, ковыляя весь путь сквозь джунгли до лагеря, где дожидались мои вурмисы. Всё, что я тогда сумел сделать — это сосредоточиться и достаточно управиться с языком и глоткой, чтобы прохрипеть простой приказ. Может быть, я поступил неправильно. Может быть, все источники знания равно священны и равно же ценятся выше любого множества человеческих жизней. Но я был юным и невыдержанным, а дневные происшествия не располагали меня поступить иначе. И даже теперь я не уверен, что очень уж глубоко сожалею о том, что приказал моим свирепым слугам. О том, что приказал продемонстрировать дряхлому монаху моё собственное представление о пределе мудрости. О том, что приказал оторвать его досточтимую голову и спалить монастырь дотла.

Перевод — BertranD

Башня Морморота

Тот, кто изучает магию, видит многое из того, что недоступно зрению других людей. Лишь он замечает тайные силы, скрывающиеся за пеленой жизни. Лишь он соизмеряет человеческую ничтожность с необъятностью небес. Лишь он смотрит на мир глазами богов. Однако такое видение даётся не даром. Чем выше он возводит башню своей обсерватории, тем больше упускает из виду её подножие. Чем дольше он вздымает голову над облаками, тем скорее запнётся о неприметный камень, что поджидает у его ног. Могу заверить в истинности этого утверждения, ибо не раз наблюдал подобное за всю свою жизнь, долгую жизнь Эйбона, чародея из Му Тулана. Бывало и так, что я подмечал нечто схожее у себя самого, досадуя на это сильнее или слабее. Но самый пагубный из всех пример явил другой человек.

Это случилось на шестидесятый год моей жизни, осенью. Тем утром, в одиночестве закрывшись в кабинете моего дома из чёрного гнейса, высящегося над северным морем, я всматривался в чародейское зеркало — основное моё око в мир. В любой другой день оно распахнуло бы мой обзор за пределы зрения обычного человека. На севере я бы увидал плодородные пашни, простирающиеся вдаль от горизонта до горизонта и поле за полем, пока они не исчезали в ослепительном блеске наступающих ледников. На юге виднелись бы такие же поля от горизонта до горизонта, теряющиеся в мутной дымке испарений джунглей. На востоке эти поля пропадали бы в холодной тени далёких гор. На западе безбрежное море растворялось бы в туманной дали. Но сегодня моё зеркало ничего этого не показывало. Сегодня его око взирало лишь на восток. А на востоке оно явило один-единственный вид: круглую каменную башню под пасмурным небом, толстую и приземистую, в маленькой бухте, обрамлённой скалистыми холмами.

Я не мог без смятения взирать на это зрелище. В зеркале крылась могучая магия, одна из самых могущественных под моим началом. Чтобы исказить её, требовалась магия ещё могущественнее. Но у кого же во всём Му Тулане хватило бы сил сотворить такое? И для чего? Приглашая или угрожая? Я понятия не имел. Вдобавок, мои главные средства изысканий оказались бесполезны именно из-за того, что мне и требовалось отыскать. Но средства эти были у меня не единственными. Мне можно было просто пойти на собственных ногах туда, куда воспрещалось моему простирающемуся духу и просто посмотреть телесными глазами там, где слепли глаза духовные. Я решился, по меньшей мере, хотя бы попытаться. И, прежде, чем день сильно склонился к вечеру, я переоделся в обычный для странников поношенный балахон с капюшоном и отправился в дальний путь на восток.

Сперва моё путешествие оказалось довольно приятным. Юный день был тёплым и ясным. Воздух полнился птичьим пением и жужжанием летающих насекомых. Все люди, что мне встретились — лишь несколько косарей в дали золотящихся полей, расстилавшихся по обе стороны от меня. Только одна-единственная вещь напоминала о важности моей цели. Как стены той вызывающей башни загораживали моё духовное зрение, так теперь стена мрачных туч загородила обзор моим глазам. Это были не высокие кучевые облака летней грозы, светящиеся вверху отражённым солнечным светом и темнеющие снизу набрякшим дождём. Нет, это был тяжёлый покров, плотно и низко затянувший всё до самого горизонта, покрывало, более соответствующее глубокой зиме, нежели разгару ранней осени. Тем не менее, я не мог не оценить этого, даже с некоторым удовлетворением. Я с радостью встретил такое подтверждение виденного в волшебном зеркале, с радостью определил дальность и направление путешествия, ведь в ином случае не знал бы ни того, ни другого.

Но долго моя радость не продлилась. Ибо вскоре я увидел, как по дороге ко мне приближается фургон, запряжённый волами. Фургон был битком набит людьми и кладью. Это могло оказаться фермерское семейство, везущее урожай на рынок Икквы. Я вознамерился было расспросить их о том крае, откуда они прибыли. Но, когда они подкатили поближе, бодрое приветствие умерло у меня на устах. Это и правда оказалась семейство — мужчины и женщины, молодые и старики, а вдобавок дети, животные и всяческий домашний скарб. Однако, праздничной радости у фермеров и в помине не было. Скорее это смахивало на мрачный вид похоронной процессии. Стиснутые губы выдавали их горе. А безжизненные глаза говорили о глухом отчаянии, что не замечало ничего другого, кроме самого себя.

Невзирая на это, я заговорил бы с фермерами. Но потом я заметил другой фургон, едущий за ними немного позади. За тем фургоном следовал ещё один, а за ним ещё и ещё, пока я не насчитал во всей растянутой веренице семь повозок. В некоторые были впряжены тягловые животные, а некоторые тянули люди. Где-то было мало седоков, а где-то много, в одной даже столько, что двоим-троим людям пришлось пешком брести около неё. Но все несли такое же скорбное выражение, как у самых первых. Всех придавливало такое же бремя глухого отчаяния. Я хотел расспросить их, что значит такая процессия, но глубоким чувствам требуется глубокое одиночество. Всё, что я мог — это отойти в сторонку и пропустить их, не задерживая. Всё, что я мог — это проследить, как они проезжают и возобновить своё одинокое странствие.

Эти повозки оставили тень на моём сердце, почти столь же обширную и глубокую как тень мрачных туч, которые теперь простёрлись уже надо мной. Я задумался, не были ли повозки и тучи связаны и в каком-то другом смысле. Разумеется, имелись основания, чтобы так считать. Если два столь необычных явления происходят совокупно, в одном месте и времени, то, естественно и разумно предположить, что они связаны одной причиной. Хотя трудно представить, что это может быть за причина. Я уже какое-то время шагал под тучами и покамест ничто из виденного мной не вызывало желания повернуть назад. Быть может, воздух тут стал прохладнее. Быть может, смолкли птицы и насекомые. А, может быть, всё малые тени накрыла громадная тень сверху. Но, чтобы отпугнуть фермеров, потребовалось бы куда больше этого. Потребовалось бы гораздо больше угрожающей бури, чтобы прогнать людей от домов и очагов, или принудить бросить свои плодородные поля в разгар урожая, от которого зависела сама их жизнь. Но, куда бы я ни бросал взгляд, то видел, что отчего-то это и произошло. Я видел наполовину сжатые поля и наполовину убранные сады, косы и лестницы валялись там, где их побросали жнецы и сборщики. А один раз, самый необъяснимый из всего, я заметил фермерский дом, открытый пасмурным небесам — его соломенная крыша лежала вверх ногами в огороде рядом.

Фермерский дом с сорванной крышей всё же оставался хоть каким-то убежищем. Но во всём просторном краю за ним больше не нашлось ни единого жилища. Поля и сады исчезли. Плоская и бесплодная равнина тянулась до подножия прилегающих к ней холмов, что образовывали самую дальнюю оконечность северных Эйглофианских гор. Вопрос о жилищах был вовсе не праздным. Солнце, так долго скрывающееся за тучами, только-только показалось из-за них и теперь уже опускалось к горизонту. Вскоре ночь накроет меня своим пологом, а день всё сильнее разжигал нежелание позволить ей застать меня в чистом поле. Но где же ещё она могла меня застать? Какие варианты мне оставались? Выскрести яму в каменистой земле под ногами? Или отыскать какую-нибудь расщелину в скалистых холмах, что маячили надо мной? Я поднял взгляд на сами холмы, взвешивая практичность последней мысли. И тут я узрел башню.

Ошибки быть не могло. Удалённость, внешний вид и даже свет были в точности такими же, как виденное мной в магическом зеркале. Я поразился тому, как же смог подойти настолько близко и до сих пор не заметить. Но по-настоящему удивительным оказалось то, что теперь я это осознал. Башня стояла в бухте, обрамлённой скалистыми холмами, лишь чуть-чуть возвышаясь над ними. Сложена она была из такого же серого камня, как и они. И она глубоко утопала в тени тех же самых серых туч, что низко и грузно нависали надо всем вокруг. Вершину башни венчал зубчатый парапет. Окон было немного, да и те тесные. Лишь дверь выглядела мало-мальски гостеприимно, но и её оберегал узкий перешеек — единственный подход к ней. В былые времена башня могла вмещать изрядный гарнизон. Ныне она превратилась в опустевшую раковину. Проёмы окон и двери зияли темнотой и пустотой. Единственным светом был красный блеск багровеющего солнца, которое в эту минуту угасало у меня за спиной.

Затем закатившееся солнце открыло то, что скрывал его угасающий блеск. Мне казалось, что дверной проём был тёмен и пуст. Теперь же я заметил в его глубине неяркое жёлтое свечение.

Это свечение, казавшееся столь тусклым снаружи башни, внутри стало куда ярче. Оно явило мне широкий каменный проход, ведущий вглубь, в недра башни. Но свечение источалось не из самого хода, а из выхода на противоположном его конце. Истинный источник света оставался мне невидим, потому что он располагался выше прохода, в коротком пролёте грубой каменной лестницы. Но, когда я прошёл весь ход до конца и взобрался по ступеням наверх, он явился мне во всём своём сиянии.

Я очутился в просторном округлом покое, весьма высоком и обширном, почти столь же высоком и обширном, как вмещающая его башня. Покой ярко освещали ряды факелов в держателях, закреплённых на одинаковом расстоянии друг от друга по кругу стены. Наверху эта стена осыпалась от ветхости и почернела от издревле горевших огней, но внизу её прикрывали роскошные и прекрасные драпировки. И драпировки эти предназначались не только для украшения и демонстрации богатства. За ними прятались бочонки, доверху заполненные многоцветными тканями, раскрытые сундуки, до отказа набитые драгоценной посудой и украшениями и широкие полки, прогибающиеся под грузом книг, таблиц и свитков. Но всё это пребывало в небрежении, наглядно показывая, сколь мало ценит это владелец.

Центр покоя занимал семиступенчатый намост. На самой вершине стояло золотое кресло, почти что трон во всём своём великолепии. И на том троне восседал человек. Из всего, что явилось мне в этом покое, самым удивительным оказался сидящий. Я ожидал увидеть согбенного бородатого отшельника, а взамен обнаружил могучего юного короля. Его безбородое лицо было свежим и приятным. Блестящие жёлтые волосы свивались в кудри. Облачён король был в просторное одеяние — густо-фиолетовую, словно ночное небо, мантию, разукрашенную вышитыми золотом узорами созвездий. Однако такое изобилие и роскошь не вполне скрывали резкие и суровые очертания под ними. Но куда большее удивление ещё подстерегало меня. Король тут же поднялся на ноги, и воскликнул чистым и сильным голосом:

— Приветствую, Эйбон! Приветствую в моём доме!

— Разве ты знаешь меня? — поразился я.

— Кто же не знает Эйбона? — отвечал он, спускаясь по ступеням навстречу мне. — Кому неизвестен славный чародей из Му Тулана? Я знаю тебя и ожидал. Поистине, я следил за тобою с того момента, как ты ступил на мои земли. Но у меня имеется и более личная причина знать тебя, чем одна твоя блестящая репутация. Разве ты не догадываешься? Или не помнишь своего старого друга? Ты и вправду забыл однокашника-подмастерья из дома Зилака?

Я внимательнее присмотрелся к улыбающемуся юноше, выжидающе стоящему передо мной. И внезапно ко мне вернулись все воспоминания.

— Во имя богов, это же Мора!

— Да, — ответил он, сердечно обнимая меня. — Это Мора. Я знал, что ты меня не забудешь. Я безмерно счастлив, что могу принимать тебя в моём скромном жилище.

Такое казалось воистину поразительным. Мора действительно был моим сотоварищем-подмастерьем в доме мастера Зилака. Мы целых два года вместе выслуживали срок и в те времена я с радостью называл его другом. Мора был на год старше меня и уже поэтому я стремился брать с него пример. Однако, по правде сказать, ученик из него вышел посредственный. Причина этого состояла не в недостатке энергичности или талантливости, а скорее в том, что разум его слишком уж отвлекали красочные грёзы о великих замыслах и величайших свершениях, чтобы он с надлежащей тщательностью относился бы к множеству мелких дел, заполнявших каждый день нашего ученичества. В конце концов, одной ночью он сбежал. И, разумеется, мудрый Зилак, вполне способный отыскать и вернуть беглеца, рассудил, что на такую задачу не стоит даже тратить силы. Однако, как видно, в этом юноше что-то было, ибо роскошь, которой он себя окружил, не появилась из ниоткуда. Я с радостью подметил, что моё первоначальное восхищение не было совершенно неуместным.

— Но как такое возможно? — изумлённо поинтересовался я. — С нашего совместного пребывания в доме Зилака минуло уж больше сорока лет. Прошедшие годы значительно изменили меня и не всегда к лучшему. Они прибавили мне опыта и мудрости, но вдобавок наградили брюшком, иссушили мои члены, проредили волосы и прочертили на лице морщины от забот. Но ты нисколько не переменился. А, если и переменился, то лишь превратившись из костлявого нескладного юнца в энергичного мужчину в полном расцвете сил. Какое же чародейство может повернуть годы вспять и превратить старика в юнца?

— Это чародейство — наименьшее из моих достижений. Покинув Зилака, я научился гораздо большему. Со временем я с радостью поведаю тебе обо всём этом. Но теперь нас ждёт более насущное дело. Ты проделал длинный путь, чтобы попасть сюда и я пренебрёг бы своим долгом друга и хозяина, если бы не позаботился о твоём удобстве. О нет, я настаиваю. Нам следует наверстать более сорока лет. И, как видишь, приготовления уже сделаны.

Он махнул рукой в сторону намоста у себя за спиной, показывая на упомянутые приготовления: на одной из нижних ступеней — несколько толстых разукрашенных диванных подушек, сложенных в виде импровизированного дивана, а на другой ступени, повыше — не менее разукрашенный серебряный поднос. На этом подносе громоздились хрустальное блюдо с фруктами и сыром, хрустальный графин с янтарным вином и два стройных хрустальных кубка. На одну сторону дивана сел я, на другую — Мора. Он наполнил из графина мой кубок. Но я не мог пить или есть, меня слишком занимали размышления.

— Ты намеревался поведать мне о своей неиссякающей юности, — напомнил я, — и о прочих, более великих, достижениях. Последние должны оказаться воистину грандиозными, если они затмят диво самого первого. Но самое величайшее чудо — что тебе удалось свершить всё это втихомолку.

— О, не совсем уж втихомолку, Эйбон. Разве ты никогда не слыхал о Мормороте?

— О Мормороте? Разумеется, слыхал. Десять лет назад молва о нём гремела по всему цивилизованному миру, вдоль и поперёк. О его деяниях слагали легенды. Впервые Морморот появился в свите последнего короля Фандиола, где его связывали с гибелью всех, кто стоял между его господином и престолом. Затем, как гласят слухи, он спланировал стремительное возвышение города-цитадели Лофар, стремительное возвышение, а, когда его правители убоялись могущества своего служителя и попытались его укоротить, то и ещё более стремительное падение. После этого весь мир затаил дыхание, в ожидании, каково же будет его следующее деяние. Но молва о том деянии так и не появилась. Морморот больше не на виду и не на слуху у публики. Отчего это ты вспомнил Морморота?

— Потому что я и есть Морморот. Бывают времена, когда имеет смысл переменить имя — это полезно хотя бы затем, чтобы немного отдалиться от не столь уж блистательного прошлого. А прошлое Моры, когда он покинул дом Зилака, не столь уж блистало.

— Но это же изумительно! — вскричал я. — Каждая исходящая из твоих уст фраза, лишь увеличивает таинственность, лишь разжигает моё желание услышать объяснение. Мора, ты должен рассказать мне всё. Как ты стал Морморотом? Какой секрет помог тебе настолько возвыситься над прочими людьми? Зачем ты скрылся от мира? Почему сейчас объявился опять? Но прежде всего скажи мне, отчего ты покинул дом Зилака?

— Годы не лишили тебя юношеской пытливости, Эйбон, что бы они ни забрали взамен. Но нечестно было бы разбередить твоё любопытство и даже не попытаться его удовлетворить. Я в долгу у тебя хотя бы только из-за дружбы. Однако, разъясняя мои последние успехи, не стоит упускать ранние неудачи. Пусть я скрывал их от других, но от тебя — не стану.

— Ты спрашивал, отчего я покинул дом Зилака. Ответить несложно. Я ушёл, потому что не мог оставаться. Я говорю не о пренебрежении памятью нашего старого мастера. Как ни посмотри, он был мудр. Однако Зилак слишком увлекался мелкими научными подробностями, со своими перечнями флоры и фауны, родословными богов и дьяволов, таблицами звёзд и планет, чтобы суметь постигнуть весь полный объём знания. Всяческие перечни, родословные и таблицы занимают важное место в нашем искусстве. Быть может, без них и моё собственное искусство не смогло бы настолько продвинуться. Но можно так помешаться на них, что утратишь способность увидеть что-то другое. Зилак никогда не заглядывал за страницы своих собственных плесневелых фолиантов. Вот поэтому я его и оставил.

Однако свобода надежд не оправдала. Моя бытность учеником была тяжела, но жизнь беглеца оказалась куда тяжелее. Мастер изводил меня изнурительной домашней работой, но свобода изводила меня голодом, холодом и жуткой неприкаянностью, знакомой лишь тем, у кого нет ни денег, ни семьи, ни друзей. Бывало такое, когда я не желал ничего, кроме как на четвереньках приползти к Зилаку и умолять его принять меня обратно. Но, всё же, во всех лишениях меня подкрепляла несгибаемая цель: увидеть и услышать то, что я никогда не мог увидеть и услышать под кровом Зилака.

В итоге, по прошествии многих лет, я решил, что познал уже довольно для того, чтобы провозгласить себя чародеем. Я отправился на юг, в великую столицу Узулдарума, восхитительность дворцов которой сравнимо лишь с омерзительностью её трущоб. Повесил вывеску на чулане, снятом в беднейшем городском квартале. Сперва моя жизнь на новом месте шла лишь чуть-чуть получше прежнего существования. Немногие клиенты, приходящие ко мне, оказывались либо слишком бедны, чтобы оплатить услуги чародея с репутацией, либо же чересчур морально нечисты, чтобы удостоиться помощи этичного волшебника. Но я не мог себе позволить отказывать кому бы то ни было. А потом пришло понимание, что моя готовность делать то, за что не берутся другие, может стать именно тем, что приведёт ко мне новых клиентов, получше, причём, целыми толпами.

В этот миг и появился на свет Морморот. Этот миг я и считаю своим первым успехом. Из такого скромного начала взросла пора моей величайшей известности, пора Фандиола, Лофара и других свершений, тебе неизвестных, пора, впустившая меня в залы совета принцев и королевские сокровищницы. Но даже такой успех не принёс мне удовлетворения. Вскоре я утомился применять свои познания ради стремлений других людей. Во мне всё больше и больше разгоралось желание употребить их на свои собственные стремления. И в самом деле, мои публичные деяния были всего лишь способом оплачивать деяния личные. Когда такой способ стал не нужен, я оставил всё это позади. Десять лет назад я отвернулся от густонаселённых городов южных земель и обратил взор на сравнительно безлюдный север. Десять последних лет я жил тут, в этой башне, втайне занимаясь своими трудами.

А теперь тебе захочется узнать суть этих трудов. Если ранняя моя карьера и не принесла других знаний, то ценить силу она меня научила. Тот, кому её недостаёт, страдает. Забота о том, чтобы её было в достатке, пробуждает зависть тех, кто уступает в силе и недоверие тех, кто превосходит. Богатство и юность, столь впечатлившие тебя, для меня стали лишь побочными явлениями. Превыше всего я жаждал силы. Но как же мне было её заполучить? Я понимал, что не могу сотворить силу. Для сотворения силы там, где её нет, требуется уже ею обладать. А, если я не могу её сотворить, тогда оставался лишь единственный вариант. Мне следовало отыскать силу там, где она уже существует и переместить её в себя самого. Перемещение силы — не столь уж неслыханная идея. Нужно лишь оглядеться в окружающем мире и увидишь, что так и делается. Ничтожные люди меняют свои пот и кровь ради милости людей значительных. Значительные люди меняют своё имущество и золото на дружбу людей более значительных. Моё новшество, если его можно так назвать, заключалось в том, чтобы сделать следующий шаг. Иметь дела с теми, кто более велик, чем величайшие из когда-либо живших людей. Вести мену с самими богами.

Можешь увидеть сам, насколько успешным оказался этот шаг. Он подарил мне достаточное основание для надежды, что следующая стадия тоже окажется успешной. Ибо существует и следующая стадия. Я забрался на грандиозную гору, но это лишь первая вершина из вздымающегося хребта, где каждый пик выше предыдущего. Однако, я уже зашёл в исследованиях так далеко, как только может зайти один человек. Чтобы идти далее, мне требуется помощник. Само собой, помощник этот должен соответствовать. Ему следует обладать изрядными практическими навыками во всех основных ветвях магии и в большинстве малых. Ему следует пылать стремлением углубить эти навыки. И, вдобавок, ему не следует быть чересчур щепетильным относительно способов сделать это. Редко отыщешь человека хотя бы с одним из этих качеств. Насколько же реже можно встретить обладателя всех трёх? Тем не менее, я сумел найти такого человека. Этот человек — ты, Эйбон.

Для тебя это неожиданность? Но для меня — нет. Я осознал эту истину почти с того самого мига, когда понял, что мне требуется. Если пожелаешь, осознаешь и ты, просто минуту поразмыслив. Я знаю, насколько остёр твой разум, насколько велик талант, насколько энергично рвение. Я знаю, как хорошо ты пользовался этими качествами, зарабатывая репутацию, которой теперь обладаешь. Но я знаю и то, сколь малого ты добился сравнительно с тем, что возможно. Зачем жить в бедности, если можно стать богатым? Зачем стареть и увядать, если можно стать сильным и юным? Зачем смиряться с бытием смертного, если можно стать богом? Да, богом! Отчего нет? Ты уже повидал кое-что, чего я добился в одиночку. Это ничто, по сравнению с тем, чего мы сможем достичь вместе. Один я могу вести торг с богами. Вместе мы сами станем богами!

Я не жду от тебя немедленного ответа. Как ты сможешь его дать, если в действительности не понимаешь вопроса? Позволь мне продемонстрировать. Позволь показать тебе, на что по-настоящему способно наше искусство. Тогда я узнаю, каков будет твой ответ. Но, может быть, ты слишком утомился, чтобы для такой демонстрации? Может, тебе нужно подкрепиться после тяжкого пути?

— Меня уже подкрепила твоя речь, — отвечал я. — Я готов узреть всё, что ты собрался мне показать.

— Замечательно. Тогда пойдём на крышу.

Тут он поднялся и, захватив из ближайшего держателя факел, повёл меня за намост, к скрывающейся за портьерой двери. Мы прошли за дверь и стали подниматься по узкой крутой лестнице, описывающей длинную и слабо изогнутую кривую, несомненно, следуя внутреннему изгибу башенной стены. Под конец Мора откинул деревянную крышку люка и выпустил меня на крышу. Она оказалась пустой и ровной площадкой, окружённой высоким каменным парапетом с зубцами. Мало на что можно было посмотреть внутри этого круга и ещё меньше снаружи. Под нависшими мрачными тучами и в окружении разлившихся глубоких теней, площадка казалась крошечным островком посреди тёмного моря.

Но площадка оказалась не такой уж пустой, как мне подумалось. Теперь я разглядел, что тут, в круге зубчатого парапета, имелся ещё один круг, из мелких жаровен, выставленных с одинаковыми промежутками на полу. Мора пошёл от жаровни к жаровне, поджигая их факелом. Их содержимое почти сразу же воспламенялось, медленно и тихо горя бледным и бездымным пламенем, с легчайшей ноткой мускусного аромата.

Горящих жаровен едва хватало, чтобы освещать расстояние меж ними. Но, когда глаза мои притерпелись к тусклому свечению и, покуда зажигалось всё больше жаровен, я увидел, что во втором круге помещался и третий, на таком же удалении от круга жаровен, как тот — от окружающего парапета. Третий круг был вычерчен чистым белым мелом прямо на свинцовом полу. Хотя по общим очертаниям это выглядело правильной окружностью, но куда более замысловатого вида, в действительности являясь цепочкой переплетающихся и взаимосвязанных символов. Я окинул взглядом всю цепочку целиком, не обнаружив ни одного известного знака. Познания и искусность, затраченные на её воплощение, поистине восхищали.

— Узри круг Морморота! — возвратившись ко мне, изрёк Мора. — Из всех моих трудов этот — величайшая гордость. Он основан на обычном волшебном круге и служит такой же двойной цели: концентрировать и направлять силу волшебника, и отклонять неблагоприятные силы, которые могут ему противодействовать. Но я прибавил ещё несколько новых элементов моего собственного изобретения, дабы увеличить и усилить его мощь превыше всего, доселе известного. Потребовалось много лет, чтобы довести круг до нынешнего безупречного вида. Если ты приглядишься внимательнее, то увидишь, насколько досконально я переработал круг, сколько раз стирал и перечерчивал его, добавляя разнообразные улучшения и усовершенствования. Я не говорю об исправлениях, ибо тот, кто сделает ошибку в подобном труде, не доживёт до того, чтобы её исправить.

Но не это хотел я показать тебе, когда привёл сюда. Мой круг — лишь средство закончить дело, лишь инструмент, помогающий совершить мой истинный труд. Именно этот труд я и покажу тебе сейчас. Но сперва следует сказать несколько слов предостережения. Ритуал, свидетелем которого ты станешь — это, в первую очередь, напев. Его воздействие зависит от ритма и тона в такой же степени, как и от смыслового содержания. Любая заминка в пении может сорвать ритуал. Без сомнений, у тебя возникнут вопросы относительно того, что предстанет твоим глазам. Я с радостью отвечу на все, как только завершу ритуал. Но до тех пор мне придётся просить тебя оставить их при себе. И, умоляю, независимо от причины, пока совершается ритуал — не делай ни единого шага за границу круга. Если ты это сделаешь, я не отвечаю за последствия. Я выразился понятно?

— Вполне, — отвечал я.

— Тогда начнём же.

Мы заняли место в центре круга, лицом от раскрытого люка и загашенного факела, лежащего рядом. Встали в удобных и устойчивых позах, немного расставив ноги и упрятав руки в рукава. Мы постояли так немного, молчаливо и неподвижно, пока Мора настраивался на самое подходящее его деянию расположение духа. А затем он принялся петь.

Что мне сказать о пении Моры? Как описать его? Началось оно нарочито медленно и очень низким тоном, словно певец вытягивал его из глубочайших недр своего существа. Но смысл, который он стремился выразить пением, я никак не мог уразуметь. Мора не открыл мне этого, а спрашивать у него было уже поздно. Само по себе пение ни о чём мне не говорило. Как составляющие круг символы были совершенно мне неизвестны, так и слова, которые складывались в напев. Но, быть может, я отчасти смогу выяснить их смысл, когда пение принесёт результат.

Это началось как и пение — нарочито медленно. Сперва под ногами слабо задрожал пол. Дрожь всё нарастала, пока по ногам и позвоночнику у меня не пошла непрерывная вибрация. Я ненадолго задумался — не началось ли землетрясение или, может, из-за какого-то порока конструкции башня разваливается на части. Незамедлительно последовали и другие эффекты: замутило в животе, на лице выступила холодная испарина и необычно заложило уши. Даже в глазах у меня помутнело. Свет от жаровен расплылся и потускнел, словно видимый сквозь дым или густой туман. Лишь круг Моры становился всё чётче и ярче, пока не показался не столько начерченным мелом, сколько разлитым жидким пламенем.

Шатание и трясение внезапно утихли и осталась одна лишь тьма. А потом сгинула даже тьма. Огни разгорелись чисто и ясно. Звёзды, прежде скрывающиеся за мрачными тучами, засияли во всём своём великолепии. Однако, тучи так и не покинули нас. Только теперь они лежали ниже вершины башни, словно волны, плещась под парапетом и откатываясь прочь, подобно свинцово-серому морю, расстилающемуся до самого горизонта. Я созерцал это зрелище с трепетом и благоговением, которые лишь возросли, стоило мне осознать их причину. Это не тучи опустились ниже площадки. Это башня выросла, вознеся площадку сквозь тучи и над ними!

Ритм и тон пения переменились, повысившись и ускорившись. А я приметил в поведении туч что-то необычное. До сих пор они оставались мирными и спокойными, как заснеженное поле. Но теперь те, что были на среднем плане, забурлили и начали вздыматься. Сперва там вспучилась лишь череда отдельных холмиков. Но, пока они становились всё выше, то и расширялись, пока их основания чуть ли не сошлись вместе. Может быть, такое случилось из-за неких пертурбаций верхнего слоя воздуха. Но какая же пертурбация подняла их вокруг нас столь безупречной окружностью? И что заставило их приблизиться к нам, соединившись в стену, громоздящуюся в дюжине ярдов от нашего жалкого парапета? Походило на то, словно мы удостоились внимания самих гор и они столпились со всех сторон, дабы изучить нас поближе.

Это и были боги Моры? Трудно представить, что это могло оказаться чем-то иным. Не меняя своей облачной природы, вместе с тем они удерживали постоянные обличья, куда более подходящие плотной материи. Вид их не представлял только лишь совершенно бесстрастные лица и куполообразные, словно у гигантских мастодонтов, головы. Но мастодонты покрыты грубыми тёмными волосами, а эти были гладкими и серыми. Мастодонты превышают рост человека не более, чем в два раза, а эти были во много раз выше. Даже сама их величина говорила о божественности. Никогда прежде я так ясно не ощущал ничтожность человека. И никогда прежде я не был настолько перепуган, когда, минутой позже, они выпустили облачные конечности, похожие на хоботы мастодонтов и, медленно и грациозно, стали водить теми конечностями по нашим ненадёжным бастионам, исследуя всё в пределах досягаемости их тонких пальцевидных кончиков. Один из них прямо сейчас висел передо мной, в ярде или двух от моего лица, открываясь и закрываясь, будто туманный цветок. Я чувствовал, что он приблизился бы, если только смог бы. Но круг Моры оказался слишком крепок

Пение вновь переменилось, взлетев до такой высоты и скорости, что, казалось, не под силу было человеческому горлу и языку. И вместе с тем переменилось движение хоботов. Теперь они ударили, словно разъярённые змеи; ударили, выгнулись дугой и ударили опять. Но били они не по нам с Морой. Хоботы ударяли вниз, сквозь море туч — лишь оно лежало между ними и землёй. Они погружались вглубь, под тучи, лишь затем, чтобы вынырнуть вновь, захватив кошмарный улов. Улов, который дёргал крошечными конечностями и верещал тонкими голосами, пока его засовывали в распахивающиеся ему навстречу алчные пасти. Улов, в котором я не мог не признать тела живых людей!

Разве мог я не ужаснуться подобному зрелищу? Всё, что мне удалось сделать, это не броситься на колени перед Морой и не спрятать лицо в его мантии. Но Мора не поддался ужасу. Он продолжал петь, непоколебимый и непреклонный. Если его лицо вообще хоть что-то выражало, то некое фанатическое ликование. Отчего бы ему ужасаться? Это и было именно то, что он планировал с самого начала. Вести мену с богами. Обменивать жизни соплеменников-людей на силу, которой его подкупили. Для Моры не имеет никакого значения, сколько жизней придётся уплатить. Пусть погибнут сотни и тысячи, лишь бы он получил желаемое. Мне представилась его башня — сердцевина разорённого края, пустыни, что ширится всё больше и больше, пока Мора отправляет своих богов во всё более дальние пределы, разыскивать их излюбленную пищу. Я припомнил вереницу беженцев-фермеров, которых повстречал в пути. Сколько бы я не умножал их количество перед мысленным взором, людей всё равно не хватало, чтобы показать жуткую цену амбиций Морморота.

Невозможно было участвовать в таком! И спокойно стоять, позволяя этому продолжаться, я тоже никак не мог. Мне следовало остановить Мору. Но как? На поясе у меня висел священный атам — кинжал, которым я пользовался в собственных магических ритуалах для защиты и вызываний. Невероятным осквернением стало бы запачкать его человеческой кровью, но куда большее осквернение — оставить Морморота трудиться дальше. Его слишком занимало происходящее вне круга, чтобы замечать происходящее внутри. Он ни за что не увидит, как я подниму кинжал высоко над головой и воткну в его беззащитную спину.

Но он оказался не так беззащитен, как мне казалось. Ибо клинок разлетелся надвое, ударившись о какую-то незримую преграду. Миг спустя невидимая сила схватила меня стальными руками и бросила на свинцовый пол, опрокинув навзничь в нескольких дюймах от границы защитного круга, швырнула меня и пришпилила, как жука, приколотого к картонке. Пение тут же стихло, боги скрылись за тучами, а башня вернулась к обычному размеру. А затем моя жертва обернулась, побледневшее лицо кривилось в уродливой гримасе гнева.

— Эйбон, ты разочаровал меня. Я надеялся, что обрёл достойного соратника, который смог бы встать плечом к плечу со мною, не устрашась даже присутствия богов. Взамен мне попался дрожащий трус, который скорее укроется в безопасности ночи, чем рискнёт хоть на миг выйти на солнце. Но просто спрятаться тебе недостаточно. Сперва ты ещё и попытался уязвить того, кто был тебе другом, того, чья жизнь столь же выше твоей, сколь эта башня выше равнины. И всё это ради привязанности к стаду скотов, которые даже и звания человека не очень достойны! Как же мне покарать подобное вероломство? Сразить ли тебя насмерть одним-единственным словом? Сбросить ли тебя за парапет, навстречу смерти на камнях внизу? Нет! Даже твоя захудалая жизнь слишком ценна, чтобы ею разбрасываться. Раз уж ты так печёшься о своих собратьях, ступай и присоединись к ним. Очень скоро вместе вы и погибнете.

Потом он отвернулся, словно раз и навсегда решив, сколь незначителен я для него. В тот же миг удерживающая меня сила внезапно исчезла без следа. Собрав всё оставшееся достоинство, я перекатился на четвереньки и встал на ноги. Я выступил из магического круга и прошёл по крыше к открытому люку. Но там клочья достоинства улетели с ветром. Я кинулся вниз по винтовой лестнице, а потом через огромный зал к двери башни. Выскочил за дверь и бросился по перешейку на мрачнеющую за ним равнину. Я мчался через равнину, исступлённо удаляясь от башни Морморота, насколько мог. И на бегу до меня издали доносились, сзади и с вышины, первые гулкие слоги продолжившегося пения Морморота.

Вдруг его напев утонул в яростном громовом ударе, ударе, отшвырнувшем меня столь же мощно и удерживающем столь же крепко, как незримая сила прежде. Надо мной с неимоверной силой задул ветер, вопящий, как тысяча труб. Ночь вокруг озарил настолько яркий свет, что даже прижатые к лицу руки не помогли полностью от него закрыться. Неистовость света и ветра быстро нарастала, пока они не подступили к самой грани боли.

Но той ночью завершилась не моя история. Не мою тень стёрло из мира за последовавшие дни и недели, выжгло с омрачённого пейзажа, как те тучи с омрачённого неба. Не моё имя люди позабыли или вспоминали лишь, как остережение прочим честолюбивым чародеям, чья одержимость некоей возвышенной целью в ином случае могла бы на пути к её достижению запнуться о такой же камень. Столь вознесясь над облаками, Морморот не обратил внимания на обычный камешек, брошенный мною ему под ноги. Он не заметил, что, когда я поднимался с пола, куда меня отшвырнуло, то изловчился мизинцем протереть в магическом круге крохотный разрыв. Он не увидел или же увидел чересчур поздно, что я сделал его защиту бессильной.

Свет и ветер начали спадать, так же внезапно, как и разбушевались. Когда же они позволили мне поднять голову и снова взглянуть назад, последний угасающий отблеск явил столь же великое чудо, как и то, что показал Морморот. Я увидал равнину, которую пересёк, убегая из башни. Я увидал бухту, обрамлённую скалистыми холмами, где стояла башня. Но самой башни я не увидал. Она сгинула настолько бесследно, будто её никогда и не было.

Перевод — BertranD

Сумерки

Церемония завершилась. Отзвучало и стихло последнее эхо последнего удара гонга. Торжественно удалилась последняя вереница празднующих, тихо прошуршав по отполированному мрамору пола. Одна за другой угасала целая плеяда висячих ламп, погружая храм в призрачный сумрак. Чародей остался один.

Он сидел в полном одиночестве. Всю церемонию волшебник провёл с царственным и возвышенным видом, но теперь утомлённо откинулся на спинку обложенного подушками трона. Причины для усталости у него имелись. Склонившаяся голова чародея была лысой и морщинистой. Длинная серебристая борода спускалась на впалую грудь и выступающий под жёлтой мантией живот. Но сегодня волшебника обременяла не только лишь старость. Всё время церемонии его что-то тревожило, а теперь, по её завершении, беспокойство лишь возросло. Это груз тревоги склонил голову чародея и тяготил сердце.

Но бремя это было вовсе не обязательно выносить в одиночку и без помощи. Чародей один раз хлопнул в ладоши. В ответ явился демон, явился так, будто давно уже стоял среди теней и теперь внезапно выступил вперёд, на свет. С головы до пят его укрывала длинная чёрная мантия. Только лицо оставалось на виду. Оно тоже было неподвижным и мрачным, и казалось не живым ликом, а, скорее, потускневшей серебряной маской.

— Что повелишь, господин мой? — вопросил демон. Голос его отдавался гулким металлом, словно звучал изнутри колокола.

Чародей облёк томительное беспокойство словами:

— Мысли мои тревожны, хотя отчего — не ведаю. Я правлю великим царством, которому лишь моя власть даёт защиту и процветание. Народ почитает меня. Я владею всем, что только может пожелать человек моих лет. Однако же я уныл и удручён, будто под гнётом колоссального бремени, выдавливающего любое оживление. Словно надо мной нависла тёмная туча, затмившая солнце.

Волшебник умолк. Никогда прежде он не делился мыслями с прислужником столь откровенно. Но никого другого тут не было, а тревога не давала ему покоя. Впечатлила ли его речь слушавшего? Лик-маска этого не выдавал. Демон лишь повторил:

— Что повелишь?

— Отыщи то, что тяготит меня. Отправляйся в обширный мир и разузнай, что только сможешь. Возможно, чужеземное племя замышляет вторгнуться в мой край. Возможно, шайка местных бунтовщиков сговорилась свергнуть мою власть. А, возможно, чародей-соперник творит заклинания против моей жизни. Отыщи причину, какой бы она ни оказалась. А отыскав, возвращайся сюда и поведай её мне, дабы я управился с этим делом, насколько сумею.

— Как велишь, господин мой, — ответил демон, низко поклонившись. И чародей вновь остался в одиночестве.

Есть время для действий, а есть время для недеяния и мудрость состоит в том, чтобы их различать. Отослав своего прислужника-соглядатая, чародей совершил всё потребное, чтобы заполучить желанные сведения. Теперь оставалось лишь ждать, когда эти сведения к нему прибудут. А пока же волшебник продолжит нескончаемый круговорот ритуалов и рутины, в который превратилась его жизнь за последние годы. Он отправится в ежегодный выезд по своему городу и землям. Но и выезд тоже относился к той заботе, что лишь ненадолго покидала помыслы чародея. Путешествие позволит ему собственными глазами увидеть, всё ли ладно в его царстве. Да и царство тоже увидит, что с правителем всё хорошо. И столь великолепная демонстрация мощи устрашит любых затаившихся врагов.

Процессия выступила в полдень. Выглядела она поистине блистательно. Шагали бессчётные шеренги солдат, в совершенном созвучии трубили трубы и гремели барабаны. Ехала конница, по двенадцати всадников в ряд, белые плюмажи качались и развевались на ветру, серебристые доспехи сверкали под солнцем. И, возвышаясь над ними всеми, ехал чародей собственной персоной, в сверкающем золочёном возке, что влекла упряжка золотистых слонов. Люди теснились по обочинам белой мощёной дороги, в окнах и на балконах, на крышах домов и древесных ветвях — все жаждали увидеть выезд властелина. Их приветственные крики едва не заглушали рёв труб и барабанный грохот.

Но чародея это зрелище не трогало. Он почти не видел своей пышной свиты, почти не слышал здравиц, взлетающих над восторженными людскими скопищами. Его глаза и уши не замечали ничего, кроме высящегося над толпой города. В этом, издавна привычном зрелище, присутствовало нечто, ласкающее душу. Это напоминало о временах давно минувшей юности чародея, когда он сам намечал и проектировал город, когда самолично руководил ремесленниками, воплощавшими это видение в жизнь. За прошедшие годы, что принесли старость, город лишь обрёл зрелость и выдержанность. Взирая сейчас на его приветливый облик, чародей почти позабыл о мрачном беспокойстве, утомлявшем от самой жизни, почти позабыл о тяготящих душу неотвязных сомнениях.

Но, всё же, взирая на незабываемые очертания, он не мог избавиться от усиливающегося чувства, что вид не совсем такой, каким ему следует быть. Чем дольше волшебник вглядывался, тем сильнее становилось это ощущение, пока вдруг не подтвердилось сокрушительным откровением. Ошибиться было невозможно. Чародей знал город, как свои пять пальцев. Не было ни храма, ни дворца, которые он не числил бы среди ценнейшего своего имущества. И дороже всех прочих был грандиозный зиккурат, башнеподобная обсерватория, именуемая Оком Небес. Много раз в юности взбирался волшебник по семи сотням ступеней, поднимаясь к вздымающейся в небеса вершине, чтобы наблюдать за движением звёзд вверху или деяниями людей внизу. Но сейчас эта башня, столь многое являвшая глазу, сама исчезла с глаз. От зиккурата не осталось и следа.

Подобное откровение заставило бы оцепенеть менее волевого человека, но чародея лишь подтолкнуло к действию. Он зычно скомандовал своим военачальникам поторопиться и сменить направление. Людские скопища на обочинах поутихли, когда процессия свернула с изначального пути. Музыка барабанов и труб тоже стала тише, ведь возок и конница прибавили скорости, бросив пеших догонять их по мере сил. Поредевшие солдаты и горожане открыли чародею такой обзор, какого прежде не было. Но обширный вид лишь выпустил его страхи на волю. Храмы и дворцы исчезали напрочь, равно как и зеваки. Уже сгинули Музей Искусств и Диковин, Библиотеки Мудрости и Глупости, Висячие Ботанический и Зоологический Сады, Павильон Чувственных Удовольствий. Исчезновения продолжались, хоть чародей и выслеживал их. Пока его глаза были устремлены на строение, оно оставалось ясно видимым и массивным. Но, если волшебник отводил взгляд, то, вернувшись назад, не находил вообще ничего, даже остатков фундамента, показывающих, что тут стояло здание.

Но это не остановило чародея. Его ничто не останавливало, пока он не достиг своей цели, пока не добрался до вершины округлого зелёного холма у западного края города. Отсюда можно было увидеть не только город, но и край на много миль вокруг. Отсюда можно было оценить сущность и размах обрушившейся на него напасти. Чародей приказал остановиться, не сознавая, что уже стоит на месте. Он распахнул дверцу, не ожидая, пока это сделают слуги и шагнул на белую мощёную дорогу, не глянув ни вправо, ни влево. Что же так ошеломило его? Волшебник убеждал сам себя, что заблуждается, что смотрит не в ту сторону, что взор отчасти затмевают густеющие тени сумерек. Но он понимал, что ошибки нет. Походило на то, будто вздыбившаяся морская волна накатилась на песчаный город, снесла его и растворила в ровной серой глади. Город сгинул настолько полно и бесследно, словно никогда и не существовал.

Увиденное настолько поразило чародея, что он отвернулся, желая укрыться в безопасности возка. И тут волшебник заметил, что исчезновение не ограничилось одним только городом. Возок тоже пропал. Исчезла вся свита целиком, вплоть до последнего человека и лошади. Не стало даже белой мощёной дороги. Под ногами расстилался лишь травянистый луг.

Но даже теперь чародей не оставался в полном одиночестве. Перед ним стояла зловещая высокая фигура, закутанная в длинную чёрную мантию, фигура с ликом, мрачным и бесстрастным, как потускневшая серебряная маска. Ничто иное не заставило бы чародея столь поспешно взять себя в руки. Ибо перед прислужником нельзя было выказывать слабости.

— Итак, ты возвратился, — промолвил волшебник.

— Да, господин мой. Я возвратился.

— И ты сделал, что я приказывал? Обнаружил то, на поиски чего был отправлен?

— Обнаружил.

— Тогда поведай — кто тот враг, что одолел меня? Кто тот враг, который низверг мой город?

— Никакого врага нет, господин мой. Только старость и убывающие силы. Твой город был большим, чем просто совокупность построек и обитателей. Он вобрал твой опыт и фантазии, воплотил твои воспоминания и грёзы. Его здания и жители существовали лишь потому, что их питали твоя сила и жизненность. Их бытие было связано с твоим собственным. Но теперь, когда ты достиг конца своей жизни, их жизнь тоже окончилась. Твои силы истаяли и то же самое произошло с ними. Ты желаешь возродить их? Тогда тебе придётся снова обрести юность.

— Как же возможно снова обрести юность? — вопросил чародей.

Но не осталось никого, кто мог бы дать ответ. Волшебник опять повернулся, дабы узреть надвигающийся финал. Последние лучи закатного солнца ещё падали на вершину высокого зелёного холма, но всю землю затопил вздымающийся тёмный прилив. Волна темноты всё поднималась, залив даже холм под ногами чародея. Лишь звёзды ещё сияли над головой. Но теперь меркли и они, одна за другой, пока не осталась только тьма.

Перевод — Sebastian

Уста бога