Из подвалов доносился звук этой героической песни, из школ и милицейских участков. Стадион тоже слышал этот музыкальный призыв, и теперь весь город вместе с сумасшедшим МЭРом пел “Дубинушку”. И пел ее хором со своим Шаляпиным…
Но, настанет пора, и проснется народ; Разогнет он могучую спину. И, стряхнув с плеч долой, тяжкий гнет вековой, На врагов он поднимет дубину… Ой, дубинушка, ухнем. Ой, зеленая, сама пойдет, сама пойдет! Да, ухнем!…
Орлов слушал и не мог оторвать своего внимания от этой песни. Она забиралась в голову, леденила душу, переворачивала мозги, заставляя учащенно биться немолодое раненое сердце, и вдруг он поймал себя на том, что поет вместе с остальными. Он стоял, смотрел по сторонам, слышал потрясающий хор и сам был его участником, был одним из этих посаженных, закрытых в подвалах и на стадионе, но поющих людей. Он был одним из них и теперь не представлял себя без этой песни, которая мощным облаком нависла над городом. То был глас народа, вопль арестованного города, крик души тысяч горожан, объединенных мощным порывом. И казалось, если бы песня вовремя не закончилась – рухнули бы стены и перегородки, закрывавшие этих немножко арестованных людей под гнетом бессмертной мелодии. Но, у каждой песни есть свой конец. И сколько бы ни было куплетов, как бы ее ни пели, останется лишь память и отголосок эха в душе каждого из этих, таких разных, таких безумных людей, которые лишь на мгновение стали единым целым – мелодией, несколькими нотами, паузами и тишиной…
– Пожалуй, мы немного переборщили, – подумал Орлов, постепенно приходя в себя.
– Наверное, легче петь с сумасшедшим МЭРом, чем наводить порядок и спасать город, – возразил он самому себе. – Хотя, МЭР теперь нужен им. Он им просто необходим. Этот чертов МЭР с голосом Шаляпина…
И уже совсем поздно, когда все разошлись и только сгоревшие автомобили на центральной площади напоминали о произошедшем, случилось еще одно незначительное событие. Событием и не назовешь, никто не узнал об этом и не услышал, но все же. На площадь вышла молодая женщина. Она поставила свечку в стеклянной баночке на булыжной мостовой, а рядом положила цветок. Зажгла эту свечку. Потом достала из футляра скрипку и заиграла. Город спал, спал стадион и подвалы, больница под наркозом смотрела беспокойные сны. А она все играла и играла. Эта музыка неслась куда-то высоко-высоко, к звездам, растворяясь в тишине ночного городка, который ничего не слышал. Хотя, может быть где-то в это позднее время рука художника водила кистью по полотну, а другая рука ласкала младенца или любимую, в чьих-то беспокойных головах рождались стихи или гениальные формулы счастья и долголетия. Кто-то уже начинал бредить не разрушением на улицах и площадях, а великой мечтой разбудить этот мир и встретить рассвет всем вместе и совсем по-другому.
А на другой улице в это самое время раздался цокот конских копыт. Он приближался, и на площади появилась большая коричневая лошадь, может быть, не коричневая, а пегая или сероватая, с нелепыми пятнами на боках. Одно ухо ее было подернуто кверху, другое, как у собаки непонятной породы, загибалось вниз. Челюсти ее были приоткрыты, нижняя губа свисала, обнажая редкие зубы. Губа оттопыривалась и пришлепывала в такт ее звонких шагов. И только грива, как чудесное черное оперение, обрамляло ее длинную шею. И если не замечать реденький ободранный хвост и пестрые бока, только видеть эту черную копну, спускающуюся с головы к торсу, поневоле можно было залюбоваться. Грива совсем не вязалась с этой “красавицей”, ее как будто одолжили у другой лошади. Наверное, наша гостья выменяла ее у кого-то. Это неказистое нелепое существо с сильными ногами и гордой осанкой возникло ниоткуда. Лошадь уселась недалеко от скрипачки, больше не цокая по земле копытами и не разрушая тишину. Сидела и слушала. Женщина все играла и играла, а луна, освещая две фигурки, тоже слушала, устроившись на облаке поудобнее, словно боялась вздохнуть.
Глава 14
Утром Ивана Степановича разбудил громкий стук в дверь его кабинета. Он вскочил и, наскоро одевшись, открыл ее. На пороге стоял Орлов. Он поздоровался, прошелся по комнате и молча включил телевизор. На экране снова был МЭР. Он казался усталым, похудевшим, и только глаза его светились безумным огнем. МЭР говорил речь:
– … когда мы переплывали Одер, наши войска были изрядно потрепаны, но сила духа и боевой задор, близость скорой победы придавали нам силу и уверенность, которая тогда помогала… Как сейчас помню, я молодой генерал…
– Нужно спасать МЭРа, – только и сказал Орлов, умерив звук нескончаемого потока с экрана.
– Он снова говорит речь? – удивился Иван Степанович.
– Он еще не закончил предыдущую, – ответил Орлов, – говорит уже сутки.
– Тогда пусть поговорит еще, мне нужно сделать обход, – сказал доктор.
А пациенты городской клиники, проснувшись, активно продолжили свою жизнь и вчерашние бдения. Особенно были угнетены те, которые не могли жить без телевизора. Они переключали с канала на канал, рычали, плакали, пытались броситься на говорящую голову МЭРа и достать ее из вожделенного ящика, который не показывал больше их любимые сериалы и столь необходимые для жизни и здоровья криминальные новости…
– Да, пора спасать МЭРа и мою больницу тоже, – наконец, согласился врач.
МЭР занимал центральную студию, которая была предназначена для выпуска местных новостей. Десятки мониторов показывали все работающие каналы, и на них был только он один. Вчера он отдал распоряжение переключить все каналы на эту студию, и теперь город, осознавая серьезность и своеобразие текущего момента, слушал и смотрел своего МЭРа. Только его одного. Теперь тот готов был заменить все возможные программы и передачи, телесериалы и новости, и даже шоу. В нем открылся особый дар, и он, без сна и отдыха, без пищи и воды был тем самым источником новостей, политическим и культурным носителем информации, заменив все каналы и программы. Даже передачу «Спокойной ночи, малыши» и «Кто хочет стать миллионером». Особенно он блистал, устроив конкурс «Минута славы». Он пел, танцевал, устраивал дискуссии и соревнования. Делал все сам, не позволяя ему помогать. Это был гениальный ведущий, диктор единственного телевидения, нескончаемый телесериал – и все в одном МЭРском лице.
– А почему просто не остановить трансляцию? – спросил Иван Степанович.
– Нельзя, не положено, – ответил Орлов. – Во-первых, мы подчиняемся ему, а во-вторых, в городе начнется паника. Он сам должен завершить выступление и попрощаться со зрителями.
– Вы думаете, зрители есть? – спросил доктор.
– Весь неарестованный город, – ответил Орлов.
– Такого никто еще не видел, а в нашей ситуации, когда город окружен и неизвестность пугает, этот ящик – единственное средство массовой информации. Да, и осталась ли хотя бы одна квартира, где люди не привыкли включать его и с ним жить?
– Даже спать. Это член семьи. Да-да, вы совершенно правы, – согласился доктор и задумался. В прямом эфире невозможно сделать укол и ввести успокоительное. Невозможно провести сеанс гипноза. Остается одно – ждать, когда тот упадет от бессилия.
– Этого допустить нельзя, – сказал Орлов, словно читая его мысли, – из политических соображений. Нельзя демонстрировать слабость власти. Оратора нужно заставить замолчать каким-то другим способом. Думайте, доктор, думайте.
МЭР закончил рассказывать о том, как сто лет назад он летал на первом стратостате и перешел к пантомиме. Видимо, ему было тяжело говорить, и он решил передохнуть, продолжив в жанре немого кино.
– Его нужно отвлечь, – сказал доктор.
– Чем? – спросил Орлов, – он невменяем, – немного подумал и его осенило:
– Я знаю, как это сделать. Наш МЭР продукт советской эпохи. Того партийного периода, когда функционеры говорили по бумаге. Только по бумаге. Говорить от себя считалось неприличным и, просто, было опасно – ляпнешь что-нибудь не то… Ему нужно подсунуть речь.
– Что мы там напишем? – подхватил идею доктор.
– Что напишем? Не знаю, что напишем, – задумался Орлов. И тут Ивана Степановича осенило одно предположение, гипотеза, которая пока не подкреплена была ничем, но на мгновение ему показалось, что это хорошая мысль. Просто, он вспомнил о своем друге-художнике. Тот не заболел, не сошел с ума, не предался безудержному пьянству, скорее, наоборот.
– Мне нужно отойти, – сказал врач.
– Куда? – спросил Орлов.
– В библиотеку…
Орлов подозрительно проводил его взглядом. Орлов был человеком, которого трудно было чем-то удивить, но тут он серьезно задумался о состоянии здоровья доктора. И пока тот куда-то убегал, мучительно соображал. Если доктор, руководитель единственной в городе больницы, слетит с катушек, в этом хаосе будет крайне сложно. Больница – единственное место, куда еще можно изолировать тяжелых больных. Конечно, весь город туда не поместить, но все же. Все обезьянники уже заняты, – подумал он.
– А вот и наш доктор, наш главврач городской больницы, – встрепенулся МЭР, увидев рядом с собой Ивана Степановича. – Мой однополчанин, друг и коллега по гольфу. Сейчас мы с ним споем любимую и выпьем по чарке боевой. Город в надежных руках, когда такие люди рядом.
Иван Степанович не собирался петь, а пить “боевую” в прямом эфире тем более. К тому же он был гражданским человеком и не имел отношения к армии, впрочем, как и наш МЭР. Доктор положил перед ним на стол какую-то книгу, и тот запнулся.
– Что это? – наконец, спросил он.
– Речь!
– Моя речь? – подозрительно спросил оратор.
– Ваша, – подтвердил доктор.
МЭР подтянулся, поправил галстук, который после танцев, эксцентрических миниатюр и сцен почему-то оказался во внешнем кармане пиджака и сосредоточился на тексте. Начал читать, сначала деловым официальным тоном, потом речь его стала меняться, став мягче и певучее, и Мэр прямо на глазах стал меняться тоже.
У лукоморья дуб зеленый.