Александр Бушков
СТРАНА, О КОТОРОЙ ЗНАЛИ ВСЕФантастические рассказыи повесть-памфлет
Художник Ирина АНДРЕЕВА
ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия»
Библиотека журнала ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия»,
1989 г. 41(404)
Выпуск произведений в «Библиотеке журнала ЦК ВЛКСМ «Молодая гвардия» приравнивается к журнальной публикации.
Александр Александрович БУШКОВ родился в 1956 году. Работал почтальоном, грузчиком, выезжал в геофизические экспедиции в настоящее время — журналист, живет и работает в Красноярске.
Рассказы и повести опубликовал в журналах «Литературная учеба», «Вокруг света», «Уральский следопыт», «Урал», альманахе «Енисей», коллективных сборниках.
Фантастика — несбывшиеся сны. Есть в народе поверье: если приснится недобрый сон, надо утром обязательно вспомнить его и рассказать кому-нибудь, иначе — сбудется. И пожалеешь потом: знал ведь заранее, видел же во сне!.. На сегодняшний день фантастика в значительной степени является — или должна являться — предостережением человечеству. Как знаменитый камень у трех дорог… И главная задача фантастической литературы сейчас — готовить нравственный фундамент будущего. Александр Бушков осознает эту задачу.
Не стану пересказывать содержание сборника. Отмечу его увлекательность. Бушков умело держит читательское внимание, сюжеты его произведений динамичны, язык емок и образен.
Каждая книга — своего рода попытка контакта, контакта автора, выразившего свои мысли и чувства, с читателем, принявшим или не принявшим их. Книга Александра Бушкова увидела свет. Состоялся ли контакт? Об этом скажут читатели.
УМИРАЛ ДРАКОН
Гаранин вел машину с небрежной лихостью профессионала. Он давно уже свернул с Крутоярского тракта и ехал по проселочной дороге, испокон веков не мощенной. Да и впредь ей суждено было оставаться такой же — она вела к маленькой, «неперспективной», деревне, которую, похоже, никакими усилиями уже не возродить. Единственным достоинством дороги было то, что она сокращала путь до Крутоярска на добрых семьдесят километров чуть ли не втрое. Гаранин узнал о ней года три назад и поспешил освоить.
Справа покачивался перед лобовым стеклом черно-красный рыцарь в доспехах — купленный в Бельгии амулет. К приборной доске была прикреплена блестящая латунная пластинка с тщательно и красиво выгравированными буквами: «Роланд». Так он назвал по приобретении свои темно-синие «Жигули», «ноль седьмую», именуемую за рубежом «Самарой». Помнится, его неприятно покоробило, когда какой-то отечественный писатель окрестил эту модель «утконосом». По мнению Гаранина, ее стремительные очертания никак не вязались со столь обидной кличкой.
В ответ на удивленное хмыканье знакомых по поводу «Роланда» он вежливо и спокойно отвечал, что лично он, представьте, не видит в этом ничего удивительного или смешного. Дают же имена яхтам? Сначала с ним пытались спорить, потом перестали, знали, он делает только то, что считает нужным, не поддается чужим советам и эмоциям — своим эмоциям, впрочем, тоже — и не меняет принятых однажды решений. С ним вообще не любили спорить, и Гаранина это полностью устраивало — так называемым своим парнем он и не собирался становиться. «Свой парень» в его понятии означал имевшую что-то общее с медузой или флюгером фигуру, ценимую в основном лишь за полнейшую бесхребетность — умение быть для всех одинаково приятным, никому не перечить, не иметь врагов, равным образом и позиций, которые, безусловно, стоит защищать до конца, несмотря на любые жертвы…
Гаранин въехал в деревню. Три десятка домов двумя неровными линиями окаймляли дорогу. Половина — нежилые. Смеркалось, горели редкие окна, слева промелькнула лежащая у забора корова, справа — темный трактор, поставленный радиатором к воротам: пришлось взять влево и притормозить, объезжая его. На лавочке за трактором прижались друг к другу двое, белела девичья кофточка, свет фар мимолетно полоснул их, и Гаранин по многолетней привычке анализировать сразу вычислил парня — наверняка после армии, вернулся, изволите ли видеть, к родным пенатам, а здесь держат и белая кофточка, и, вероятнее всего, плохо осознаваемая им самим боязнь попробовать свои силы в широком и шумном внешнем мире. Так и жизнь пройдет — в маленькой деревушке, стиснутой тайгой, на тощих полях. Конечно, растить хлеб почетно, высока миссия хлебороба, и так далее, и тому подобное — смотри прошлогоднюю передовицу, — но ведь жить в такой деревеньке означает не более чем играть в трудягу-земледельца, ибо какие здесь урожаи?
Шевельнулось что-то вроде тихого презрения — он не любил людей из захолустья, считая их самоустранившимися от грохота жизни и ее проблем. Он сам был родом из деревни, только большой — старинного села у Сибирского тракта (о тамошней грязюке и колдобинах нелестно отозвался, проезжая на Сахалин, Чехов), но ничуть не стыдился этого, как иные, — наоборот. Не подчеркивал всячески свое деревенское происхождение, не тыкал им в глаза встречному-поперечному, но и никогда об этом не забывал. Большая деревня, институт, стройка, другая, и в тридцать — главный инженер строительства, широко известного от Балтики до Амура. Продукцию будущего комбината ждали во многих точках страны, о строительстве еженедельно поминала программа «Время», с ним прочно дружили центральные газеты, не говоря уж о местных. Главным инженером, он, правда, был пока де-факто. Однако встреча, ради которой он ехал в Крутоярск, расставляла все точки над «и» и в самом скором времени должна была повлечь за собой соответствующий приказ по министерству.
Деревня кончилась. Гаранин прибавил скорость. Мысли упрямо возвращались к разговору с Бетой.
Вообще-то ее звали Ивета (пришло же в голову родителям, томичам в десятом поколении, — французских романов начитались, что ли). Но Ивой, как именовали девушку почти все знакомые, Гаранин ее никогда не называл. Ива для него непременно ассоциировалась с прилагательным «плакучая», а Вета, несмотря на все присущие женщинам недостатки, проистекающие, как считал Гаранин, из самой их женской природы, сентиментально-слезливой не была. Не тот склад характера. Не мужской, разумеется, но и не «тургеневский» — современная молодая женщина, и все тут.
— Я не хочу, чтобы ты туда ездил, — сказала Вета.
Гаранин был искренне удивлен. Так он и сказал.
— Будь на твоем месте кто-нибудь другой… Но ты же сама инженер-строитель, должна понимать, что это для меня значит…
— Понимаю прекрасно, — сказала Вета. — Маршальский жезл. — Вполне заслуженный, тебе не кажется?
— Никто не спорит, заслужил. Только вот жезл этот самый обычно принимают, а не отнимают у прежнего хозяина…
— Ах, во-от ты о чем… — сказал Гаранин и подумал, что плохо все же, когда твоя женщина работает на одном с тобой предприятии. — Ну конечно, глупо было бы думать, что тебя минуют эти шепотки по углам, болботанье это индюшачье. Выскочка супротив метра, петушок на патриарха… Так?
— Ты же сам знаешь, что так говорят только дураки.
— Ну да, более умные и тонкие расцвечивают коллизию морально-этическими побрякушками, позаимствованными со страниц «Литературки». «Прав ли был прораб Н., пропив казенный бульдозер?» Веточка, — Гаранин привычно обнял ее за плечи. — Ну ты же у меня умница, ты же не будешь разыгрывать сцены из очередного убогого «производственного» фильма? Это в «ящике» героя вечно не понимает любимая женщина: «Милый, прости, не способна ощутить разницу между гайкой и болтом, и потому покидаю тебя, ты же целуйся со своей плотиной…» Все ты понимаешь, и меня понимаешь, так давай оставим штампы голубому экрану, а? Для нас с тобой пусть существует только один штамп — тот, что вскоре хлопнут в наши с тобой паспорта.
Это было что-то более весомое, нежели туманные намеки, которые он себе в последние полгода позволял, — самый настоящий открытый текст. Он знал, что Вета будет только рада: женщины всегда хотят замуж, а она к тому же мечтала выйти именно за него. Но выражение ее лица он не расценил бы сейчас как радостное. Вообще не знал, как расценить, и это было что-то новое — Вета, считал он, давно была для него открытой книгой.
— Давай сначала все же закончим с твоим маршальским жезлом, — сказала Вета. — Согласись, ты его из рук выхватываешь.
— Выхватываю, — кивнул Гаранин. — Можно и так это назвать, если тебе угодно. Но это будут эмоции. А мы с тобой технари, и нам требуется в первую очередь рассудок. Славный наш Ермоленко — в прошлом. Что бы ни висело у него на груди и сколько бы ни осталось за плечами, он — в прошлом. Он из того времени, когда не было ЭВМ и «ванкелей», синтетики и композитов. Ему следует уступить дорогу людям нового времени, таким, как я, и в данном случае — лично мне. Непосвященный дилетант мог бы приписать мне завышенное самомнение и манию величия, но мы с тобой люди одной специальности, и ты не станешь отрицать, что я всего лишь трезво оцениваю свои возможности. Я — детище атомного века, меня учили работать именно с его технологией. И научили хорошо. Я не лезу на Олимп, но эта стройка должна быть моей стройкой. Не станешь отрицать?
— Не стану.
— Вот видишь, — сказал Гаранин. — Ермоленко до пенсии остается два года. И все, в том числе он сам, знают, что он не задержится ни. на один день долее, ибо выработал свой ресурс. Правда, его могут послезавтра вежливо попросить уйти. В приемлемых выражениях.
— Это — если ты завтра встретишься в Крутоярске с министром. Будешь ему представлен, как говаривали в старину.
— Я ему обязательно буду представлен. Министр заинтересовался моей скромной персоной. Прудников рассказывал ему обо мне достаточно много и долго. Думаю, я больше нужен Прудникову, чем он мне. Это как раз тот случай, когда ему крайне выгодно оказаться покровителем молодых и способных.