— А если ты не поедешь, все, что Прудников успел сказать, так и останется словами.
— Ну да, министр в подобных случаях никого не утверждает заочно… И мне придется ждать два года, чтобы законным порядком унаследовать трон. Два года, Веточка, семьсот тридцать дней. Не каждый день к нам заглядывают министры.
— Ты ведь можешь и не ездить.
— Да что ты такое говоришь? Не могу я ждать два года, потому что эти самые два года Ермоленко будет работать хорошо, но в меру своих способностей и — по-старому. К чему это мне и стройке, если я могу лучше? Заниматься филантропией, чтобы патриарх получил возможность тихо-мирно допеть лебединую песню? Ничего в этой филантропии хорошего.
— И тебя не коробит, что твой благодетель Прудников сводит таким образом старые счеты с Ермоленко?
— Ну и что? — спросил Гаранин. — Что он его, под расстрел подводит? В тюрьму пытается засадить? Всего лишь маленько нагадит — заставит уйти на пенсию на два года раньше положенного срока. Редкий случай, когда пакость бездарного администратора пойдет на пользу строительству. А если маленькая гадость по большому счету идет на пользу огромной стройке — к чему чистоплотность? Мы же технари, Веточка. Пусть кое-кто боится этого слова, мы же сами ни в коем случае не должны считать его ругательным. Моральные коллизии — для драматургов. Наша работа оценивается не по числу благородных поступков, не по степени накала высоких помыслов, а по количеству произведенной продукции, по количеству новых значков на карте и по тому, что за этими значками стоит. Правильно?
— Ты, как всегда, логичен, — кивнула Вета. — Но ведь мало нарисовать картину с соблюдением всех канонов и пропорций. Нужно еще и душу в нее вложить.
— Это я-то душу не вкладываю? На профана и обижаться бы не следовало, но ты-то…
— А я временами боюсь того, что ты считаешь своей душой, — сказала Вета, и это прозвучало серьезно. — Из кирпичиков-то ведь все складывается — и твоя философия локомотива, и то, что с тобой не любят спорить, и «Роланд» твой. И даже то, что ты не летишь самолетом, а собираешься героически преодолеть эти триста километров на машине — ас-водитель из «Платы за страх»… «Жигули-007». У Джеймса Бонда два нуля перед семеркой — агент с правом на убийство. У твоих «Жигулей» нолик, правда, один…
— Очень мило, — Гаранин не был обижен или раздосадован, скорее не на шутку удивлен. — Ты что, меня в Бонды записываешь? Перебор, Веточка, — двадцать два…
— Перебор, верно, — согласилась Вета. — Ты просто честный супермен из киплинговских баллад — с поправкой на научно-техническую революцию, время и страну. Все равно — и только пыль-пыль-пыль от шагающих сапог… Если бы одна пыль… Судьбы под сапогами. Сегодня одна, а завтра?
Бывали у них и раньше пикировки слабого накала, — куда без них денешься, — но это было не что иное, как словесное фехтование, где реплика не ранит, как не ранит спортивная рапира с тупым наконечником. А вот сейчас все явственнее за словами виделась тяжелая боевая шпага с трехгранным острием…
— Тебе не кажется, что это лишь эмоциональные перепевы иных мягкотелых откровений? — спросил Гаранин. — Тысячу раз мы это слышали: плохо быть хоть чуть-чуть похожим на локомотив, плохо стремиться к достижению своей цели — не приведи господь, обидишь кого-нибудь, кто не умеет бегать быстро и оттого не может за тобой поспеть… Да какое Делу дело до обид и утонченных колыханий души? Если уж взялся чему-то серьезно служить, то, чувствуя свою слабость, не майся комплексами и не криви обиженно губы, когда тебя обходят более сильные…
Вета ответила новыми колкостями. Он не остался в долгу. Разыгралась ссора, уже ничуть не похожая на спортивное фехтование. Остаться Гаранину не предложили, и он сел за руль, не дожидаясь завтрашнего утра — благо портфель со всем необходимым лежал в машине.
Дорога вилась размашистыми дугами, еловые лапы иногда стегали по крыше при резком повороте. Гаранин думал. Он давно остыл, он всегда остывал быстро. Все размышления над ссорой сводились к гипотезе — не решила ли Вета с ним расстаться и не подготавливала ли почву загодя? Иной подоплеки у ее рассуждений быть не могло: то ли нашла другого, то ли просто собралась порвать — неисповедимый выбрык женской души. Вот и стала готовить разрыв, выдвигая глупые претензии к его характеру.
Гаранина это ничуть не радовало — Вете он предназначал в скором будущем стать его женой. Она — оптимальный вариант, предстоит как-то исправлять положение, нужно приложить все силы, чтобы по возвращении…
Мотор заглох ни с того ни с сего, как гаснет догоревшая свеча. Гаранин нажал на тормоз и, чертыхаясь, полез наружу.
Последующие сорок минут могли довести и не столь выдержанного человека до белого каления. Гаранин ничего не понимал. Он знал двигатель, как свою электробритву, как содержимое карманов, но понять ничего не мог. Все по отдельности было в порядке, в полной исправности, но заводиться мотор категорически отказывался. Как ты ни бейся. Есть искра, карбюратор исправен, все остальное в порядке, но двигатель не заводится. Говорят, летающие тарелки испускают какие-то лучи, останавливающие моторы машин и даже танков, но над тайгой НЛО не было и в помине. Впрочем, ни во что такое Гаранин не верил. В нечистую силу — тем более.
Он стоял, задумчиво насвистывая. Машину не материл — всякое случается, нерационально и глупо тратить время на ругань.
Темнело. Сосны по обе стороны дороги начинали уже сливаться в сплошную темную стену. Гаранин быстро просчитал варианты — их имелось в наличии всего два. Двадцать километров назад, до деревни, — придется искать среди ночи какого-нибудь механизатора: то ли удастся, то ли нет, в любом случае он потеряет всю ночь. Или — пешком отмахать километров девять в прежнем направлении, до тракта. Он их одолеет часа за полтора. Движение на тракте довольно оживленное, даже ночью, добраться до Крутоярска на попутке не составит особого труда. А за машиной можно съездить, закончив все дела. Никуда она отсюда не денется — это не город, тут нет автомобильных воров и хулиганствующих акселератов. Можно будет попросить Прудникова послать сюда кого-нибудь завтра с утра. Решено.
Гаранин забрал «дипломат», запер машину и размашистым шагом двинулся к тракту. Раздражение прошло, злость на верного «Роланда» улеглась — более того, было даже что-то пикантное в том, что к решающей его судьбу встрече приходится добираться вот так — пешком, на попутках. Присутствует элемент трудностей и преодоления их. Будет что вспомнить.
Он шел, помахивая в такт шагам «дипломатом». В небе все четче проступали крупные белые звезды, каких над большими городами не увидишь. Было свежо и покойно: страха перед темнотой Гаранин никогда не испытывал.
Поворот влево. Далеко просматривались дорога и фигура впереди — человек шел в ту же сторону, только значительно медленнее. «Куда это он? — с легким недоумением подумал Гаранин. — Корову пошел искать, что ли?»
Чтобы не испугать неожиданным появлением случайного попутчика — ночь все-таки, лесная дорога, неприятно тому будет вздрогнуть от неожиданности, — Гаранин громко засвистел мелодию популярного шлягера про белую панаму, редкостного по своему идиотизму даже среди песен-поденок. Прибавил шагу. Человек впереди не обернулся. Гаранин засвистел громче — никакого результата. Тогда он крикнул:
— Эй, земляк!
Тщедушная фигурка в чем-то мешковатом брела словно и не слыша. Гаранин со спортивным азартом наддал, пристроился к нежданному попутчику плечо в плечо, посмотрел на него сверху вниз и спросил:
— Чего не отзываешься, дядя?
Маленький козлобородый мужичок в облезлом полушубке, абсолютно излишнем в августовскую теплынь, посмотрел на него снизу вверх, дернул растопыренной пятерней и без того кудлатые волосы и лениво обронил:
— А зачем? Что я тебя, спиной не чую?
— Ну, мало ли…
— Мололи, мололи, да и смололи… — Водкой от него вроде бы не пахло.
— Корову ищешь? — спросил Гаранин.
— Ну, коли ты себя коровой считаешь…
— Я-то при чем?
— А я? — сказал мужичок. — Ты ни при чем, а я вот при нем, потому как должность такая.
— При ком?
— Да при нем, при ком же еще? — И мужичок раскатился перхающим смешком. — Эть ты смотри, как занятно получается — не похожа твоя вонючая самобежка на мужикову телегу, а один ляд, от тех же слов прыть потеряла. Вот ты грамотный, читать умеешь, объясни, почему так? Ведь все по старинке делал, как при Ваньке Грозном, душегуб который был.
— Душегуб? — переспросил Гаранин.
— И-и, милый! — Мужичок зажмурился. — Как понаедут с песьими головами при седлах — беги, куда ноги несут… Враз деревня полыхнет. Ну, да я им тоже память по себе оставил: как-то у цельной полусотни поморил коней. Я ведь, милый, сам-то рассейский, а к вам в Сибирь при Бироне, Анькином полюбовнике, переселился…
«Послал бог попутчика», — разочарованно подумал Гаранин. Ему сразу стало скучно. Благоденствуют такие вот вдалеке от психушек. Тихий, должно быть, потому и терпят. Вроде деда Мухоморыча в родной деревне Гаранина — тот, шизанувшись на старости лет, тоже лешим себя воображал, на тракторы порчу напустить грозился… Да так и помер, ничем себя на колдовском поприще не проявив.
— Из деревни, батя? — поинтересовался Гаранин, решив, что перекинется парой слов и уйдет — не тащиться же с этим сдвинутым вороном здешних мест черепашьими темпами. — Закурим?
— Свой есть, — сказал мужичок. — От твоей заморской травы и кошка не заперхает. Так объясни мне, пока до места идем, почему и на твою ворчалку, и на телегу один наговор действует?
— Какой еще наговор? — равнодушно спросил Гаранин.
— Какой-какой… Верный, раз снял я тебя с колес. Это почему же «Роланд» — своих святых не нашел, за море подался, там святее?
Гаранин даже приостановился от изумления:
— Что? Да ты откуда знаешь, дед?
— Дело нехитрое, мне положено. Леший я, — скучным голосом сказал мужичонка. — Слыхал, поди, про такую лесную разновидность биосферы?