Из двери выскользнул леший, суетливо подскочил к Гаранину, обежал его кругом, осмотрел, отряхнул куртку и толкнул в спину:
— Звать изволят…
Дверь легко поддалась. Оказавшийся за ней зал подавлял. Пещера-прихожая была по сравнению с ним одинокой коробкой из-под обуви в пустом товарном вагоне. Необозримый мозаичный пол, узорчатые красно-сине-черные стены, отшлифованные до зеркальной гладкости и увешанные какими-то яркими предметами, гигантские малахитовые вазы, деревья из золота с золотыми монетами вместо листьев, древние статуи, груды золота и самоцветов меж колоннами, в бесчисленных нишах — множество драгоценной утвари. Зал был настолько велик, что сокровища при всей их неисчислимости ничуть его не загромождали. Пещера Али-Бабы…
Гаранин вертел головой, ошеломленный этим великолепием. Мощный голос проревел:
— Подойди!
И он пошел в дальний конец зала, где спускались с потолка складки огромного балдахина и на возвышении шевелилось что-то громадное, темное, живое, похожее, как ни странно, на самолет — а Гаранин-то ожидал увидеть какого-нибудь иссохшего старца, Кащея Бессмертного, придурка из детских фильмов, которого не-трудно обвести вокруг пальца. Ближе, еще ближе… Поднялись три головы на толстых шеях, сверкнули, как дорожные знаки-катафоты в лучах фар, желтые глаза. Гаранин едва подавил вскрик — лешие, в общем-то, выглядели вполне буднично, но это… Но ЭТОТ…
Это был самый настоящий Змей Горыныч, разбросавший по полу зеленые кожистые крылья, шириной не уступающие крыльям Ту-134. Мощные лапы с кривыми саблями когтей. Чешуйчатые шеи. Головы длиною в сажень, увенчанные острозубыми золотыми коронами. Из-под правого крыла выглядывал длинный хвост, оканчивающийся чем-то вроде наконечника копья. Змей поневоле внушал страх, но отнюдь не выглядел уродливой химерой, слепленной убогой фантазией из взятых наудачу, лишь бы пострашнее, частей реально существующих животных — он был гармоничен и даже красив основанной на неизвестных канонах хищной красотой. И еще угадывалось, что он очень, очень стар — говорили об этом излом шей, словно бы с трудом державших головы, россыпь чешуин, размером с блюдце каждая, вокруг возвышения, провисшее крыло…
Вот это был настоящий ужас, не шедший ни в какое сравнение с поляной или пещерой. Это был Страх, без дураков. Ворохнулось даже в подавленном сознании — только бы уцелеть, только бы ноги унести… Что там полагалось раньше в случаях благополучного избавления от напасти — пудовую свечу ставить? Неужели когда-то с таким чудищем осмеливались схватываться богатыри — и неужто кто-то побеждал? Слабо верится…
Проснулись, всплыли из подсознания какие-то невообразимо древние страхи, память рода млекопитающих, которую бесполезно было и пытаться облечь в слова — картины, промелькнувшие в мозгу слишком быстро, чтобы их осознать, не имеющие аналогий в современности, но пугающие, приводящие в животный ужас запахи, образы, звуки… Гаранин остановился метрах в пятнадцати от чудища. Три пары холодных желтых огней — рассеченные по-кошачьи вертикальными темными полосками зрачков глаза — поймали его фигуру в невидимые лучи прожекторов. Гаранин ощутил себя крохой, мошкой, собрал в кулак волю, изо всех сил старался остаться самим собой, прежним железным человеком, рыцарем НТР. Инстинкт подсказывал, что только в этом шансы на спасение — не дрогнуть, не уронить себя в этих глазах…
— Ближе подойди, не тронем, — сказала средняя голова, и теперь это был уже не рев, голос звучал разве что самую чуточку громче, чем обычный человеческий. Головы были отлиты как бы по одному слепку, но имели все же, если присмотреться, свои отличия, какие есть и у человеческих лиц, и Гаранин назвал про себя заговорившую с ним среднюю голову Первым. Другие две словно бы дремали, прижмурив глаза.
Гаранин подошел ближе — так близко, что при желании мог бы дотронуться до голов рукой. Правда, желания такого не возникало — желтые клычищи не внушали доверия и симпатии.
— Вот так, — сказал Первый. — Представляться не стоит, надеюсь?
— Не стоит, — ответил Гаранин.
— Прекрасно. Но уточнить кое-что, думаю, надо. Итак, перед тобой тот самый ужас высот, великий и страшный потомок динозавров, правнук расы былых властителей Земли. Ах, какие времена были, друг мой, какое кипение страстей, какое поэтическое торжество дикой мощи… И кто бы мог подумать, что наберут силу эти зверюшки из-под коряг, на которых и презрения-то не тратили… Приятно чувствовать себя представителем победившей ветви эволюции? Смелее, не съем.
— Я как-то не задумывался.
— Ну да, куда тебе, поденке. Ты и прошлого века не помнишь, не говоря уж о минувшем тысячелетии, — мотыльковый у вас срок жизни, победители, хоть это утешает… А впрочем, времен нашего расцвета я тоже не помню, — признался Первый. — Я ведь, можно сказать, молодое поколение.
— Сколько же вам? — вежливо полюбопытствовал Гаранин.
— Сейчас прикинем. — Глаза динозавра затянула розоватая пленка, похожая на третье веко у дога; поднялась. — Тогда как раз прирезали этого краснобая Гая Юлия, ну, того, что путался с Клеопатрой. Слышал про такого?
— Слышал, — подтвердил Гаранин.
— Так вот, то ли за неделю до того, как я вылупился, то ли через. Примерно так. Ухватываешь координаты?
— Да.
— Впечатляет?
— Признаться.
— То-то. Только, к сожалению, смертны и долгожители. А я вообще последний — перебили, затравили, загнали на край земли — рыцари-витязи, барды-менестрели… Теперь вот умираю. И скучно, ты знаешь, показалось умирать среди этого сиволапого мужичья, лесных болванов, которые только и умеют заводить в болото грибников. Решил потолковать с образованным человеком, выслал их на дорогу, они тебя и приволокли. Отпущу, на кой ты мне… Проникнись оказанной честью — не каждому выпадает исповедовать последнего на планете дракона. Разумного дракона — я не говорю о тех безмозглых тварях из африканских и амазонских болот, они у нас играли ту же роль, что у вас обезьяны… Пытаешься проникнуться?
— Пытаюсь, — сказал Гаранин.
— Эй, кубки нам!
Прошуршали осторожные шаги. Гаранина мягко тронули за локоть, и он, не оборачиваясь, принял тяжелый золотой кубок, усеянный яркими неограненными самоцветами. Змей ловко выпростал лапу из складок крыла и схватил такой же, но огромный. Хлебнул, отставил:
— Больше нельзя. Старость. А эти вечные сотоварищи и по глотку уже не могут. Как выражался какой-то восточный человек — сам понимаешь, перевидал уйму разноплеменного народа, — за ним пришла та, что приходит за всеми людьми. И пришла ведь, стерва костлявая, холодок так и тянет… Как думаешь, страшно мне?
— Думаю, да, — сказал Гаранин. Он полностью овладел собой.
— Правильно, страшно. Ведь когда-то…
Гаранина на несколько секунд обволокли и растворили в себе чужие воспоминания — чутко колеблются налитые молодой силой крылья, ловя восходящие потоки, приятно сознавать себя властелином неба, ужасом высот, земля внизу буро-зеленая, кажется гладкой до бархатистости, мощно бьют по воздуху крылья, разбрызгивая облака и радугу, глаза зорки, простор, могущество, сила…
— Было, — сказал Первый. — Все было. И что самое смешное — послал мне черт в исповедники зодчего.
Гаранин внимательно слушал.
— Вот именно, смешно до колик, — вмешалась другая голова, которую Гаранин для удобства окрестил Вторым. — Ты же, обормот, сроду ничего не строил, только и умел, что ломать.
— Прочухался, — сказал Первый с явным неудовольствием. — Это, изволишь ли видеть, мой старинный неприятель — сколько голов, столько и умов, а иные умы, случается, и набекрень повернуты. Попил он моей кровушки — все наперекор.
— А я полагал… — удивился Гаранин.
— Впредь не полагай, — сказал Первый, — С нами всегда так было — растем из одного тулова, а думаем разное, каждый — личность. И никуда нам друг от друга не деться. Хорошо еще, что главный — я. И власть над телом держу я. А он — лишь, когда нечего делать и выпадает свободная минутка, усиленно пытается выступать в роли моей совести. Воинствующая совесть попалась, шумная, беспокойная. А смысл?
— Сам знаешь, — сказал Второй. — Прекрасно знаешь.
— Нет, какой смысл? — повернулся к нему Первый. — Ведь пожили, отрицать не станешь? Пожили и нажили. Гаранин, вот сюда смотри!
Гаранин посмотрел направо — стена была густо увешана мечами, щитами разных очертаний, боевыми топорами и вилами, копьями и шестоперами, панцирями и кольчугами — всевозможным оружием и доспехами. Попадались и пищали. Все — начищенное, ухоженное, бережно охранявшееся от пыли и ржавчины. Оружия хватило бы на многочисленное войско.
— Это, так сказать, сувениры ратные, — осклабился Первый. — От каждого битого нахала по сувенирчику. А здесь — памятки побед более нежного свойства, то бишь любовные.
Гаранин посмотрел влево — ожерелья, перстни, серьги, подвески, браслеты, диадемы, разные шкатулочки, зеркальца и гребешки.
— Предваряя возможные вопросы, — сказал Первый, — поясню, что слухи о моей способности оборачиваться человеком полностью соответствуют истине. Никакой мистики, обычная трансмутация. Попозже откроете. Итак, сувениры двух родов в неисчислимом количестве. Ну и это, конечно, — он щелкнул хвостом по груде золота, и монеты звонко разлетелись. — Все у нас было, Гаранин — и бабы, каких тебе вовек не видеть, и сокровища, какие тебе и не снились, и ратные забавы, и почтительнейшее поклонение.
— Ну и что? — сказал Второй. — Ну а дальше-то?
— А зачем дальше? Коли пожили как следует? — спросил Первый. — Кстати, с тем же успехом я могу спросить у тебя то же самое — ну а дальше-то что? Ты мне всю нашу сознательную жизнь зудел в уши, требовал праведности, благонравия, чистоты помыслов и дел и прочего слюнтяйства. А я тебя никогда не слушался. И в итоге мы оба подыхаем здесь — уходим туда, где нет ничего и нас не будет, в абсолютную пустоту уходим. Но мне-то есть что вспомнить, пожил и ни от чего не отрекаюсь, а ты, моя потявкивающая совесть? Тебе и отрекаться-то не от чего, твои абстрактные побрякушки в