— А я тут при чем? — искренне удивился Гаранин.
— Ты тут очень даже при чем. Лечат, видишь ли, не только травами и ланцетами. Можно вылечиться, вдохнув частичку чужой души. Как выражаются ваши фантасты — подпитка биополем. Ну да дело не в терминах, главное — донор ты идеальный… Пособишь?
— Как это? — Гаранин невольно отступил на шаг.
— Не бойся, ничего страшного с тобой не случится. Даже не почувствуешь… Иди туда.
Хвост, цепко обвив плечи, подтолкнул Гаранина к зеркалу. В руке каким-то образом оказался длинный двузубец с золотыми остриями и древком из черного металла, украшенным непонятными знаками. А зеркало неожиданно осветилось, став словно бы окном в солнечный день, и там — протяни руку и коснись — была комната, и сидел за столом человек — Гаранин с трудом узнал его: не хотелось о нем вспоминать.
— Технология простая, — вкрадчиво заговорил Первый. — Размахнись и бей. Лучше, конечно, угодить сразу в сердце, но это не столь важно — результат один. Тот, чье отражение видишь, не подохнет, хотя всяческие передряги ему, не скрою, гарантированы. А лично ты ничего не почувствуешь, право слово, уж поверь. И конечно, никакого физического ущерба. Уберешься отсюда целым-невредимым — навстречу новому назначению.
— А ты, значит, вылечишься? — спросил Гаранин, впервые за все время пребывания в подземелье перейдя на «ты». — Заполучишь частицу моей души, став свидетелем моей подлости?
— Ага, — сказал Первый. — Я же не черт, души не скупаю, в мешок их не запихиваю, и в ад твою душу после смерти не уволоку, потому что нет ада… Захотелось мне пожить еще немного, посмотреть, до какого свинства вы в конце концов докатитесь в придачу к уже сделанному, а то и полетать над радиоактивными пустынями… Вполне безобидное желание, не так ли?.. Бей! Неужто забыл, как этот старый подонок пакостил тебе в институте? Ты же не слабачок, ты же свой парень, мы с тобой из одной стаи, бей!
Гаранин стоял, опустив руку с двузубцем. Его ошеломило не зеркало, заменявшее, оказывается, традиционные молодильные яблоки, а та легкость, с которой дракон ставил знак равенства между ним и собой, — так буднично, словно это само собой подразумевалось.
Доцент Молчанов исчез, появился Ермоленко.
— Ну что же ты? Не понадобится впрягаться в одни оглобли с этой дешевкой Прудниковым, обойдемся и без министра. Твой старикан всего-навсего занедужит и как миленький уберется по состоянию здоровья. Чистенько и элегантно, и никто на свете, даже твоя принципиальная синеглазка, не докопается до истины. Бей!
Гаранин медленно произнес:
— Но я — я-то всегда буду помнить это зеркало…
— А пребывание в Крутоярске тебе не пришлось бы вспоминать?
— Это дела нашего мира.
— А я — на Марсе? Мы что, не на Земле сейчас? Разбил ты стекло камнем или взглядом, значения не имеет — так и так не склеить. Бей!
Гаранин стоял, опустив руки. В зеркале медленно, очень медленно — десять раз успеешь ударить — проплывали люди, и голос Первого гремел:
— Что стоишь? Все забыл? Помнишь, как этот тебя оскорбил принародно, а ты и ответить не мог? А из-за этого едва не сорвалась первая практика. А этот увел девушку. А этот? Этого помнишь? У тебя, дурака, появилась уникальная возможность рассчитаться за все сразу, и никто ничего не узнает, ни один человек, ни один суд не осудит. Бей!
«Он поставил меня на одну доску с собой, — думал Гаранин. — Значит, было же в моих делах, словах, поступках, всей жизни то, что дает ему право так рассуждать? Было? И есть? И Вета права?! Права? Какая разница, чем разбить стекло, камнем или заклинанием, — все равно не склеить… Но как же это? Все было не для себя — для дела, для себя-то как раз ни времени, ни сил подчас не оставалось. А если найдется другой, не столь щепетильный?»
Гаранин размахнулся и что есть силы ударил в невидимое стекло утолщавшимся к концу черенком трезубца. Светлый солнечный день разлетелся вдребезги, рассыпался острыми полосами, из-под него проступил черный камень, осколки, печально звеня, осыпались шелестящим ручейком и таяли, таяли на лету.
Осталась одна тяжелая рама, вычурная и нелепая на фоне каменной стены. И нечеловеческий рев:
— Зеркальце мое!..
Гаранин не шевелился — то, что ему пришлось о себе узнать, выглядело страшнее бесновавшегося за спиной чудовища. Безапелляционный холодок жестких истин льдистой иголочкой занозил сердце, и Гаранин, супермен, удачник, жесткий рыцарь НТР, почувствовал, что сейчас заплачет — дорога вела в никуда, да и была ли это его дорога? Он больше не был здесь, в подземелье, ни слушателем, ни наблюдателем, он должен был стать участником не игры — схватки, — что бы ни ждало впереди.
Он обернулся, когда услышал хохот — смеялся Второй, взахлеб, самозабвенно, скаля страшные клыки:
— Ну что, старшенький, слопал? Сколько веков тебе талдычу, болвану, а ты уперся…
Третий смирно похрапывал.
— Почему не спишь? — взревел Первый.
— Бессонница, — издевательски хохотал Второй. — Голубчик, неужели я тебя не успел изучить за время нашей славной жизни? Микстурку твою, ты уж извини, я не глотал, в пасти подержал, а там и выплюнул. Ну что, будем подводить итоги?
— Никаких итогов! Я вам покажу итоги! — орал Первый. — Эй, шантрапа, сюда!
В зал табуном вбежали лешие и остановились в почтительном отдалении.
— Убрать отсюда этого недоноска! — ревел Первый. — Немедленно снять наговор с его тачки, сунуть за руль — и пусть катит без передышки до своего Крутоярска!
— Не поеду, — отрезал Гаранин.
— Нет, вы посмотрите на этого наглого щенка: не унес еще ноги, а смеет тявкать! Убирайся, пока цел, пока я не передумал, вали в свой Крутоярск и живи по вашим законам, если уж не подходят мои!
«Вот оно что, — подумал Гаранин. — Все-таки в Крутоярск. Притворная ярость, хитрая ловушка… и кто знает, что еще у него в запасе, кроме растаявшего чародейного зеркала, какие инструменты припас для «донора»? Что еще приготовил, чтобы правдами и неправдами урвать все же кусочек твоей души и еще тысячу лет копить в смрадном подземелье злобу на человечество? Не все ошибки поздно исправлять… Но главное даже не это: может ведь найтись и другой, не столь щепетильный или попросту трус… Вот главное: Змей не должен жить!»
— Едешь?
— Нет, — сказал Гаранин, и ему показалось, что в глазах Второго мелькнуло одобрение.
— Вышвырнуть придурка!
Лешие без особого воодушевления тесной кучкой засеменили к Гаранину. Видимо, здесь, в подземелье, их чары не действовали. Что ж, хорошо — о современных разновидностях рукопашного боя они и понятия не имеют. Р-раз — и один, раскорячившись, заскользил на спине по гладкому полу, вмазался в стену. Мелькнул в воздухе допотопный кистень-гасило — Гаранин, приняв стойку «дикая кошка», успел его отбить, дернул лешего за руку мимо себя и ударил ребром ладони по затылку. Захват, коленом в скулу — третий отлетел и шустро уполз за колонну. Змей исходил криком, но лешачки не горели желанием продолжать схватку и с места не сдвинулись.
Гаранин прыгнул к стене, рванул за рукоять длинный широкий меч, показавшийся наиболее подходящим. Меч неожиданно легко выскочил из державок, он был тяжелый и острый, даже на вид. Гаранин взмахнул им, примеряясь, лезвие крест-накрест рассекло спертый воздух подземелья. По углам похныкивали от страха лешие.
— Ах, вот как? — разочарованно протянул Первый. — Ну, это дело знакомое, чего уж там. Не понял своей выгоды, пропадай, дурашка. Будут тебе цветочки не под окном, а на могилке…
Змей прянул со своего возвышения, расправил крылья, прочертив их концами борозды в грудах золота; горели холодным светом глаза, скоргочущий вой несся под сводами подземелья. Злой мощью тела управлял он один, Первый, другие головы не имели уже своей воли, как, должно быть, всегда бывало в таких случаях, и Гаранин видел, что, несмотря на старость, Змей остается сильным и опасным противником. «Где же пламя?» — подумал он с отстраненным любопытством и присмотрел на стене длинное копье — чтобы кинуть издали, не подпустить близко.
Пламени, слава богу, не было, но в лицо ударила жаркая волна раскаленного воздуха — как на аэродроме, когда рядом свистит направленное в твою сторону сопло самолета.
Змей надвигался, щерились пасти, брякали когти по полу. Гаранин ждал, стиснув червленую рукоять меча. Страха не было…
…Все, кто жил в квартирах, выходящих на восточную, рассветную, сторону, прилипли к окнам. Знакомый тусклый асфальт, вечно припорошенный пылью… исчез! Вместо него лежал ковер из цветов. Теплым оранжевым светом пламенели жарки, таежные тюльпаны, упруго мохнатились георгины, разноцветно подмигивали анютины глазки. Над улицей вставало розово-золотое солнце, Вета смотрела с балкона и не верила: белые гладиолусы, голубые колокольчики, пурпурные кисти кипрея, сирень, альпийские маки и какие-то совсем диковинные заморские цветы…
Никто ничего не понимал, утро было ясное и чистое, а цветы, нежные и гордые, полыхали небывалой радугой, и их не осмеливались тронуть, задеть. Даже лихие водители желтых «Магирусов», не испытывавшие ровным счетом никакого почтения к инспекторам ГАИ, тормозили и вспоминали ближайший объезд.
ПЛАНЕТА ПО ИМЕНИ АРТЕМОВ
С недавних пор в жизнь Митрошкина вопию нечто загадочное и неприятное. Странности были связаны с дочерью Ленкой шести лет от роду и неизвестно откуда взявшейся собакой.
О собаке Ленка мечтала давно и однажды заявила об этом без обиняков, но ей было решительно отказано — собака не вписывалась в интерьер. Паркет, ковры, лак, хрусталь, и на этом фоне тварь с непредсказуемым поведением, способная исцарапать одно, изодрать другое и разбить третье — при такой мысли Митрошкину становилось зябко. Да и вообще — масса лишних хлопот.
Одним словом, собаку Ленка не получила. Несколько дней она дулась, были даже слезы, потом как-то незаметно успокоилась и повеселела. Митрошкин достал через нужных людей японскую электронную шавку, которая и хвостом виляла, и лаяла, разве что не гонялась за кошками. И продолжал трудиться на благо свое и общества. Был он среднеответственным божком торговой сети и умел жить — прихватывал регулярно, но понемногу, не зарывался и отт