Другой бы не вытерпел, а Аввакуму все ничего, словно не замечал дурного расположения односельчан. Ходил на службу, как ни в чем не бывало, и проповеди приноровился сказывать, из которых выходило, что вот его Господь направляет на путь истинный, а остальные, суть, все прихожане, словно овцы заблудшие в потемках ходят и с нечистым знаются. Кому ж такие речи поповские по нраву будут? Роптал народец сельский, но вслух мало кто отваживался недовольству своему ход дать.
Да и мало кто мог выдержать взгляд его бурых с желтизной глубоко посаженных глаз, словно два буравчика человека сверлящие. Уж за этот особенный взгляд особо его не любили и опасались. Так и говорили меж собой: «Глядит так, что внутрях ажно жар начинается великий».
Или того чище: «Нет в нем святости должной, а вот бесовское нутро так и проступает явственно…»
Артес, конечно, все эти разговоры слышал, внушал Аввакуму во время молитвы и когда тот почивал вести себя иначе, быть с прихожанами покладистей, не так ретиво напускаться на них, словно необъезженного коня седлает. Но видать, за долгий срок службы своей ангельской растерял он былую силу и внушения его не доходили до Аввакума. Во всяком случае, сам он того не показывал, ни в чем особо не менялся.
Непрост иерей церкви Покрова Пресвятой Богородицы оказался, нежели прочие подопечные Архесовы. И хоть виду не показывал, но ангельские призывы и наставления так ли, иначе ли до него доходили. Стал он частенько к ангелу-покровителю в молитвах, а то и вовсе беседах обращаться. Однако при том выворачивал все на свой лад, наизнанку, на выгодную ему ипостась. Из речей его выходило, будто сам Господь ему знак подает и дальше так жить непререкаемо и никого из советчиков в расчет не брать. А потому продолжал непреклонность свою даже к самым малым грехам прихожан своих. И пуще прежнего увещевал паству свою речами пламенными, грозя и предрекая всему селу беды великие.
Дошли известия о его проповедях неистовых и до ушей самого архиерея. Пригласил тот Аввакума к себе в Нижний Новгород, где имел с ним долгую беседу. И так вдохновился речами его и верой в скорый приход Антихриста, в чем молодой батюшка был известный мастак, словно сам наяву все лицезрел, описывал, что наградил того чином протоиерея, или, как в народе было принято говорить, протопопа. И вернулся Аввакум в родное село с великой гордостью и высоко поднятой головой: вот, мол, вам, верной дорогой иду, господа односельчане, и сворачивать с нее не собираюсь. После чего еще больше стал распаляться во время службы, которую начинал, едва свет яснился и вел до поздних сумерек, надеясь хоть этак пронять прихожан и к Богу приблизить.
И хоть терпеливый народец в тех местах жительствовал, но и они терпеж потеряли. Те, что побойчей да побогаче, а потому заковырестее прочих были, зашумели на него, дескать, ноги не держат дальше стоймя стоять, скотина некормленная в стайках ревет ревом зычным, велели ему службу поскорее заканчивать да к причастию всех, кто допущен призывать.
Аввакум речи их поперечные выслушал и заявил о нарушении устава церковного, обещал ворчунов тех отныне вовсе в храм не пускать. Те в крик, пообещали съехать из села, в другой приход податься, где батюшка не так дерзок со своим народом. Аввакум нет, чтоб смолчать, остановиться и миром дело кончить, взъелся в ответ, что дома их и всю скотину геенна огненная огнем небесным испепелит и тогда говоруны те волей-неволей точно по свету пойдут только босы и голы. Те в ответ обещали его самого в одном исподнем вон выгнать и до храма больше никогда не допущать.
Вслед за тем крик среди них начался, мужики первыми повалили вон из храма, а бабы вслед за ними. Так новоиспеченный протопоп и остался при дьяконе, трех певчих и двух глухих старушках сам на амвоне с крестом в руках. А ночью, как на грех, случился великий пожар, и полсела как корова языком слизала. Все и вспомнили слова пророческие Аввакумовы про геенну огненную, мигом виноватого нашли. Взбунтовался тут весь народец, обложили дом Аввакумов пикетами и обещали не выпускать его, покуда он не покается в содеянном, чтоб потом его к суду привлечь.
…Вот тогда стал Архес денно и нощно нашептывать сроднику своему, чтоб он смирил гордыню свою, поговорил с народцем без обычных вывертов с угрозами и непременными пророчествами, отвел от себя и деток своих малых беду да на колени встал, прилюдно покаялся. Только тот словно и не слышит, по-своему все воротит: жену в подпол спустил, а сам ухватом вооружился и Псалтырь вслух читает, да так, чтоб до улицы глас его доносился. Народишка от энтого еще шипче в раж впал, раззадорился, на себе рубахи напополам рвут, того и гляди на приступ кинутся. А коль русский мужик за ворот рубахи двумя руками ухватился, то лучше не ждать, без того понятно, чем дело обернется. Так бы и раскатали весь дом поповский по бревнышку, если бы не дьячок его сноровистый, отправивший гонца в соседское село с мольбой о помощи. Прибыла оттуда подмога малая как есть вовремя. Отогнали пикеты, колья на них наставя, вывели под руки Аввакума с женой и детками, посадили на телегу и… ну погонять, коней наяривать прямиком через толпу на проезжую дорогу.
Дальше уже протопоп сам на Нижний выехал, дождался, когда его владыка соизволил принять, и пал ниц, о защите взыскивая. Тот выслушал речи его горестные, да, недолго думая велел ему собираться и ехать не куда-нибудь, а в саму Москву. Там как раз патриархом избрали земляка их, Никона, а тот бросил клич, дабы всякий желающий послужить ему церковный люд приезжал к патриаршему двору, где для всех работа по силам сыщется.
Так вот и оказался Аввакум при патриархе… Куда ж еще выше того? Сумел и его к себе расположить горячими речами и проповедями. И царю о нем стало известно, в число близких ему людей вошел, целования царской ручки удостоен был. После того и Архесу спокойнее стало, коль его подопечный на этакую высоту взлетел. Наставлял его больше по обязанности, для порядку, чем по необходимости. Решил было, обрел в сроднике своем праведника, а там, глядишь, и до вожделенного места в райских кущах и трубы серебряной рукой подать. Навеки покой на небесах обретет, и не придется ему больше земную службу нести, опекать грешников великих, перед небесным начальством за каждый их грех ответ держать.
Ан нет, пришел срок, и Аввакум усомнился в праведности патриаршей, обвинил того во всех смертных грехах, откололся от избранного кружка, с кем вчера еще дружбу водил, лобызался троекратно. Архес опомниться не успел, как вместе с подопечным своим едва под анафему не попал. Принялся, как в ранешные времена, вразумлять упрямого протопопа, нашептывать ему о смирении, страшными карами пужать. Только ничегошеньки не добился. Не пожелал протопоп, в собственную праведность уверовавший, слушать своего ангела, тем самым избрал судьбу изгнанничью, а на поклон к патриарху идти не пожелал. Сам царь за него перед Никоном слово замолвил, уговорил в Сибирь спровадить от греха подальше. В надежде на вразумление. Не он первый, не он последний, кого Сибирь уму-разуму учила, на путь праведный наставляла.
Вот и пришлось Архесу вместо кущей райских отправиться вслед за непокорным протопопом в страну Сибирию, землю языческую, крестом православным наспех освященную, где за каждой тучкой злые демоны скрываются, бросаются на него, норовя на землю грешную обрушить, в места гиблые завлечь…
Часть перваяАВВАКУМ НЕПОГРЕШИМЫЙ
В поте лица твоего будешь есть хлеб,
доколе не возвратишься в землю,
из которой ты взят;
ибо прах ты, и в прах возвратишься.
…Шестнадцатый век от Рождества Христова перевалил через свою вторую половину, когда царь Алексей Михайлович пригласил занять патриарший престол митрополита Новгородского Никона. Тот согласился на это далеко не сразу, а заставил царя и ближних бояр слегка поуговаривать его, и лишь потом принял главенство над Русской церковью, имея далеко идущие планы сделаться со временем Вселенским Патриархом и перенести свой престол не иначе как в Константинополь. Но для начала он решил привести в соответствие старые богослужебные книги и поменять два перста, используемые русскими людьми при изображении крестного знамения, на три.
Вот после этого и началась великая сумятица в Российском государстве, в результате которой многие видные пастыри церковные оказались в ссылке в местах, от Москвы весьма отдаленных. Были среди них и протопоп столичного Казанского собора Иван Неронов и Стефана Вонифатьев, не так давно пригласившие в Москву страстного проповедника и непримиримого борца с людскими пороками Аввакума Петрова, изгнанного до этого с прежних мест своего служения собственными прихожанами, не желавшими терпеть крутых мер, которыми он приводил их к христианскому смирению. Российская столица, куда издавна стекались непризнанные на родине пророки и провидцы, как и всех прочих, приняла и Аввакума. Служил он недолго в одном из главнейших столичных соборов, Казанском, откуда и был взят под стражу новым патриархом и заключен в темницу Спасо-Андроникова монастыря, а затем в сентябре 1653 года направлен в ссылку вместе со всем семейством в далекую Сибирь.
По решению царя местом жительства опального протопопа был определен главный сибирский город Тобольск, шел которому в ту пору всего лишь седьмой десяток лет. Чтоб добраться до него, предстояло проехать две с половиной тысячи верст и в лучшем случае лишь к Рождеству прибыть к месту своего нового жительства. Из-за осенней распутицы процессия их едва тащилась по непролазной грязи через Переяславль-Залесский, Ярославль, Вологду, а от Тотьмы мимо Великого Устюга до Соли Вычегодской водой на барках, а как выпал снег, то в Кайгороде пересели в сани, после чего дорога казалась уже не такой тряской.
Сопровождали их от самой Москвы патриарший пристав Климентий и два верховых казака. Но по дороге к ним присоединялись путники, направляющиеся в Сибирь по той или иной надобности. В результате их обоз тянулся чуть ли не на полверсты, и можно было подумать, что то едет знатный вельможа или боярин, а не опальный протопоп в сибирскую ссылку.