— Скоро вернешься?
— К обеду, — ответила Ася, сворачивая за угол дома.
Жена профессора геологии московского института Тимофея Николаевича Прозоровского и жена Дмитрия Ивановича Игнатьева были сестрами.
Много лет не виделись они, и нынешней осенью, когда Тимофей Николаевич получил командировку в Ленинград, Аграфена Игнатьевна решила поехать с ним вместе, повидать сестру и навестить дочь, в прошлом году вышедшую замуж.
«Как хорошо, что ты приехала, Грунюшка! — думала Мария Игнатьевна, встречая долгожданную гостью. — Но какая же ты стала седая, и сутулишься сильно, и темные старушечьи платья носишь. Только глаза по-прежнему молодые, и улыбка та же, и голос совсем не изменился, такой же, как прежде…»
В давние-давние времена в столичном городе Петербурге, в тишайшей части, издавна прозванной Песками, стоял деревянный двухэтажный дом. В верхнем этаже, в тесных комнатах с подслеповатыми окнами, выходившими в чахлый садик, жила семья однорукого капитана Сазонтова, севастопольского героя, вышедшего в отставку вскоре после окончания Крымской кампании. Шли годы, приходили в жизнь новые поколения Сазонтовых, сыновья поступали на службу, женились и переезжали на новые квартиры, дочери выходили замуж и уезжали в дальние города, старики навсегда переселялись на сырые петербургские кладбища. В конце девяностых годов в этом доме жила внучка севастопольского героя, седая старуха в черной наколке, с двумя дочерьми — Машей и Груней. Обе они были рослые, веселые, большеглазые девушки, крепко сложенные, ловкие в любой работе.
Бедно жили они, но дружно, и больше всего волновало мать, что трудно будет дочерям кончить гимназию на жалкую пенсию, которую получала она после смерти мужа, такого же отставного пехотного капитана, каким был и родоначальник их семьи.
Когда дочери перешли уже в последний класс гимназии, старуха решила сдать две комнаты в своей небольшой квартире. Вскоре ей подыскали подходящих жильцов, приехавших из Тулы с рекомендательным письмом от одного старого знакомого Сазонтовых.
Молодые люди оказались братьями-близнецами Прозоровскими, только что принятыми на первый курс Петербургского университета. Тимофей Николаевич и Игорь Николаевич были очень похожи друг на друга — оба высокие, длинноногие, широкоплечие, оба голубоглазые, рыжеволосые, розовощекие, и в университете им сразу дали кличку — «сиамские близнецы». Чтобы хоть как-нибудь отличаться друг от друга, они в первые студенческие годы больше времени, чем им хотелось, проводили у парикмахеров и портных. Игорь носил длинные волосы, как художник, Тимофей стригся ежиком; Игорь отпустил усы и бородку, Тимофей всегда был гладко выбрит; Игорь носил студенческую форму, Тимофей ходил в высоких сапогах и синей косоворотке, как мастеровой. Только в одном отношении не могли они отделиться друг от друга: у обоих было влечение к геологии, и поэтому обоим пришлось поступить на один факультет.
Поселившись у Сазонтовой, они договорились с ней, что тут же, на квартире, будут столоваться. Это, понятно, привело к тому, что молодые люди ежедневно встречались за обеденным столом с Груней и Машей.
Тут-то и обнаружилась разница характеров братьев-близнецов. Игорь Николаевич был шутник, неистощимый рассказчик, за столом неизменно овладевал разговором и сразу стал любимцем всей семьи Сазонтовых. Молчаливый же Тимофей Николаевич только вздыхал, слушая рассказы своего словоохотливого брата, зато оказался самым незаменимым человеком в домашнем хозяйстве: все он умел делать, работал быстро, легко, уверенно. Стекольщиков, маляров, столяров, штукатуров больше не звали: все работы по дому выполнял Тимофей Николаевич. Светлоглазая Груня бывала обычно его помощницей, а темноволосая Маша больше времени проводила с Игорем Николаевичем. Старуха думала уже, что придется со временем обеим дочерям носить фамилию Прозоровских, да вышло все по-иному.
Громкая фамилия была у Прозоровских, и, знакомясь с ними, профессора и студенты обычно спрашивали, не родственниками ли доводятся они князьям, прославленным в летописях.
— Нет, — насмешливо отвечали братья-близнецы. — Чести не имеем состоять в родстве с князьями Прозоровскими…
Знаменитая же фамилия досталась их семье еще со времен крепостного права. Когда пошел в рекрутчину дед Тимофея и Игоря Николаевичей, вписали ему в бумаги, чей он крепостной. По ошибке писаря обозначили деда Прозоровским, — так с тех пор и все его потомки стали называться Прозоровскими. Отец братьев-близнецов выбился, как по тому времени считалось, «в люди» и служил управляющим у богатого помещика. Самоучка, до всего дошедший собственным умом, он хотел, чтобы его дети получили образование, и определил их в гимназию.
Собрал он деньги и для отправки сыновей в Петербург.
Из строгого отцовского дома, где за каждый проступок и любую мальчишескую шалость сурово взыскивали, где воспитывали по жестоким правилам давних времен и, случалось, даже пятнадцатилетних рослых парней награждали зуботычинами, где учили старательно выстаивать в церкви праздничные службы, а изнурительные посты соблюдали по всем правилам древнего благочестия, братья Прозоровские приехали в Петербург и завели знакомства в передовых студенческих кружках.
Иногда товарищи-студенты собирались на квартире у Прозоровских и допоздна засиживались за самоваром, который весь вечер терпеливо подогревала то Груня, то Маша.
Однажды на такой вечеринке появился молодой рабочий, токарь с большого завода. Познакомил его со студентами Игорь, уверявший всех, что Дмитрий Иванович Игнатьев — человек замечательный и очень начитанный. Он хорошо знал переведенные на русский язык книги новейших экономистов, умел быстро схватывать существо любого спора. Особенно сдружился он с Игорем Николаевичем, и вскоре Тимофей стал замечать, что бо́льшую часть своего свободного времени брат проводит с Игнатьевым. Тимофей подозревал, что Игорь и Игнатьев встречаются в каком-то революционном кружке, более серьезном и деловитом, чем их шумная, веселая, но, по правде сказать, бестолковая и бездеятельная студенческая компания.
Прошло несколько месяцев, и Игорь признался брату, что по одному делу, о котором не имеет права ничего сказать, так как оно связано с некоторыми обязательствами, должен надолго уехать из Петербурга. В ту же ночь Игорь был арестован вместе с Игнатьевым и другими товарищами по кружку. Хорошие знакомые доверительно сообщили Тимофею Николаевичу, что в эти дни была арестована большая группа революционеров, объединенных «Союзом борьбы за освобождение рабочего класса». Ходили слухи и о том, что был заключен в тюрьму и руководитель Союза Владимир Ильич Ульянов, чье имя приобрело в то время широкую известность в кругах столичной интеллигенции и среди рабочих больших петербургских заводов.
Начались трудные дни. Вот уж когда смог Тимофей Николаевич по-настоящему оценить преданную дружбу сестер Сазонтовых! Они помогали ему во всех делах, связанных с хлопотами об Игоре, и трудно было представить, как сумел бы он в ту пору обойтись без женских заботливых рук, переписывавших его деловые бумаги, без Груни и Маши, носивших книги и письма в тюрьму и ходивших по очереди на свидания с Игорем. И все-таки самое страшное было еще впереди. В тюрьме Игорь заболел воспалением легких и умер как раз в те дни, когда врачи решительно уверяли, что в здоровье больного произошла перемена к лучшему.
В ту пору Тимофей Николаевич еще лучше понял самоотверженную любовь Груни. Вскоре она стала его женой.
Маша тяжело переживала смерть Игоря. В эту пору ушла она учительствовать в школу за Старой заставой.
Игнатьев еще долго сидел в тюрьме. Однажды пришла от него весточка — приглашал он Тимофея Николаевича зайти в день, когда разрешены свидания. Тимофей Николаевич лежал больной, и врач запретил ему выходить из дому. Делать нечего, пришлось просить Машу, чтобы она хоть изредка навещала Игнатьева. Для того чтобы получить право на свидания, Маша назвалась невестой молодого токаря. Как-то неудобно было ей перед незнакомыми людьми выдавать себя за невесту человека, с которым ни разу не было сказано слова наедине, и особенно трудно было говорить ему «ты» в присутствии тюремного надзирателя. Но все-таки Игнатьев был другом Игоря, и ей казалось, что отказываться от свиданий нельзя. До поздней осени ходила она в тюрьму, встречалась там с Игнатьевым, рассказывала ему, как живут на воле, но чаще всего беседовали они о покойном Игоре.
Когда Игнатьева выслали из Петербурга, Маша почувствовала себя одинокой и очень обрадовалась, получив издалека, из затерянной в Алтайских горах деревушки, коротенькое письмецо. Игнатьев был немногословен, писал так же мало, как говорил, но и в коротеньком письме умел рассказать много. С каждым месяцем переписка становилась оживленней. Через три года, ранней весной, Игнатьев вернулся из ссылки и поселился в одном из переулков родной заставы, в маленьком доме, где родились его дед и отец, а осенью Маша сообщила сестре, что выходит замуж за Дмитрия Ивановича.
Много лет миновало с той поры. Тимофей Николаевич Прозоровский получил кафедру сперва в Петербургском университете, а потом в Москве, и в конце восемнадцатого года окончательно перебрался в столицу. Маша с мужем по-прежнему жили в родном городе, в маленьком заставском доме.
Как и в молодые годы, Дмитрий Иванович работал на Старом механическом и ни за что не хотел уходить с производства. В семейной хронике сохранилось предание, что в тысяча девятьсот двадцать первом году вызывал Игнатьева в Совнарком Владимир Ильич Ленин, знавший Дмитрия Ивановича и его отца Ивана Иннокентьевича еще по «Союзу борьбы за освобождение рабочего класса». Ленин хотел назначить Игнатьева на ответственную работу в Высший Совет Народного Хозяйства, но старый токарь упросил Владимира Ильича этого назначения не утверждать и остался на заводе.
Груня и Маша давно уже стали Аграфеной и Марией Игнатьевнами. Как и в молодости, были они очень дружны, хотя и редко доводилось встречаться: семьи на руках, да и собственной работы у каждой много. Аграфена Игнатьевна, раньше бывшая спутницей мужа в его экспедициях, теперь стала секретарем редакции научного журнала, а Мария Игнатьевна, как и смолоду, учительствовала в заставской школе.