Дождь кончился, стало светлей. Мезенцов и Дмитрий Иванович гуляли по переулку. Сестры готовили обед и вперебивку говорили обо всем — о былых и нынешних днях, о старых друзьях и о новых знакомцах и, понятно, о детях. Аграфена Игнатьевна быстро завладела разговором.
Очень тяжело… У обоих — у Аси и Андрюши — неудачно начинается жизнь. Сперва она думала было, что больше всего трудностей будет с Асей. Когда Ася училась в школе второй ступени, казалось Аграфене Игнатьевне, что, того и гляди, дочь нежданно-негаданно явится домой с мужем и потребует, чтобы родители признали родным человеком какого-нибудь бездельника-мальчишку. Но с Асей все обошлось. Правда, до сих пор не удалось Аграфене Игнатьевне познакомиться с зятем. И теперь неудачно вышло: незадолго до их приезда он срочно должен был выехать на Украину. Но может быть, это к лучшему. Ведь тещи очень часто не ладят со своими зятьями. Что-то Асю томит, не раз уже заставала Аграфена Игнатьевна дочь в слезах. Жаль, право, что не вышла Ася замуж за друга детства, Никиту Мезенцова, — тот человек простой, без претензий… С мужем у Аси одна специальность, одно призвание. В будущем году они снова собираются в экспедицию на юг — на раскопки древнего города. Как будто все хорошо, а станешь расспрашивать Асю — и чувствуешь, много тяжелого таит дочь.
— Зря беспокоишься, — успокаивала сестру Мария Игнатьевна. — Может быть, и нашей матери казалось, что я неудачно вышла замуж. А ведь мы с Дмитрием Ивановичем хорошо жизнь прожили.
— Пожалуй, ты права, Маша, — взволнованно сказала Аграфена Игнатьевна. — И все-таки не об Асе сейчас у меня главная забота.
Мария Игнатьевна пристально посмотрела на сестру.
— Но ведь Андрюша-то у вас тихоня.
— Верно! И вот этот самый тихоня, всегда и во всем согласный с нами, поссорился с отцом, взял чемодан со своими книгами и ушел из дома…
— Такой смиренник, маменькин сынок! Где же он живет теперь?
— Когда Андрюша поступил в университет, он подружился с неким Колабышевым, отвратительным типом. Этот Колабышев сманил его жить в коммуну, в студенческое общежитие.
— А что ему нужно от Андрюши?
— И сама толком не пойму… Писала сыну письма, просила зайти, а он до сих пор не ответил. Мне кажется, будто он даже стесняется своих родителей. Хотела было заехать в коммуну, посмотреть, как живет Андрей, да муж не пускает. А Тимофею самому неудобно — в больших он неладах с Колабышевым по институтской линии.
— Вот приедет Ася домой, в Москву, ты и попроси ее навестить брата. Ее посещение никого не удивит. Если Андрюшу настроили против родителей как против людей со старым взглядом на семью, то уж против Аси ничего не скажут.
Марии Игнатьевне были понятны тревоги и заботы сестры: ведь и в их, игнатьевском, доме тоже не все благополучно… Дмитрий Иванович строго, но справедливо относился к детям и уделял им не меньше времени, чем мать. Никогда не баловал, но одна Мария Игнатьевна знает, каким любящим и внимательным отцом он был. Никаких нежностей, всегда во всем твердые правила, порядок и прежде всего требование говорить правду. Со старшими — Емельяном и Таней — все шло хорошо. Зато младший, любимец матери Степан, — взбалмошный, неуравновешенный парень. Нет, уж лучше иногда не говорил бы Степан правду — больно горька она бывает порой.
Чтобы отвлечь сестру от грустных мыслей, Мария Игнатьевна начала рассказывать о собственных волнениях. Столько глупостей наделал Степан за последнее время, что недавно отец две недели с ним не разговаривал…
— Ты слышишь? — спросила Аграфена Игнатьевна, прерывая сестру.
— Да, что-то грохочет в переулке. Неужели это Степан на мотоцикле?
Стук, треск, грохот, клубы дыма — и мчащийся на предельной скорости мотоцикл появился у дома Игнатьевых. В окнах ближних домов отдернули занавески, отовсюду выглянули лица любопытствующих соседей. Вдруг мотоцикл, перескочив через большой камень, свалился набок.
Все это произошло очень быстро, и Мария Игнатьевна не успела рассмотреть лицо мотоциклиста. Но вот он медленно поднялся с земли, и все увидели, что его щеки и подбородок в крови. К нему подошел Дмитрий Иванович и укоризненно сказал:
— Хорош, нечего сказать… хорош…
Мария Игнатьевна поняла, что окровавленный мотоциклист действительно ее Степа.
Она выбежала из дому и бросилась к сыну.
— Ушибся-то как… Идем скорей, перевязать надо.
— Ничего! — размазывая кровь по лицу, ответил Степан. — От самого Павловска отмахал великолепно, и вдруг такая нелепость.
Дмитрий Иванович стоял в сторонке и не принимал участия в разговоре. Чувствуя, что неприятное объяснение отца с сыном неизбежно, Мария Игнатьевна постаралась отдалить эти минуты, тяжелые для всех и особенно для нее самой.
— Пойдем, Степа…
— Погоди, мама, я сначала должен мотоциклом заняться.
Не обращая внимания на то, что лицо у него в крови, Степан старательно и долго осматривал свой мотоцикл, присев на корточки и искоса поглядывая на отца, молчаливо наблюдавшего за этой сценой.
— Откуда у тебя мотоцикл? — спросил наконец Дмитрий Иванович, подходя к сыну ближе.
Степан поднялся и весело сказал:
— Товарищ один дал покататься…
— А сам он таким дрянным тарантасом пользоваться не захотел? Что-то не то говоришь, выкручиваешься.
— Нет, папа, я не вру.
— Если он на самом деле твой товарищ — ему известно, что любую вещь, попавшую к тебе в руки, ты во мгновенье ока испортишь.
— Мотоцикл был не на ходу, я целый месяц к товарищу ходил, разбирал…
— Вот и доразбирался.
Дмитрий Иванович хмурился, и Мария Игнатьевна сразу поняла, что надо хоть на время отвлечь мужа.
— Потом с отцом поговоришь, — сказала она, взяв за руку Степана. — Я же тебе говорю: надо перевязать твою рану.
— Хорошо, мама, пойдем, — сказал сын, взглянув на суровое лицо отца: разговор на самом деле предстоит серьезный.
Минут через пятнадцать Степан вышел из дому с забинтованным лицом, на котором весело блестели светло-карие озорные глаза. Возле перевернувшегося мотоцикла стояли все соседские подростки, а знакомый шофер озадаченно покачивал головой: трудно было понять, каким образом на стареньком, плохо отремонтированном мотоцикле сумел Степан проехать от Павловска до заставы.
В другое время Степан с удовольствием дал бы все необходимые пояснения — ведь приятно похвастать и щеголеватым беретом, и новенькой кожаной курткой, и даже бинтами, но сейчас нечего об этом и думать: отец прохаживается по переулку, заложив руки за спину.
Это очень дурной признак. Степан боялся отца больше, чем кого бы то ни было на свете.
Разводя руками, словно давая понять стоявшим возле мотоцикла мальчишкам, что ему некогда, он поднял машину, прислонил ее к стене и направился к отцу.
— С теткой поздоровался? — сердито спросил Дмитрий Иванович.
— Нет, — смущенно ответил Степан.
— Сначала пойди поздоровайся, а уж потом мы с тобой побеседуем.
Пришлось возвращаться в дом, расцеловаться с теткой, поздороваться с Асей, с Мезенцовым — и все эта отняло немало времени. Дмитрий Иванович по-прежнему маленькими шажками прохаживался возле дома.
— Со всеми поздоровался?
— Со всеми.
— И не стыдно было?
— Нет, — еще раз чистосердечно признался Степан.
Отец не мог сдержать улыбки и уже не так сурово посмотрел на Степана.
— Что же случилось? Позавчера ты уехал погостить к товарищу на неделю — и вдруг возвращаешься раньше срока, да еще в таком виде…
— Я мотоцикл хотел испытать.
— И только из-за этого пустился в дорогу?
— Нет, есть дело к тебе…
— Ничего не понимаю! Тебе восемнадцать лет, немного времени пройдет — и получишь свидетельство об окончании школы второй ступени, а ведешь себя, как взбалмошный мальчишка.
— Я домой спешил, думал, что вы беспокоитесь обо мне.
— А ты полагаешь, мы с матерью не беспокоились, когда ты примчался на мотоцикле и сразу же перевернулся со своей сумасшедшей машиной?
— Но я же случайно перевернулся.
— А ты знаешь, что я накануне твоего отъезда повестку от директора школы получил?
— Конечно, знаю.
— Что же ты натворил?
— Видишь ли, папа, есть причины… — Степан замешкался и неуверенно сказал: — Я уже передумал… лучше, если потом тебе расскажу… Тут я виноват… После поговорим…
— Как хочешь. Но, надеюсь, ты ничего нечестного не сделал?
— Нет, — тотчас же ответил Степан.
— Тогда и скрывать нечего.
— Я глупость сделал, — решившись наконец дать определение своему поступку, сказал Степан.
После долгого молчания он заговорил снова:
— Хочешь посмотреть вчерашнюю «вечерку»?
Дмитрий Иванович взял газету, разгладил ее на сгибе, сел на скамью. И теперь, в пятьдесят восемь лет, читал он без очков.
Степан испытующе смотрел на отца, как человек, решившийся доверить другому тайну. На третьей странице увидел Дмитрий Иванович большой снимок. Фотограф удачно снял высокий зал, где лихо кружилось несколько танцующих пар.
Сын внимательно наблюдал за отцом, никак не предвидя того, что произойдет в следующие минуты.
— Смотри-ка… Странно… Какой-то наш однофамилец упоминается в подписи под снимком.
Степан усмехнулся и не без гордости ответил:
— Это я!
— Ты? — побагровев от гнева, крикнул Дмитрий Иванович. — Ты? Ну, знаешь, нынешний случай ни с какими твоими прежними проделками не сравним. Был бы жив твой дед, он бы тебя как следует проучил, по старинке. Да мыслимое ли дело — так себя позорить! Отдал свою фамилию для рекламы танцевальных курсов. Вот уж обрадовал!
Дмитрий Иванович зажал в кулаке седеющую бородку, как делал всегда в минуты сильного волнения, и, с укором глядя на сына, медленно проговорил:
— Значит, решил танцором стать?
— Теперь джаз в моду входит, папа. Когда на вечерах барышня приглашает, стыдно признаваться, что и шагу под музыку сделать не умеешь… Да ты и сам говорил, что смолоду дед мой был хорошим плясуном, всем заставским парням на зависть.