Поталин понял, что после покаяния ему уже невозможно вступать в спор с этой строгой девушкой, которую он вчера обидел, и покорно ответил:
— Ладно. — Он надел кепку и нерешительно сказал сестре: — Ну что ж, Нюра, пойдем, пожалуй…
— Конечно, пойдем. Только вы уж скажите, когда к вам прийти.
— Занятия начнем с будущей недели, — сказала Таня. — Сможете приезжать ко мне по субботам, часам к восьми?
— Я-то? Смогу…
— Вот и хорошо. Пожалуйста, купите карандаши, тетради, ручку, перья — все это вам теперь понадобится.
Поталин заулыбался.
— Обязательно куплю. А вы меня ждите…
В воскресенье Мезенцов после обеда гулял по большому окраинному проспекту. На людном перекрестке движение задержалось: зазвонили трамваи, тревожно загудели автомобили; извозчичьи пролетки, разбрызгивая грязь, остановились возле самого тротуара.
Грянули трубы духового оркестра, проспект сразу зазвенел, запел. Музыканты в матросских бушлатах, в круглых бескозырках с развевающимися по ветру ленточками, четко отбивая шаг, шли по мостовой.
Командир выступал впереди с таким сосредоточенно-строгим выражением лица, словно шагал по площади в час торжественного парада. Он был очень маленького роста, и если бы шел по тротуару, то, наверное, затерялся бы в толпе. Но сейчас он шествовал с такой картинной величавостью, что нельзя было не залюбоваться им. Ладно сидела на нем хорошо сшитая короткая шинель, блестел козырек форменной фуражки, весь облик низенького командира был праздничен и наряден.
Мальчишки бежали по мостовой, и Мезенцов невольно почувствовал, что и ему хочется идти вслед за отрядом, подпевая матросам. Ведь скоро он сам наденет форму — в военкомате на днях сказали, что с завода его забирают… Да, не будет он больше работать техником на заводе, не будет заседать на партийном бюро тракторной…
Только свернули на другую улицу матросы, как на перекрестке появился мотоцикл, мчавшийся прямо на Мезенцова. Мезенцов отскочил влево, но машина, быстро изменив направление, пошла на пешехода. Теперь уже всерьез следовало остерегаться. Очевидно, ошалевший мотоциклист в черном шлеме и блестящих темных очках попросту пьян, и в таком случае следует, не помышляя о позоре, спасаться бегством. Так и решил поступить Мезенцов, но мотоцикл остановился, и водитель снял очки.
— Рад, что вас встретил, товарищ Мезенцов. Мне очень нужно поговорить с вами, — сказал Степан.
— Это можно было сделать, не гоняясь за мной на машине.
— Извините, как всегда увлекся.
— Что хотел сказать?
— Отец просил прийти сегодня вечером: празднуем годовщину свадьбы родителей.
— Непременно приду.
— Вот и хорошо!
Мезенцов протянул руку Степану, но тот стоял нахмурясь и с виноватым видом переминался с ноги на ногу.
— Что-нибудь еще хочешь мне сказать?
— Вы уж меня не ругайте, пожалуйста. Просьба к вам есть. Помогите…
Мезенцов испытующе посмотрел на Степана.
— Большие у меня неприятности…
— Рассказывай.
— Тут и рассказывать особенно нечего. С отцом я очень поспорил. Все дело из-за женитьбы вышло. И, главное, я сам кругом виноват…
Слова Степана заинтересовали Мезенцова.
— Знаешь, здесь, на людном перекрестке, не очень удобно разговаривать. Тащи свою машину, зайдем в сквер, посидим на скамеечке…
— Уж вы за меня словечко замолвите, — упрашивал Степан. — Отец к вам хорошо относится, он вашим мнением дорожит. Хотел я к товарищу Афонину обратиться, да ведь на завод без пропуска не попадешь.
Долго рассказывал Степан о спорах с отцом: теперь-то понял, что ошибся, собираясь необдуманно жениться. Сгоряча он сказал отцу, что слушаться его не намерен, ушел из дому к приятелю и два дня не давал вестей о себе. Вчера же, окончательно убедившись, что ту, на ком хотел жениться, он нисколько, ну вот нисколечко не любит, Степан явился с повинной. Но Дмитрий Иванович так был сердит на сына, что и не поздоровался с ним.
— И все? — спросил Мезенцов. — Не волнуйся, ничего страшного в этом деле нет. Поезжай сейчас домой и, как только придет Дмитрий Иванович с работы, поздравь его с праздником. Уверен, что в такой день вы и помиритесь.
— Так и сделаю, — обрадовался Степан, надевая очки с темными стеклами.
Через минуту, немилосердно тарахтя, мотоцикл снова помчался по проспекту.
Мезенцов вошел в прихожую и сразу понял, что все гости в сборе. На большой вешалке свободного места не было — пришлось пальто положить на сундук. Как и всегда в этот день, в доме Игнатьевых будет весело и шумно. И чего только нет на полке в крохотной прихожей!.. Кепка Дмитрия Ивановича, пуховый оренбургский платок Марии Игнатьевны, берет Степана, Танина шляпка… И рядом какой-то странный предмет неопределенной формы, больше всего похожий на огромный картуз. Несколько мгновений недоуменно разглядывал Мезенцов нелепую фуражку с широким козырьком и вдруг расхохотался. Черт возьми! Как же он мог позабыть, что в праздничные дни в дом Игнатьевых первым всегда приходит Самсон Павлович…
Все на заставе знали этого огромного человека, пальто и ботинки для которого шьются по особому заказу. Готовое платье и обувь обычных размеров ему не подходят. Кто в старых переулках не видывал Самсона Павловича, медленно шагающего по осенней грязи в несуразных ботах со старомодными пряжками, в картузе с широким, как поднос, козырьком, в бобриковом распахнутом пальто — его обладателю всегда жарко, даже в ненастную пору, когда не переставая дует пронзительный ветер с залива!
Любили его и заставские мальчишки. Никому из озорных и насмешливых ребят и в голову не пришло бы посмеяться над Самсоном Павловичем. А появись на улице другой человек такого же сложения и так же странно одетый — не миновать бы ему издевки! Мальчишкам Самсон Павлович казался человеком из сказки. Читая книги о великанах и похождениях Гулливера в стране лилипутов, они сравнивали любимых героев с добрейшим Самсоном Павловичем. Как бывало интересно наблюдать за ним, когда он шагал по лужам в осеннюю непогодь, задумчиво устремив рассеянный взгляд темных навыкате глаз в ненастную даль…
Однажды Дмитрий Иванович рассказал Мезенцову о самых первых своих встречах с Самсоном Павловичем. С той поры минуло уже много лет…
Семью Игнатьевых Самсон Павлович знал с детства. Вместе с Дмитрием Ивановичем учился он в Высшем начальном училище и одновременно с Митяем — так звал своего друга — в пятнадцать лет ушел работать на завод. Был он тогда долговязым подростком, очень молчаливым и стеснительным, и сперва понравился старшему мастеру — строгому Карлу Петровичу Келлеру. Поставили Самсона учеником у токаря, но к станку долго не допускали. Молчаливый и безответный паренек вечно был на побегушках — сколько одного пива он переносил Келлеру. Мастер всегда за глаза нахваливал Самсона, но с ним самим говорил строго, даже грубо, и однажды за мелкую провинность так ударил подростка, что сбил с ног. Самсон стерпел и только вечерком в укромном углу поплакал в одиночестве.
Странно, именно после этого случая обидчик стал плохо относиться к Самсону и не только выговаривал ему за то, что он будто бы стал ослушником, но частенько и бил его. Так прошел год. Стал наконец Самсон работать у станка, но по-прежнему был на побегушках у мастера и, в вознагражденье за услуги, исправно получал зуботычины. Однажды, поздно вечером, возвращаясь из трактира, куда его послал Келлер, Самсон поскользнулся у входа в мастерскую и разбил несколько бутылок. Келлер разозлился и изо всей силы ударил Самсона кулаком. Самсон качнулся, но на ногах устоял и только усмехнулся в ответ. Это еще больше разозлило Келлера, и мастер решил как следует проучить подростка. Но не успел Келлер размахнуться во второй раз, как сам свалился на пол от страшного удара.
Рабочие с любопытством наблюдали за исходом поединка, а Самсон уже сидел верхом на своем обидчике и с ожесточением тузил его. Когда же Келлер стал молить о пощаде, Самсон смилостивился и сказал рабочим, свидетелям драки:
— Ну, братцы, прощайте… Мне теперь на заводе не житье… Засудит, проклятый…
Больше Самсона на заводе не видели. В воскресенье Митяй побывал на квартире, где жил Самсон, но ничего путного не узнал. Хозяйка, у которой тот снимал угол, сообщила только, что паренек вернулся домой в необычайном волнении, наскоро собрал свои вещи и сказал, что уезжает к родственникам в деревню.
Так потерял Дмитрий Иванович из виду товарища детских лет.
Вскоре после возвращения из ссылки, в тысяча девятьсот пятом году, пришлось Игнатьеву по партийным делам поехать в Москву. Явку питерцы дали на одну маленькую подмосковную текстильную фабрику, к старому ткачу. У ткача надлежало узнать адрес товарища Павла, привезшего с Кавказа нелегальную брошюру Ленина, отпечатанную в подпольной типографии.
Поздним вечером вошел Дмитрий Иванович в подъезд деревянного дома. С ткачом сговорились, что нужный человек будет ожидать питерского гостя на площадке второго этажа.
Дмитрий Иванович легко нашел дом в Марьиной Роще. Все шло как нельзя лучше. Товарищ Павел стоял на площадке, раскуривая трубку. На лестнице было темно, и лица Павла Дмитрий Иванович не смог сразу рассмотреть. Взяв гостя за руку и бесшумно шагая вдоль стенки, товарищ Павел довел его по темному коридору до комнаты с узким окном, в котором, как тусклое пятно, отражался керосиновый фонарь, слабо освещавший перекресток.
Товарищ Павел зажег лампу и тотчас вскрикнул. Игнатьев бросился к нему в объятия, — он тоже признал в товарище Павле того Самсона, с которым провел свои детские годы.
Задерживаться они не могли, и беседа длилась недолго. До революции больше встречаться не приходилось, а в ноябрьские дни семнадцатого года в Москве, куда Дмитрий Иванович прибыл с питерским бронепоездом, удалось наконец услышать из уст Самсона Павловича повесть его жизни. Но и на этот раз Самсон был немногословен: в дни боев у Никитских ворот юнкера убили его жену, молодую московскую текстильщицу. Столько в жизни связано с нею, что от каждого воспоминания ныло сердце, словно кто-то прикасался рукой к открытой ране.