Страна родная — страница 9 из 83

Года четыре назад приехал Самсон Павлович погостить в Ленинград, да так и остался здесь навсегда. Стар он был уже, чтобы заводить новую семью, и в дружбе с Игнатьевыми нашел то, чего ему недоставало в жизни.

Поселился он неподалеку от Безымянного переулка, работал в завкоме Старого механического и очень часто навещал Игнатьевых. Молчаливый, спокойный, он садился обычно со стаканом крепчайшего чая в уголку, помешивал его ложечкой и внимательно прислушивался к разговорам, которые велись за столом. Его темные навыкате глаза казались очень маленькими под нависшими седыми бровями, но как порою оживлялись они! Тогда, бывало, одним только словечком, оброненным за долгий вечер, он давал почувствовать своим собеседникам, что не только понял все, волновавшее их, но и решение свое нашел, как всегда своеобычное, неожиданное и дельное.

Дмитрий Иванович так и звал его: «Наш оракул».


Сняв пальто и положив кепку на полку, Мезенцов хотел пройти в столовую, но у входа его задержал Самсон Павлович. Обняв Мезенцова и высоко подняв мохнатые брови, он сказал:

— Давненько не встречался с тобой… Совсем ты от рук отбился.

Голос его, густой и зычный, разносился по всему дому. Самсону Павловичу казалось, что он говорит шепотом, а слышали его даже в мезонине.

— Посмотри, какой подарок я приготовил нашим юбилярам…

Из кармана широченнейших брюк он извлек крохотную книжечку и положил ее на ладонь. Книжка лежала на ладони, словно маленькое блюдечко на подносе, и Мезенцов рассмеялся.

Засмеялся и Самсон Павлович, хоть и не понял, почему так развеселился его собеседник.

— Хороша?

У этого человека, на целую голову возвышавшегося над любой толпой, было неизъяснимое пристрастие к маленьким предметам.

В карманах его хранились любимые вещи, с которыми он никогда не расставался: коротенькая самодельная трубка; круглая, величиной с серебряный рубль, зажигалка; а миниатюрный карандаш, казалось, больше был бы под стать сказочному мальчику с пальчик, чем мужчине ростом с Петра Первого.

Мария Игнатьевна несла из кухни блюдо с винегретом, и мужчинам пришлось посторониться, чтобы пропустить хозяйку.

— Что вы тут шепчетесь, как заговорщики? — спросила она, останавливаясь на мгновение. — К тому же все секреты Самсона Павловича легко разгадать. То, что он сейчас шептал, все гости, наверно, слышали.

Самсон Павлович рассмеялся в ответ, выхватил из рук хозяйки блюдо и направился в столовую. Мария Игнатьевна и Мезенцов шли следом.

12

Из-под синего бумажного абажура мягко лился свет в низкую широкую комнату, освещая увеличенную фотографию Марии Игнатьевны, снятую в день свадьбы.

— Придется тебе песню спеть, — сказал Игнатьев, обращаясь к секретарю бюро ячейки тракторной мастерской Афонину, державшему в руках баян.

Афонин стал отнекиваться, но Игнатьева не так-то легко было переспорить.

— Что ж, и на самом деле отказываться неудобно, — ответил Афонин и, усевшись у окна, начал перебирать лады баяна. Мезенцов любил сильный, чуть хрипловатый, но, как ни странно, потому еще более приятный голос Афонина.

Прекратились разговоры, замолчали самые яростные спорщики. Приятель Игнатьева, слесарь Бакланов, расчувствовавшись и подперев голову руками, вслушивался в знакомый напев старой рабочей песни.


Мезенцов хорошо знал Афонина, вместе с ним работал в бюро ячейки, но в такой праздничной компании встречал его впервые и теперь с любопытством разглядывал своего требовательного и строгого товарища.

Афонину было за тридцать. Залысины на висках увеличивали его и без того большой лоб. Волосы он аккуратно расчесывал на прямой пробор, но белокурые вихры, не поддаваясь никаким усилиям парикмахеров, упрямо торчали на висках. Очень сдержанный в разговоре, он редко смеялся, хорошо владел собой и в самом жестоком споре умел сохранить спокойствие и выдержку. Он и одевался по-особому — терпеть не мог обычных в то время толстовок, носил шляпу, любил хорошие галстуки, и ни разу не было случая, чтобы Афонин пришел на работу в плохо отутюженном костюме.


Мария Игнатьевна рассаживала гостей. Оказалось, что собралось на семейный праздник двадцать человек, а стульев и табуреток в доме всего восемнадцать, и не осталось места для пришедших позднее — Мезенцова и Самсона Павловича.

— Не беспокойтесь, хозяюшка, не беспокойтесь, — с обычной своей медлительностью проговорил Самсон Павлович. — Знаю, есть у вас тут ящик с книгами, вот мы на него и сядем.

Он придвинул ящик к тому краю стола, где сидел старый Игнатьев, и сел рядом.

Вино разливал Самсон Павлович. Он даже очки надел и рюмки подносил к самым глазам, боясь пролить каплю. Он помнил, кто какое вино предпочитает, и никого не обделил, а уж напоследок Дмитрию Ивановичу, Афонину и себе налил по стопке водки. Облизнув сухие губы, он сел на ящик с таким важным выражением лица, словно выполнил очень серьезное поручение.

Первый и единственный за весь вечер тост тоже произнес Самсон Павлович — очень он был деятелен сегодня, и лицо его излучало столько тепла и душевного веселья, что все радовались, глядя на неугомонного старика. Обычно молчаливый, сегодня он стал словоохотлив и очень хорошо рассказал о той поре, когда Дмитрий Иванович был еще просто Митяем и бегал босиком по заставским переулкам.

Однажды на заводе случилась беда: пришли полицейские арестовать рабочего, распространявшего прокламации в канун Первого мая. Нужно было задержать полицию хотя бы на десять минут; за это время рабочий успел бы уйти через другие ворота. Об этом случайно узнали Самсон и Митяй и решили — на свой страх и риск — помочь. Когда полицейские вошли в заводской двор, под ноги приставу бросился плачущий Самсон. Пристав споткнулся и упал. Он хотел схватить плачущего подростка, но Самсон вырвался из рук и побежал к кузнице с криком: «Вот он! Вот он!» Разъяренный пристав бросился за мальчишкой и догнал его в проходе между кузницей и конторой. Там на листах железа с краюхой черного хлеба в руке сидел Митяй, которому грозил железной палкой Самсон.

— Вот он! — кричал Самсон, указывая на Митяя. — Он меня обругал, теперь я ему задам.

Пристав избил Самсона, поколотил и Митяя и, сочтя это происшествие пустым мальчишеским баловством, направился обратно в мастерскую. Как смеялись и радовались своей выдумке приятели, почесывая спины, по которым погулял сильный, словно сталью налитый, кулак пристава! Ведь арестовать-то никого не удалось в тот день…

— Вот какие мы были с детских лет! — вздохнул Самсон Павлович, положив руку на плечо Игнатьева. — А теперь уже молодые орлята подросли. Того и гляди, придется и мне, старику, погулять на свадьбе Степана.

Степан раздраженно отставил в сторону рюмку: показалось, что добрейший Самсон Павлович подсмеивается над ним. Нехорошо! Ведь всего три часа назад состоялось примирение с отцом. Подумав, юноша подошел к Дмитрию Ивановичу и на ухо шепнул ему:

— Обидел меня Самсон Павлович.

— Разве он может кого-нибудь обидеть?

— Ты ему говорил, наверно, о том, что я хочу жениться.

Дмитрий Иванович внимательно посмотрел в глаза сына:

— Что ты, Степушка, неужто бы я стал тебя при других на смех поднимать? Да и стыдно бы мне было сознаться, что сын мой из-за легкомысленного решения о женитьбе поссорился с отцом.

Он усадил Степана рядом с собой на табуретку и сказал:

— Не раз ругал тебя при людях и всегда буду ругать, если провинишься. А уж на смех подымать своего сына сам никогда не стану и никому другому не позволю.

Степан остался сидеть на одной табуретке с отцом и, выпив еще несколько рюмок наливки, захмелел. Ему вдруг стало необыкновенно весело, он долго и раскатисто смеялся, удивляясь, как неожиданно изменились лица хорошо знакомых людей. Каждое слово, сказанное на самом дальнем краю стола, он разбирал очень хорошо, и ему было приятно, что Самсон Павлович басовитым шепотом нахваливал его соседу — парень он-де замечательный, смелый, но своевольный.

— Верно, Самсон Павлович, своевольный! — крикнул Степан, подымаясь со стула. — Только вас уже предупреждали, что когда секретничаете в компании, на голос свой не надейтесь. Вы шепчете соседу, а людям кажется, будто вы в рупор кричите.

Гости рассмеялись, и Самсон Павлович громче других.

13

Дмитрий Иванович встал из-за стола и прошел в угловую каморку. Здесь он часто вел беседы с полюбившимися ему людьми, и не раз Афонину и Мезенцову доводилось коротать со стариком долгие зимние вечера в этой комнате, то обсуждая дела родного завода, то слушая рассказы о былом. Сейчас вслед за Дмитрием Ивановичем и они вышли из столовой.

— Ну что же, Евграф Григорьевич, — лукаво щурясь, сказал Дмитрий Иванович, — сам понимаешь: любопытство замучило. Как все-таки твои дела обстоят? Окончательно уже решено, что с нашего завода уходишь — и прямиком на Урал?

Афонин ответил не сразу.

— Собирался уехать… Да вот — не отпустили… Хотелось в родные места вернуться — родители мои состарились, и трудно им одним. Но это — не главное. Главное — что дела большие у нас на Урале. Ведь мне там с детства каждый кустик памятен — и вдруг такие перемены. Говорят, что скоро выезжает туда большая комиссия, и будут намечать место для закладки нового громадного завода, каких раньше на Руси никто и не видывал. Когда я демобилизовался в позапрошлом году, меня направили к вам, на Старый механический. Я и сам не возражал: хотелось получиться у бывалых питерских рабочих.

— Теперь тебя все за здешнего принимают.

— И у нас на Урале такие деды, как ты, Дмитрий Иванович, встречаются. Ну, да об этом сейчас говорить не стоит. Раз не отпустили — будем дальше вместе работать. А сейчас нужно о другом потолковать. Вести нехорошие идут из деревни, — тихо, чтобы не услышали в соседней комнате, сказал Афонин. — Письмецо получил я от оренбургских трактористов. Семь подписей под ним.

Он протянул Игнатьеву самодельный конверт из синей оберточной бумаги.