{50}, нацепившего красный бант и приведшего флотский экипаж в Думу. Здесь могли быть «орлеанские мечты». Но как квалифицировать поведение конвоя, пальцем не шевельнувшего для защиты Николая?
Гучков издал приказ о допущении евреев к производству в офицерские чины, а также в военные училища. Это, конечно, правильно и справедливо, но едва ли можно отрицать, что «генерал-фельдмаршал Канторович» или «генерал от кавалерии Цибельзон» как-то... не звучит...
Вечером был на первой «революционной, бесцензурной» программе «Летучей мыши». Довольно слабо. «Сон статского советника Попова» — не смешно (хотя стихи и очень смешные); «Переплетчик» — не трогательно, хотя Борисов и старался. Удачны лишь «частушки» — в исполнении Салами и Дейкархановой{51}. Последний куплет, по-моему, пророческий:
Николая превратили
В гражданина в два часа...
Пропадай, моя телега,
Все четыре колеса!
Никиша{52} несколько сконфужен (мы с ним потом ужинали в Кружке). Обстановка спектакля торжественная: Никиша говорил речь, Сажин говорил речь, оба весьма патриотические: Никиша в стиле мужественном, Сажин — в стиле мармеладном. Хор пел кантату на слова Балтрушайтиса{53}, сочиненную Арганшиным. Публика — старая. Новых хозяев не было видно. Я пришел во фраке и не раскаялся: было много фрачников и дамских туалетов, — вообще, — не революционно.
Крайне любопытные слова Гучкова о форме правления: «Конечно, республика. К английской монархии Россия еще не готова, ибо английская монархия более сложная и совершенная форма правления, чем республика». К князю Львову явилась Вера Фигнер и осведомилась: «Неужели в свободной России будет бесправна женщина?» Князю было неловко отказать даме, и он обещал «равноправие». /.../
Был днем на киносеансе современных событий{54}. Донельзя торжественно: Бонч-Томашевский говорил крайне революционную речь о новой эре, по окончании коей оркестр грянул «Марсельезу»: у Бонча — алый бант был приблизительно в 1/2 груди, а его Кира вырядилась в красное платье. Выступал еще какой-то член Совета — курносый и плюгавый. Народ — по особым приглашениям, избранный; представителям союзников устроили грандиозную овацию. Сама картина — любопытный документ; снята больше всего в Москве (в Питере, конечно, было не до съемок — при пулеметной стрельбе). Фотография скверная и слишком много виражей, но вообще недурно.
В Балтийском флоте появился какой-то «красный адмирал» Максимов{55}. Любопытно было бы узнать, откуда взялось такое огромное количество лиц радикально настроенных среди особ первых трех классов? Вот никогда не думал, что социализм так популярен у высших сановников Российской империи. /.../
День величайшего променада — единения Армии с Народом. Для символического выявления сего Messieurs de Soviet решили: солдаты пойдут на демонстрацию не в строю, но под ручку с рабочими, шеренгами: рабочий-солдат, рабочий-солдат. По штатскому моему незнанию, я на эту затею было не обратил внимания, но Жорж Якулов разъяснил мне, что здесь — большое ехидство, огромный расчет — разбить строй, растворить воинский элемент в массе. Несомненно, Messieurs de Soviet это устраивают не зря: за последнее время они очень озабочены рознью между солдатами и рабочими. Брошен лозунг: «Не натравляйте солдат на рабочих!» Конечно, поведение Messieurs de Soviet понятно: им не могут быть приятными такие факты, как, например, явление Преображенского полка на Путиловский завод с приказом прекратить забастовку. Но совершенно непонятно поведение Messieurs de bourgeois. Почему-то они подчиняются призыву «не натравлять»: «Русская воля»{56}, например, сняла свой очень выигрышный плакат: «Рабочие, к станкам, солдаты уже в окопах!» Зачем эта уступчивость? Ведь нам только выгоден раздор между армией и пролетариатом, и следовало бы всячески раздувать сие кадило, пока и солдат не окончательно завертели Messieurs de Soviet. Любопытно: наши Робеспьеры хотели разрешить поднятие на сегодняшней демонстрации антивоенных лозунгов, но гарнизон заявил, что в таком случае он не выйдет на улицу. Пришлось свернуть знамена с «Долой войну!»
От демонстрации у меня осталось лишь одно реальное последствие: бронхит. /.../ Шествия меня совсем не захватили: что, собственно, хорошего в том, что двигается масса «черного народу», затаптывая грязью трамвайные пути так, что завтра, наверное, движения не будет? Единственное утешение: отсутствие антивоенных лозунгов и наличие знамен с надписью «Война до победы!» Такую надпись я видел на знамени одного завода, и такой плакат (колоссальный, от тротуара до тротуара) несли офицеры-республиканцы (среди них я заметил Халтурина — из Алексеевского училища — и Е.В., она, правда, не офицер, а только жена офицера и к тому же очень слабая республиканка, но почему-то шла в процессии). Знамена уже не просто куски красной материи, а со всячинкой: разрисованные, с эмблемами, вышитые золотом, но все это очень грубо, аляповато, по-базарному, по-пролетарски. Но как они поют «Марсельезу»! Обратили Руже де Лиля в частушку; сначала запевало затянет:
«Э-э-х, да, э-эх, да отречемся
От старого мира!» —
а затем толпа подхватит: «Вперед! Вперед! Вперед!» Должно быть, Руже де Лиль на том свете так же негодует, как негодовал на этом, когда марсельцы, штурмуя Тюильри, пели его песню. Ведь создатель величайшего революционного гимна был, как известно, монархист и контрреволюционер. Но какая несосветимая глупость слов русской «Марсельезы»! Более идиотского стихотворения, должно быть, никто никогда не писал. Вообще, не скажу, чтобы я остался доволен сегодняшним зрелищем. Лишь один момент меня позабавил: на ступеньках Иверской стоял человечек черного образа и несвежего вида и вопиял:
— Граждане свободной России! И что же это такое, они нас жмали, жмали, — уж барановый рог.
А из толпы откликалась душа созвучная: «Верно! Я сам заплатил приставу Сретенской части пятьсот рублей!» Совсем из нового, великолепного стихотворения Макса Волошина, которое мне вчера прочел Лидин:
На Рву, у места Лобного,
У церкви Покрова,
Возносят неподобные,
Нерусские слова.
/.../
Почти месяц не делал записей, и теперь надо записать так много, что ужас! В Москве записям помешал сначала госпиталь /.../ В госпитале меня продержали, слава Богу, только три дня и отпустили вчистую, как, положим, и можно было ожидать. Изменение настроения в госпитале весьма приметное. Расцвел фельдшер Пчелкин. Он уже не просто сукин сын, а председатель комитета; взятки поэтому берет вдвое. У докторов вид сконфуженный, никаких признаков неуважения к ним пока не заметно: машина еще действует. Но вот-вот сорвется! Это чувствуется по какой-то внутренней хмурости, какому-то враждебному закрытию душевному, ощущаемому в каждом солдате. Кажется, у солдат есть своя мысль — одна, и к тому же глупая, но мысль эта всецело их захватывает, и тут стена, которую не прошибешь. Внешне они иногда как будто еще льнут к нам, спрашивают объяснений и советов, но это — лицемерие, игра какая-то: они уже все объяснили по-своему, придумали какой-то выход, где есть и «замирение» и «земля»... Я пробовал говорить с ними (по их инициативе, конечно: лезли, спрашивали, — сам бы я никогда к ним не пошел) и ощутил — мои слова падают в пустоту. Ибо они одержимы двумя страстями: «Скорей бы кончилась война» и резкою похотью к земле, к материальному благу. Когда я говорил им, ссылаясь на воззвание 15 марта, в котором Messieurs de Soviet призвали весь мир поцеловаться на радости, что в России — республика (документ, который займет на календаре место в истории русского идиотизма) — что войну нельзя кончить с бухты-барахты, ибо немцы не желают слушать наши мирные предложения, они сочувственно кивали головами, но — думали свое. И я чувствовал, что 1) не знаю языка, на коем следует с ними говорить; 2) что они — люди иной породы, не из моей России; 3) меня очень не любят. А еще чувствовал, что и я их совсем не люблю. Но все это еще пока под спудом, хотя иногда бывают срывчики. Так, когда нашу партию уже отпускали из госпиталя после осмотра, выступил какой-то член какого-то комитета и заявил: «Товарищи! Здесь, в госпитале, доктора нехорошие, слишком много солдат признали годными. Поэтому, когда придете в части, жалуйтесь своим комитетам, чтобы этих докторов отсюда убрали на фронт, а сюда прислали бы других». Такое заявление привело в полную ярость моего соседа-интеллигента. Говорил он вообще так благоразумно и в таком правом стиле, что я его счел за кадета. Оказался, к моему удивлению, с.-р. Впрочем, надо признаться, сейчас таких с.-р. немало. Другой срывчик: уже приметно некоторое расстройство, перебой организации. Например, солдат, долженствующий сопровождать нашу партию к воинскому начальнику, видя, что дело слишком затягивается, просто ушел, бросив толпу растерянных, в большинстве случаев не знающих Москвы солдат, посреди площади (сверх того — полою водою затопило все прилегающие к госпиталю переулки, и эти несчастные, которых я и с.-р. тщетно пытались привести в порядок, так и остались в недоумении посреди лужи). Мы же с с.-ром направились к воинскому самостоятельно, через Дворцовый сад, в котором встретили спокойно прогуливавшегося провожатого нашего. На наше негодование: «Что же ты, черт тебя забери, не ведешь партию?» — он равнодушно ответил: «А ну ее к дьяволу! Не велико золото. Если и пропадут, никто не заплачет».