а город напала чума, — кино, рестораны, театры, — негде не то что повеселиться, — перекусить... Трамы не ходят, так что ходи пешком по необъятному Питеру. Единственное развлечение — шляться в процессиях потных, грязных людей, уныло тянуть глупые песни на ворованные мотивы и слушать пошлые слова, блудливую ложь демагогов. Каким болваном надо быть, чтобы это считать праздником?
Вместе с Севским зашел к Илье Василевскому{70} в «Журнал журналов». Илья находится в состоянии дикого транса, мечется по комнате (чуть по ошибке вместо чая из стакана не глотнул гуммиарабика из пузырька), вопит, что так дальше нельзя, интеллигенция должна сплотиться, чтобы дать отпор улице. Сплотиться, конечно, хорошо, но все-таки сплочение, рекомендуемое Ильей, какое-то странное: насколько я понял, его идеал газеты (он возобновляет «Свободные мысли») — полосатая зебра: чтоб рядом печатались статьи совершенно противоположного характера и, по возможности, друг друга облаивающие. Наглядный пример налицо: Илья с восторгом ухватился за мою статью «Боги жаждут» и, одновременно, взял статью Я.Окунева{71}, при обсуждении которой мы резко поругались (Севский потом смеялся, что я «ножницами едва не раскроил жиду брюхо»), так как статья эта — оправдание, если не призыв к дезертирству. Возвращаясь от Ильи, встретил наших, ехавших на заседание Республиканско-демократического Союза. Это учреждение, узнав о конфликте между отцом и «Русской волей», горячо стало на папину сторону, постановило отколоться от «Русской воли» и принять имя Республиканско-демократического Союза «Свободная Россия». Наши считают это большою победою, но я думаю, «Русская воля» даже не почешется. Велика важность, в самом деле, — какая-то кучка растерянных обывателей, не знающих, что им делать. Мало ли сейчас расплодилось совершенно нелепых союзов! Вчера я видел воззвание к «Осударям Новгородцам», в коем рекомендовали уроженцам Новгорода Великого, «меньшого брата» Пскова и Нового Торга объединиться с целью получения автономии для новгородских «пятин» и возвращения из Москвы вечевого колокола. Не знаю, что это — шутка или глупость? Пока единственный результат тот, что все эти союзы испакостили город своими плакатами: все стены облеплены прокламациями, желтыми бумажками, причем клеят совершенно не стесняясь, не обращая внимания на то, что этим портится архитектурная краса Питера; на великолепные колонны Конногвардейского бульвара жалко смотреть, так густо их мрамор заклеен революционным блудословием. Это, конечно, деталь, но именно в таких деталях — полное выявление «бескровной, великой, святой». Кстати, «великая» преподнесла новый сюрприз. Временное правительство с негодованием отвергло мысль, что оно не пустит в Россию пораженцев, и сейчас к нам жалуют Ленин со своею командою. Они едут через Германию, так как им союзники не дали визы. Всякое другое правительство мгновенно препроводило бы таких путешественников в места теплые. Но наши «бескровные», конечно, сие спокойно скушают, ибо такова воля Messieurs de Soviet. Больше: сегодня мне говорили, будто Милюков обратился с резкою нотою к Англии, требуя освобождения Троцкого, арестованного в Галифаксе, ибо его пораженческая деятельность ни с какой стороны не нравилась англичанам. Если дошли до этакой глупости, то... /.../
Господа, которых следовало бы, едва они появились в Торнео[22], как государственных изменников прямиком направить в Петропавловку, вместо достойной их дел каторги встречены почетным караулом и ослиным табуном «победоносного пролетариата», долго и подробно надрывавшего свои глотки в честь Ленина, завопившего: «Да здравствует гражданская война!» Вчера, возвращаясь с концерта, мы видели перед домом Кшесинской огромную толпу, на которую откуда-то кто-то наводил яркий голубой луч прожектора, очевидно, чтоб этот позор был лучше виден. К счастью, Василий[23] шел полным ходом, и эта мерзость мелькнула перед нами, как скверный сон, мимолетно. Концерт, на котором мы были, устраивался Обществом оркестрантов и музыкально был великолепен — соединенные оркестры Мариинской, Народного дома и Музыкальной Драмы, под управлением Малько{72} и Глазунова, великолепно исполнили «Воскресную увертюру», «Дубинушку», божественно пел Ершов — «Трепак» и арию из прокофьевского «Игрока». К сожалению, в большинстве, помимо вышесказанного, программа состояла из «песен свободы» разных народов. А. Мейчик{73} своим бегемотьим голосом пропела что-то на еврейском жаргоне, Боссэ{74}, за отсутствием у англичан «песен свободы» исполнил «It’s a long, long way to Tipperary»[24], причем аккомпанирующий Коутс{75} громыхал так, словно не на рояли, а на целом оркестре... Какая-то девица пропищала сначала по-итальянски, затем по-русски «Si scopron le tombe»[25]. В русском переводе «Va fuori d’Italia, va fuori, stranièr»[26]: «Пошел, иностранец, пошел же ты вон!» (потрясающе!). Петренко{76}, вышедшая в венке, пестрой плахте и красных сапогах, спела: «Гой, не дивуйтеся, добрые люди!» Горький читал две сказки — одну явно пораженческую, вызвавшую даже протесты, другую — лукавую, двусмысленную, с чуть заметной издевкой над революцией; эта мне понравилась. Но самое плачевное было — речи, революционное блудословие, которое мешало слушать музыку. Вообще, по-моему, теперешнее обыкновение устраивать концерты «с участием артистов государственных театров, а также Совета министров» ниже другого дела, как между «Умирающим лебедем» и «Куда, куда вы удалились?..» докладывать случайной публике «взгляд и нечто» насчет политических пертурбаций. Речи говорили Родичев{77}, Милюков, которому устроили грандиозную овацию, вынесли из залы на руках, и Скобелев{78}. Родичев и Милюков говорили умно, но чересчур содержательно, не без проклятой робости. Что же касается Скобелева — это просто болван. Решил, что на концерте музыкантов надо говорить о музыке, и понес околесицу. Заявил, во-первых, что «гнет царского режима до сих пор не позволял русской музыке развиться» (при этом сидевший за первым пультом Вальтер уронил голову на пюпитр, чтобы скрыть смех — перед таким вопиющим невежеством). Но «теперь, в свободной России, — пообещал Скобелев, — музыка расцветет, ибо почерпнет новые силы в единении с народом». Дальше пошла аллегория: эта лошадь с длинными ушами сравнил Россию с огромным оркестром, над которым властвовала палка ничтожного дирижера, но ныне мы низвергли дирижера и без палки грянем свободную симфонию. «Кто в лес, кто по дрова», — язвительно добавил сидевший рядом со мною В.В.Щербачев{79}. И такую балду наша левая почитала лидером своим в Государственной Думе! Единственная речь, которую я ждал с интересом, была речь Керенского. До сих пор я никогда не видал его, но чувствовал к нему большую симпатию; казалось, именно тот человек, который сможет утишить всех, направить мятущуюся волю народную в русло свободно-гармонических форм. Должен признаться: полное разочарование. Конечно, он оратор Божьей милостью, несмотря на неприятный лающий тон речи. Но под техникою слова — пустота, мыльный пузырь. Говорил 15 минут и не сказал ничего. А уж совсем разочаровал меня его ответ на приветствие секретаря Союза музыкантов Чернявского. Чернявский с болью и негодованием говорил о все растущей изменнической агитации, о людях, которые пятнают светлый праздник освобождения призывами к братоубийству, и просил ответить — прекратит ли облеченная всей полнотою возможностей революционная власть это безобразие? В зале во время речи Чернявского поднялся шум: большевики протестовали. Но мы их живо уняли. Ответ Керенского был таков, что я мгновенно потерял к нему всякое уважение: «Стоя на страже свободы, мы никому не можем и не желаем мешать высказывать их взгляды». Двусмысленность этого ответа, однако, не помешала публике разразиться дикой овацией (Керенского тоже вынесли из зала на руках). Вид у публики огорчительный: серо, неряшливо, грязно, одеты кое-как; толпа, а не публика. В январе на «Севильском цирюльнике», устроенном светлейшей княгиней Голицыной, было куда красивее. Вообще, почему революция так уродлива, неэстетична, страдает такой водобоязнью?
Сидел сегодня в столовой и, трепеща от негодования, читал «Новую жизнь» — самое склизкое, поганое, что существовало когда-либо в русской печати. Вдруг входит взволнованный папа: «Знаешь, Финляндский полк и рабочие сейчас окружили Мариинский дворец, требуют отставки Милюкова. Привел их этот сумасшедший Линде. Причина — нота о верности союзникам»{80}. Кинулся к телефону, соединился с Севским: действительно, в городе — безобразие, огромные толпы стремятся к дворцу, и ничто им не противопоставлено. В это время позвонил Владим. Влад. Щербачев. Спросил его — неужели в Петербурге нет ни одной воинской части, которая могла бы разогнать эту сволочь? Со свойственным ему политическим легкомыслием В.В. ответил: «Ишь, чего захотели! Конечно, нет». Позднее узнали: если бы и были — то ни к чему. Временное правительство, узнав, что идет толпа его свергать,