единогласно постановило: ни в коем случае не прибегать к оружию. Находится немало идиотов, которые восхваляют эту глупость. Да что у нас в Мариинском дворце — власть, или толстовская колония, или общество методистов? Вообще, всеобщая робость перед улицей ужасна: юнкера не послушали Корнилова, приказавшего вывезти пушки на защиту правительства. И это сделали юнкера! Чего же ждать от солдатни!
Вечером, когда поехали в Союз, встретили на Литейном огромную толпу с плакатами: «Долой Милюкова!», «Долой империалистов!» Едва не задохся от гнева и отвращения. К счастью, позднее пришли более радостные известия: кто-то, придя в Союз, сообщил, что к Мариинскому дворцу сейчас подошло огромное множество народу, демонстрирующего за Милюкова. Это утешительно! Левые встречают отпор.
Вчерашние вечерние демонстрации несколько подбодрили правительство. Сегодня уже говорят: никакой отставки Милюкова и Гучкова не будет. Но большевики не сдаются: по слухам, будоражит Преображенский полк. В 6 вечера поехал с Аней в город. По дороге, на Марсовом поле видел группу людей, волочивших большое и, должно быть, тяжелое знамя с надписью «Вся власть Советам!» На Невском сновало множество народу. Но толпы, шествия не было. Везде кучки, оживленно спорящие. Вдруг какое-то движение: от Николаевского вокзала показалось шествие — впереди медленно плыл по воздуху огромный плакат с надписью: «Доверие Милюкову». Одновременно со стороны Адмиралтейства выехало несколько грузовиков, полных солдат, кричавших: «Да здравствует Временное правительство!» Их встретили с восторгом. Какой-то господин, седой и толстый, взволнованно кричал: «Спасайте во второй раз!» Это были преображенцы и волынцы во главе с прапорщиком Кирпичниковым, первым поднявшим восстание в Волынском полку в феврале{81}. Они присоединились к шествию. В это время с Конюшенной вывернулась группка со знаменем «Вся власть Советам!» Вела она себя скромно, шла вдоль тротуара, так что сначала ее как будто не заметили. Но вдруг какой-то студент крикнул: «Господа! Как можно пускать сюда этих субъектов?» Мгновенно образовалась изрядная толпа, которая накинулась на группу. Сторонники Советов, видя свою малочисленность, предпочли ретироваться: свернули знамя и исчезли, яко были. Наше шествие, влившись в многотысячную толпу, спокойно прошло по Невскому, свернуло на Морскую и залило площадь перед Мариинским дворцом сплошною черною массою; впереди шествия в автомобиле ехал М.М.Винавер{82}. На крики толпы из дворца вышел товарищ министра юстиции А.С.Зарудный{83}, объявивший, что правительство сейчас заседает в Военном министерстве, и пригласивший шествие последовать туда, «так как, граждане, ваша поддержка сейчас очень необходима Временному правительству». Мы двинулись на Мойку. Подошли к министерству как раз в ту минуту, когда к подъезду подъехал на автомобиле Керенский. Его окружили с просьбою высказаться «по моменту». Он наотрез отказался, сослался на отсутствие голоса и болезнь. Это очень типично для его поведения в эти дни: он, всегда бывший впереди, теперь куда-то спрятался. Говорят, что его подпись на ноте союзникам сделана как-то сбоку, чтобы было незаметно... Нельзя сказать, чтоб это очень поднимало его в моих глазах. Демонстрация ожидала появления кого-нибудь из министров, но нам надо было торопиться домой, и мы ушли.
На Невском встретили Севского, который рассказал о «подвиге» ростовского репортера Балиева{84}. Балиев, заметив толпу с красным флагом, так воспламенился, что ринулся на нее с кулаками, вырвал у знаменосца флаг и растоптал его ногами. Толпа ошалела на минутку, но потом опомнилась, и, вероятно, Балиеву пришлось бы плохо, если бы на выручку к нему не бросилось несколько студентов, за которыми последовала большая толпа гимназистов и офицеров. Произошла легкая свалка, «буржуи» разбили и обратили в бегство пролетариев. Драка была несерьезная, но совсем поздно на Невском разыгрались события более плачевные. Столкнувшиеся толпы обменялись выстрелами, есть убитые и раненые.
/.../ Вечером сегодня сидел у Н.Г.Смирнова{85} с Севским и некиим поручиком Масленниковым. Обсуждали необходимость создания боевой организации, которая бы активно, на западный манер, с барабанным боем, а при случае и со стрельбою, выступила бы против интернационализма, против Циммервальда, которым сейчас прожужжали все уши (кстати, «трудящиеся массы» убеждены, что Циммервальд — какой-то великий борец за «свободу народов»; в одном городке на демонстрации даже несли его изображение — приятного мужчину с черной бородой), — на защиту национализма. Но все это мечты. Что мы можем сделать, три молодых человека, без денег, без влияния? А «старшие» — дрейфят. Папа, когда я рассказал о нашем проекте, вполне его одобрил... и предложил «влиться в Республиканско-демократический Союз». Как будто это никчемное сборище старых дев и перепуганных обывателей может быть боевым! А ведь папа — гораздо смелее других! Воображаю, что запело [бы] большинство лидеров к.-д., если бы им предложили подобную организацию. А без такой организации — сломают нас социалы! Грызня «умеренных» с большевиками не должна обманывать: при всех «постольку-поскольку» «умеренные» столь же расположены съесть нас, как и большевики. Здесь спор «не о вере, а о мере» — под каким соусом мы окажемся вкуснее.
Сегодня уехал на два месяца в Ростов Севский. Очень жалко было с ним расставаться: мы так подружились. Днем — явление знатных иностранцев: за завтраком был князь Сципион Боргезе, славный своим знаменитым автомобильным пробегом Пекин — Париж. Так как этот пробег пересекал Россию, то итальянское правительство решило, что князь — лучший эксперт по русским делам, и послало его в Россию со специальной миссией. Князь, по натуре, — чудак и довольно взбалмошный барин (некогда, в 1912 году, его политическая деятельность в Риме наделала много шуму тем, что никто в ней ничего не понимал: князь умудрился сразу связаться с клерикалами, масонами, крайними правыми и радикалами, к тому же объявив себя социалистом, что не помешало ему в парламенте сидеть на правом центре, среди либералов Саландра; его выступления в палате, очень частые, пока парламент ему не надоел, всегда вызывали невероятный шум своею неожиданностью; ни с партийной дисциплиной, ни с политическим обычаем этот enfant terrible считаться не хотел, полагая единым критериумом своего поведения свою собственную сеньерскую волю). Нашей революцией князь очень недоволен, полагает, что она — определенно пораженческая, бунт против войны. Мы его разуверяли, но он не поддается: слишком убедительным был вчерашний и третьеводнишний гвалт. К Милюкову он, впрочем, относится без восторга: «Этот человек до того упоен, что он — министр, что, вероятно, даже не заметит, как у него стащат портфель». Единственным разумным выходом князь полагает присылку на русский фронт крупных союзнических сил. Говорит, что это необходимо для поддержки наших усталых войск, но сам, кажется, думает о другом: об унятии Messieurs de Soviet. (Кстати, этой опасности эсдурье{86} побаивается, вчера «День» что-то пролепетал о том, что надо делать революцию умно, а иначе — «придут английские штыки»). Сознаюсь откровенно, ничего не имел бы против. Но, конечно, — и Боргезе сие подтверждает, — все это «воздушные замки». Посылка союзнических войск невозможна ни фактически, ни политически. Между прочим, как раздражает иностранцев лозунг «Без аннексий и контрибуций!» Боргезе с пеною у рта говорит об этой глупости.
Вечером состоялось первое собрание редакционного коллектива «Бича» — мне очень понравился поэт Д’Актиль{87}, который, когда обсуждали, в каком виде представить Совдеп, сказал: «По-моему, в образе маскированного хама». И очень не понравился Василий Князев{88}, заявивший, что он желал бы «бичевать Милюкова и Гучкова», но, ввиду настроения редакционного коллектива, вынужден отказаться. Не понимаю, почему папе так нравится этот самовлюбленный плебей, надутый неврастеник, чуть ли не большевик и явный пораженец. Он, конечно, очень талантлив, но я уверен, что он — большой руки прохвост. Номер решили посвятить Временному правительству.
Посещения знатных иностранцев продолжаются: сегодня влетела, впорхнула, внеслась княжна Сашка[27]. Шику — видимо-невидимо: шелка шуршат, ботинки высотой до носу и такого лака, что в них можно глядеться, как в зеркало, надушена так, что у меня после поцелуя руки весь день на губах было ощущение чего-то душистого... Разговор высоко-политический: вращается в сферах. Только и слышно: «Керенский сказал...», «Я сказала...», «Милюков заметил...», «Я отметила...» Причина приезда княжны Сашки следующая: князь Петр, несмотря на свой анархизм, весьма недоволен оборотом, который принимает революция, и решил образовать некоторое содружество для ее спасения; приглашает в содружество папу. Любопытно одно замечание Александры Петровны{89}. Говорили о гибели П.В.Карповича{90}, утонувшего при переезде в Россию при катастрофе парохода, потопленного германской субмариной. А.П. сказала: «Особенно жалеть нечего. Одним пораженцем меньше!» Оказывается, Карпович, хотя открыто не выступал ни в печати, ни на собраниях, — занимал в военном вопросе позицию, близкую к Ленину. Впрочем, позиции теперь меняются довольно быстро: Е.Е.Колосов