Солнце садится
Зевает на моем балконе
И храпит в окне
Ему показалось, что от этого трехстишия исходит слабый аромат поэзии и что оно даже чем-то напоминает творения Гранпре. У него почти получилось. Но «почти» — по-прежнему очень мало, поэтому он тщательно разорвал лист бумаги на мельчайшие кусочки и рассыпал их снежинками вокруг себя. Уже второй раз за неделю молодой человек позвонил на почту и предупредил, что не выйдет на работу, поставил чайник и вновь взялся за дело, решив, если будет нужно, извести на бумагу хоть целый лес.
В полдень в двери сухо щелкнула крышка почтового ящика. Билодо ощутил укол ревности, что ему так легко нашли замену, и пошел взять почту Гранпре. Там было два извещения, счет и письмо от Сеголен.
Такого оборота событий Билодо не предвидел. Ему и в голову не пришло, что девушка напишет Гранпре, не дожидаясь ответа на ее стихотворение о ребенке-морже. Он дрожащей рукой схватил нож для разрезания бумаги и вскрыл конверт. Там, как обычно, был один-единственный листок:
Я вам разонравилась?
Забудем осень!
Может, останемся друзьями?
Столь прямой тон не оставил Билодо равнодушным, а почти осязаемое беспокойство, исходившее от письма, породило в его душе тревогу. Гранпре молчал, и Сеголен, привыкнув к тому, что он никогда не тянет с ответом, явно волновалась — по всей видимости, думала, что чем-то обидела бедолагу. Билодо представил, как она переживала, когда сочиняла хайку, как на лице молодой женщины отражалось смятение, затмевая собой нежные, совершенные черты. Этот образ Сеголен, охваченной тревогой, был для него невыносим, и Билодо остро почувствовал необходимость что-то срочно предпринять. Нужно быстро послать ответ, чтобы ее лик вновь озарился улыбкой. Хватит топтаться на месте, пора уже родить это проклятое хайку!
Десять
Щели между кусками дерна, недавно положенными на могиле Гастона Гранпре, еще не успели зарасти травой. Билодо собрался с духом. Надеясь тронуть душу покойного, он мысленно обратился к его бренным останкам, поведал о беспокойстве Сеголен и о том, что в сложившейся ситуации нужно немедленно что-то сделать, не забыв подчеркнуть искренность своих чувств и благородство намерений. Потом смиренно рассказал почивавшему в земле человеку, с каким рвением он пытался занять его место, почтительно попросил его просветить и ответить на вопрос: что делать? Есть ли в его распоряжении какое-нибудь средство, которое можно задействовать? Может, судьба ждет от него жертвы? Где тот ключ, который можно вставить в замысловатый замок двери, преграждающей ему путь к поэзии?
Билодо встал коленями на влажную траву, замер в ожидании и прислушался, но озарение его так и не посетило, а из могилы так и не донесся утробный голос. Усопший явно не мог дать ему совет. И тем не менее…
Будто в ответ на посещение кладбища, в следующую ночь Билодо увидел покойного во сне. Ему приснилось, что он спал, а проснувшись, увидел в изголовье кровати Гранпре, облаченного в красное кимоно. Бледный лоб призрака был в крови, волосы спутались, но это отнюдь не мешало ему улыбаться. Он весело встал, медленно подплыл к шкафу, будто подъехал на скейте, открыл дверцу и показал на верхнюю полку…
Билодо проснулся уже взаправду, по крайней мере, ему так показалось. И тут же спросил себя, пробудился ли он на самом деле или же это продолжение сна. Не увидев рядом призрака Гранпре, он определился в пользу первого варианта. Затем подошел к шкафу и вспомнил жест, которым привидение показало на верхнюю полку. Это конечно же был всего лишь сон, но Билодо, не в состоянии совладать с любопытством, решил присмотреться повнимательнее, просто так, на всякий случай. Он открыл дверцу. Верхняя полка оказалась довольно глубокой. Почтальон протянул руку, пальцы сначала нащупали лишь пустоту, но потом на что-то наткнулись. В самом углу стояла коробка. Изумленный Билодо потянул ее на себя. Коробка была черная, небольшая и довольно легкая. По ней бежали японские иероглифы. Почтальон поставил ее на кровать и снял крышку. Там, завернутое в тонкую шелковую бумагу, лежало красное кимоно.
Кимоно, казалось, не надевали ни разу. Билодо вытащил его из коробки и развернул. Мягкий, с отливом, шелк. Прекрасная вещь. Билодо уступил желанию его надеть и очень удивился, почувствовав себя в кимоно легко и непринужденно. Он сделал несколько шагов, повертелся и убедился, что оно на редкость легкое. Потом распахнул полы, представляя себя Лоуренсом Аравийским в костюме эмира, и посмотрел в зеркало. Оно сидело на нем как влитое. Его будто для него специально сшили. Билодо словно получил электрический разряд и почувствовал, как по нервным волокнам заструился тихий поток, лаская их до самых окончаний. Повинуясь импульсу, он встал, вышел из спальни, направился в гостиную, сел за стол, положил перед собой чистый лист, взял ручку и поставил точку. И тут произошло чудо. Кончик ручки побежал по бумаге, оставляя за собой, как после землетрясения, гроздь слов. Может, он так и не проснулся? Так вот как на человека снисходит вдохновение! Внутри него словно прорвало плотину, будто наконец завелся двигатель, до этого долго барахливший. У врат сознания громоздились образы, словно сталкиваясь на бильярдном столе воображения.
Через минуту все было кончено: таинственная сила покинула Билодо. Он в изнеможении ошеломленно посмотрел по сторонам. Перед ним лежало хайку. Он написал его сам, одним росчерком пера, без помарок и не прилагая волевых усилий, почерком, очень похожим на манеру письма Гранпре:
Вечные снега
В горах
И нерушима моя дружба
Пытаясь найти объяснение тому, что с ним только что произошло, Билодо поначалу списал все на выработавшийся у него в последнее время условный рефлекс, катализатором которого стало красное кимоно. Надев этот предмет одежды и символически почувствовав себя в шкуре Гранпре, он, по всей видимости, запустил тот самый процесс созидания, который никак не давался ему вот уже несколько дней. Или это все же был спиритизм? Может, в его тело на короткий миг вселилась душа покойного? Может, его дух внял мольбе почтальона и нашел способ ему помочь? Важно было лишь одно — он написал стихотворение. Из-под его пера вышли слова, которым суждено было стать первым в его жизни настоящим хайку, а сделал он это под влиянием Гранпре или нет, не имело никакого значения. Сумеет ли оно утешить Сеголен? Как она к нему отнесется?
Билодо сложил лист, засунул его в конверт, но перед тем, как запечатать его, застыл в нерешительности, не зная стоит ли добавить к строкам стиха стилизованное «О», которое Гранпре по привычке изображал где надо и не надо? Чем оно для него было? Подписью? Художественным автографом, отсутствие которого способно вызвать подозрения? Узнать это можно было, только изучив предыдущие письма покойного, и почтальон еще раз очень пожалел, что не смог спасти его последнее послание. Приняв наконец решение воздержаться, Билодо заклеил конверт и поспешил на почту — пока не передумал.
Хайку Сеголен получит дней через пять-шесть, еще столько же будет идти письмо от нее. Если, конечно, она ответит, если не обнаружит подлог, если хитрость Билодо сработает.
Письмо пришло через одиннадцать дней. Билодо ждал его со всем рвением, на которое только был способен, истово молился, не осмеливался ни прикасаться к перу, ни надевать кимоно, опасаясь нарушить хрупкое равновесие судьбы, и вот оно пришло, лежало на столе для сортировки почты и было в его руках. Не в состоянии больше ждать, он побежал в туалет, закрылся в кабинке, разорвал конверт и прочел:
Высокие пики обрывисты
С заверением в лучших чувствах
Покорная альпинистка
Билодо вдруг мысленно перенесся в Гималаи и увидел себя в окружении гор, достойных «Тинтина в Тибете». Ухватившись за выступ скалы, он застыл посреди крутого, покрытого девственным снегом склона, сверкающего в лучах ослепительного солнца. Перед ним высилась вершина, до нее еще было далеко, но в разреженном воздухе она казалась близкой и четко выделялась на фоне синего, тревожного, блистательного в своем суровом величии неба… Вкусив первые за долгое время слова Сеголен, Билодо почувствовал прилив сил и стал могучим, как йети. Чувство было такое, будто он сначала истек кровью, а потом ему сделали переливание. Будто глотнул воздуха, задыхаясь от удушья. И прямо там, в кабинке туалета, он возликовал.
Сработало! Она поверила!
Одиннадцать
Есть горы
Которые втайне мечтают
Чтобы их покорили
Одеваясь в лавины
Они ощетиниваются острыми камнями
Но сердце у них доброе
Они боятся ночи
Плачут от одиночества
И слезы их низвергаются водопадами
Вот так
В ледяном безмолвии
И рождаются горные озера
Билодо наслаждался всеобъемлющим, безбрежным счастьем. Ему больше ничего не было нужно. Чего еще было желать? В шкафу, дожидаясь его, висело кимоно, но злоупотреблять им он опасался, берег его и надевал, только когда наступал момент ответить Сеголен. В такую минуту ему достаточно было облачиться в этот магический наряд, как душа превращалась в ракету и устремлялась ввысь, а самого его затопляла волна красок и образов. Билодо в конечном счете отмел все сверхъестественные объяснения этого феномена, решив, что сон, в котором его посетил призрак Гранпре, и найденное им после этого кимоно лишь счастливое совпадение, а все остальное — не более чем проявления подсознания. К тому же он старался больше не углубляться в этот вопрос из страха, что чрезмерное любопытство сдержит его созидательный порыв и отрицательно скажется на стихах. По правде говоря, ему не было дела до фундаментальных причин, лежавших в основе этого чуда. Главное, чтобы оно работало, чтобы он мог и дальше писать Сеголен, грезить, как она сидит на берегу ленивой речушки, играет на флейте и заклинает змей, как на картине «досмотрщика» Руссо