Я знаю, что для всех живущих такой надеждой эти обобщения понятны и близки, и их собственный опыт даст им возможность претворить их в личную доктрину. Другие же пусть видят пока только скрытые глубины, которые могут оказаться и не глубокими; придет время, когда они вдруг собственными глазами увидят, что под этими обобщениями скрывались страсти, жизненные силы, требования, которые наконец неудержимо вырвались наружу. Напоминая этим скептикам, что время в конце концов все обнаруживает, я в заключение обращаюсь к этому кругу уповающих, чтобы показать им символически ход и течение их исцеления, их избавления от исторической болезни и вместе с тем их собственную историю вплоть до момента, когда они настолько оправятся от болезни, что смогут снова заняться историей и под верховным руководством жизни использовать прошлое в трояком смысле: монументальном, антикварном или критическом. В этот момент они будут невежественнее наших «образованных» современников, ибо они многое забудут и даже потеряют всякую охоту вообще интересоваться тем, что эти образованные хотели знать прежде всего; отличительными их признаками, с точки зрения образованных, будут служить именно их «необразованность», их равнодушие и замкнутость по отношению ко многому окруженному громкой славой и даже к некоторым хорошим вещам. Но зато они снова станут в этом конечном пункте своего лечения людьми и перестанут быть человекоподобными агрегатами, – а это уже чего-нибудь да стоит! В этом заключены надежды! Разве сердце ваше не радуется, – вы, уповающие?
«Но как мы достигнем этой цели?» – спросите вы. Дельфийский бог напутствует вас в самом начале вашего пути к этой цели изречением: «Познай самого себя». Это трудная заповедь: ибо названный бог «и не говорит, и не утаивает, а подает знаки», как сказал Гераклит. На что же он указывает вам?
В продолжение столетий грекам грозила та же опасность, которой подвергаемся мы, а именно – опасность погибнуть от затопления чужим и прошлым, «историей». Они никогда не жили в гордой изоляции; их «образование», напротив, в течение долгого времени представляло собой хаотическое нагромождение чужеземных, семитских, вавилонских, лидийских, египетских форм и понятий, а религия их изображала настоящую битву богов всего Востока; совершенно так же, например, как теперь «немецкое образование» и религия являют собой хаос борющихся сил всех чужих стран и всего прошлого. И все-таки эллинская культура не превратилась в простой агрегат благодаря упомянутой аполлоновской заповеди. Греки постепенно научились организовывать хаос; этого они достигали тем, что в согласии с дельфийским учением снова вернулись к самим себе, то есть к своим истинным потребностям, заглушив в себе мнимые потребности. Этим путем они снова вернули себе обладание собой; они недолго оставались наследниками и эпигонами всего Востока; даже после тяжелой борьбы с самими собою они сумели стать – путем применения на практике этого изречения – счастливейшими обогатителями и множителями унаследованных сокровищ, первенцами и прообразами всех грядущих культурных народов.
Вот символ для каждого из нас: мы должны организовать в себе хаос путем обдуманного возвращения к своим истинным потребностям. Наша честность, все здоровое и правдивое в нашей натуре должны же когда-нибудь возмутиться тем, что нас заставляют постоянно говорить с чужого голоса, учиться по чужим образцам и повторять за другими; мы начнем тогда понимать, что культура может стать чем-то большим, чем просто декорацией жизни, то есть, в сущности, лишь известным способом маскировки и прикрытия, ибо всякое украшение скрывает украшаемое. Таким образом, для нас раскрывается истинный характер греческих представлений о культуре – в противоположность романским, – о культуре как о новой и улучшенной physis, без разделения на внешнее и внутреннее, без притворства и условности, о культуре как полной согласованности жизни, мышления, видимости и воли. Так научимся мы на основании собственного опыта понимать, что грекам удалось одержать победу над всеми другими культурами благодаря более высокой силе их нравственной природы и что всякое умножение правдивости должно служить также и подготовке и развитию истинного образования, хотя бы эта правдивость и могла при случае причинить серьезный ущерб столь высоко ныне ценимой образованности, хотя бы она и повлекла за собой падение целой бутафорской культуры.
Странник и его тень
Тень. Давно не слышала я тебя, и потому, если хочешь, поговори со мною.
Странник. Я слышу голос; но где? И чей? Мне кажется, я слышу самого себя, но этот голос слабее моего.
Тень (немного спустя). Разве ты не рад случаю поговорить?
Странник. Клянусь всем, во что не верю! Это говорит моя тень; я слышу это, но не верю.
Тень. Предположим, что это так, и не будем больше об этом говорить; через час все пройдет.
Странник. То же самое было со мной в Пизе, когда я увидел в лесу сначала двух, а потом пять верблюдов.
Тень. Это хорошо, что мы одинаково снисходительны друг к другу, пока молчит рассудок; так не будем же досаждать друг другу, не станем притеснять друг друга, если слова противника окажутся непонятными. Если не знаешь, что ответить, то говори хоть что-нибудь. При этом скромном условии я могу беседовать с каждым. Но если беседа слишком длинна, то и самый мудрый может оказаться дураком.
Странник. Твоя снисходительность не лестна для того, кому оказывается.
Тень. Так должна ли я льстить?
Странник. Я думал, что человеческая тень – это его тщеславие; но ведь она не стала бы спрашивать: должна ли я льстить?
Тень. Человеческое тщеславие, насколько я знаю, не спрашивает, можно ли ему говорить, а говорит всегда; а я спрашивала уже дважды.
Странник. Только теперь я понимаю, моя милая тень, как неучтив был я с тобой; ведь я еще не обмолвился ни одним словом о том, как мне приятно не только видеть, но и слышать тебя. Ты должна знать, что я люблю тень не меньше света. Тень, как и свет, необходима для того, чтобы придать прелесть лицу, выразительность речи, доброту и твердость характеру. Они не противники, а скорей союзники, дружно идущие рука об руку; и когда исчезает свет, то пропадает и тень.
Тень. И я так же, как и ты, ненавижу ночь, а люблю людей; ведь они апостолы света, и меня радует блеск в очах этих неутомимых исследователей и изобретателей, когда они исследуют или открывают что-нибудь. Та тень, которую отбрасывают все предметы при свете познания, эта тень – тоже я.
Странник. Хотя ты и выражаешься несколько туманно, однако я думаю, что понял тебя. Ты имеешь на это право: добрые друзья в знак своего понимания употребляют туманные слова, загадочные для постороннего. И мы – добрые друзья; поэтому не надо больше предисловий! Сотни вопросов теснятся в моей душе, а время, предназначенное для твоих ответов, быть может, слишком коротко. Посмотрим же, в чем мы сходимся друг с другом.
Тень. Но тени более боязливы, чем люди; надеюсь, ты никому не расскажешь о том, как мы разговаривали.
Странник. Как мы разговаривали? Да хранит меня Небо от длинных диалогов! Если бы Платон меньше увлекался своими диалогами, то читатели находили бы в его текстах больше наслаждения. Разговор бывает занимателен, но в письменной передаче он похож на картину с ложными перспективами: все или слишком удлинено, или слишком укорочено. Однако я, быть может, и поделюсь с людьми тем, в чем мы с тобой сойдемся.
Тень. Против этого я ничего не имею, так как в этих случаях все узнают твои взгляды и никто не подумает о тени.
Странник. Пожалуй, ты ошибаешься, мой друг! До сих пор люди признавали в моих взглядах не меня, а скорей мою тень.
Тень. Как? Тень, а не свет? Возможно ли это?
Странник. Ну будь же серьезна, моя милая дурочка! Ведь уже первый мой вопрос потребует серьезного отношения.
1
О древе познания. Вероятность, а не истина, призрак свободы, а не свобода – вот те плоды, в силу различия которых нельзя смешивать древо познания с древом жизни.
2
Мировой ум. То, что мир не идея вечного разума, видно уже из того, что та часть мира, которую мы знаем (я говорю о нашем человеческом уме), не слишком разумна. Так как эта часть мира не всегда вполне мудра и разумна, то очевидно, что это верно и относительно остального мира. Здесь заключение a minori ad majus, a parte ad totum[44] – вполне правильно.
3
«В начале было…» Прославлять начало есть чисто метафизическая потребность; она всплывает снова при рассмотрении истории и предполагает, несомненно, что в начале всего находится самое важное и существенное.
4
Мера для оценки истины. Труд, затраченный для подъема на гору, никак не может быть мерилом высоты горы. «Но не то в науке!» – говорят люди, мнящие себя компетентными в ней. Здесь усилия, потраченные на открытие истины, прямо определяют цену истины. Такая сумасбродная мораль исходит из мысли, что истины – не что иное, как орудия турниров, при помощи которых мы должны отважно трудиться до изнеможения. Это мораль для атлетов и гимнастов ума.
5
Язык и действительность. Люди притворно презирают самые близкие к ним вещи, хотя на самом деле они наиболее важны для них. Так, например, говорят, что «люди едят только для того, чтобы жить», – но ведь это постыдная ложь, так же как и та, в силу которой якобы при удовлетворении сладострастия имеется в виду только деторождение. И наоборот, высокая оценка самых «важных» вещей почти всегда ненастоящая. К этому притворству, к этим преувеличенным выражениям приучили нас жрецы и метафизики; но они не переделали те чувства, в силу которых мы понимаем, что эти важнейшие вещи не так важны, как презренные, но необходимые нам вещи. Печальным результатом подобной двойственности является то, что самые необходимые вещи, как, например, еда, жилище, одежда, взаимные отношения, уже не служат предметом непрестанного, всеобщего внимания и заботы; они слишком низки для того, чтобы на них серьезно направлять наши интеллектуальные и творческие силы; так что здесь, над неразумными людьми, особенно над неопытной молодежью, одерживают верх привычка и легкомыслие. Однако такое презрительное нарушение элементарных правил гигиены тела и духа приводит и молодых, и старых к постыдной зависимости и несвободе. Я подразумеваю излишнюю зависимость от врачей, учителей и попечителей наших душ, гнет которых тяготеет над всем обществом.