лагороднее первого. Существенное значение имеет еще вопрос, поругана ли была его честь в глазах других или только в глазах оскорбителя. В последнем случае он предпочтет тайную месть, в первом – публичную. Смотря по тому, насколько он сумеет проникнуть в душу противника и зрителей, его месть будет более или менее ожесточенная; если он не обладает подобного рода фантазией, то он и не будет думать о мести, потому что у него отсутствует чувство чести, следовательно, оно и не может быть оскорблено. Так же мало будет думать оскорбленный о мести, если он презирает и оскорбителя, и свидетелей поступка, потому что они, как презираемые, не могут ни оказать ему чести, ни отнять ее у него. Наконец, он откажется от мести и в том случае, если, как это нередко случается, он любит своего оскорбителя, хотя он этим в глазах последнего, может быть, многое теряет и становится менее достойным взаимности. Но любовь готова принести даже такую жертву, то есть отказаться от взаимности, лишь бы только не огорчать любимое существо, так как огорчить его было бы больнее, чем принести ему эту жертву. Следовательно, каждый человек мстит, если только он не лишен чувства чести, не презирает обидчика или если питает к нему любовь. Даже прибегая к правосудию, он ищет мести не в качестве частного лица, а как дальновидный и заботливый член общества, требует, чтобы общество мстило тому члену, который его не уважает. Таким образом, судебная кара восстанавливает честь как частного лица, так и общества, то есть наказание есть месть. В нем, несомненно, заключается также и первый элемент мести, рассмотренный нами в самом начале, а именно поскольку общество прибегает к наказанию ввиду самосохранения и отвечает ударом в целях самозащиты. Наказанием имеется в виду, устрашая, предупредить дальнейший вред. Таким образом, в наказании сплетаются эти оба, столь различные, элементы мести, и это, быть может, больше всего поддерживает вышеупомянутое смешение понятий, благодаря которому отдельное лицо, прибегающее к мести, обыкновенно не знает, чего оно, собственно, хочет.
34
Добродетели невыгоды. Нам кажется, что в качестве членов общества мы не имеем права подвизаться в известных добродетелях, которые нам, как частным лицам, делают большую честь и доставляют некоторое удовольствие, как, например, оказывать милость и снисхождение всякого рода нарушителям закона, – вообще не имеем права к такому образу действия, от которого из-за наших добродетелей общество потерпело бы какой-нибудь ущерб. Ни один суд не может позволить себе перед своей совестью быть милостивым: это право предоставлено королю как отдельной личности, и все рады, когда он этим правом пользуется, доказывая этим, что каждому хотелось бы быть милостивым, но только не в качестве совокупного общества. Таким образом, общество признает только добродетели, которые ему полезны или, по крайней мере, не вредны (на основании которых можно действовать без убытка и даже с выгодой, как, например, справедливость). Из этого следует, что эти невыгодные добродетели не могли возникнуть среди общества, так как еще теперь в самом незначительном, только что возникающем обществе против них слышится протест. Это добродетели людей неравных по положению, изобретенные более сильными, отдельными лицами, добродетели повелителей, за которыми скрывается задняя мысль: «Я достаточно могуч, чтобы согласиться на явный убыток, – это доказательство моего могущества», – то есть это добродетели, родственные высокомерию.
35
Казуистика пользы. Не было бы казуистики нравственности, если бы не существовало казуистики выгоды. Часто недостаточно ума самого свободного от предубеждений и самого тонкого, чтобы при выборе предпочитать наибольшую выгоду. В таких случаях, делая выбор, неизбежно испытываешь на душе что-то вроде морской болезни.
36
Становиться лицемером. Лицемером становится каждый нищий – как и всякий, кто в силу нужды (явной или тайной) избирает себе род деятельности. Нищий далеко не так сильно чувствует нужду, как должен дать это почувствовать другим, если хочет жить подаянием.
37
Род культа страстей. Для того чтобы обличить характер всего мирового порядка, вы, мракобесы философии ехидны, говорите об ужасном характере людских страстей. Как будто везде, где существовали страсти, существовали и ужасы. Как будто на свете всегда должны существовать такого рода ужасы! Небрежным отношением к мелочам, недостаточным самонаблюдением и наблюдением над воспитываемыми вы сами дали возможность страстям дорасти до размеров таких чудовищ, что при одном слове «страсть» на вас нападает ужас! Ведь это было в вашей власти, как теперь в наших руках лишить страсти их ужасающего характера и таким образом лишить их возможности превращаться в бурные, опустошающие потоки. Не следует собственные ошибки раздувать до степени вечных определений рока; будем лучше честно трудиться вместе с другими над вопросом о том, каким образом все людские страсти превратить в радости.
38
Угрызения совести. Угрызения совести – такая же глупость, которая совершается, когда собака грызет камень.
39
Происхождение прав. Права обыкновенно основываются на обычае, обычаи – на заключенном когда-то соглашении. Когда-то обе стороны были довольны результатами сделки, но из-за лени формально ее не возобновляли и продолжали так жить, как будто договор все возобновлялся. Когда же время окутало своим мраком начало происхождения, людям показалось, что это состояние священно, непоколебимо и что каждое последующее поколение обязано строить на нем дальнейшее благосостояние. Обычай, таким образом, превратился в принуждение, хотя он уже не приносил той пользы, ради которой был заключен данный договор. Во все времена слабые видят в этом свою твердую опору; они всегда стремятся увековечить однажды заключенный договор или оказанную им милость.
40
Значение забвения для нравственного чувства. Поступки, под которыми в первоначальном обществе имелась в виду общая польза, совершались другими поколениями по иным мотивам: либо из страха, либо из почтения к тем, которые их требовали или рекомендовали, а может быть, по привычке, потому что люди с детства видели, что так поступали окружающие, или из желания доставить кому-нибудь удовольствие, так как подобные поступки всегда вызывали радость, сочувствие, или из тщеславия, потому что за них хвалили. Те поступки, в которых основной мотив полезности забывается, называют нравственными, и не в силу того, что они совершаются по другим мотивам, а потому, что сознательная выгода тут отсутствует. Откуда эта ненависть к выгоде, которая здесь так явно отделяет всякое похвальное дело от совершаемого ради пользы? Очевидно, что общество – этот очаг нравственности и всевозможных одобрений нравственных поступков – слишком долго и слишком усиленно боролось с корыстью и самоволием отдельных личностей и вследствие этого любой мотив ценит в нравственном отношении выше пользы. Таким образом, по-видимому, кажется, будто нравственность возникла не из пользы, тогда как первоначально она не что иное, как общественная польза, которой стоило немало труда пробиться сквозь пользу отдельных лиц и занять более почетное положение.
41
Наследники нравственных богатств. В области нравственности имеются также сокровища, передаваемые по наследству: ими владеют кроткие, добродушные, сострадательные и щедрые люди, которые унаследовали от своих предшественников только способ делать добрые поступки, а не разум, первоисточник нравственности. Самую приятную сторону этих наследственных сокровищ составляет то, что ими нужно постоянно делиться, чтобы чувствовать их, и что таким образом они невольно заставляют работать над сокращением границ между нравственно богатыми и бедными, а что всего замечательнее и лучше – не образовывая при этом какого-нибудь среднего уровня богатства, а стараясь, чтобы все делались всё более и даже чрезмерно богатыми. Из этого выясняется господствующий взгляд на наследственные сокровища нравственности; но мне кажется, что его поддерживают более in majorem dei gloriam[51] нравственности, чем для прославления истины. По крайней мере, опыт дает нам примеры, которые если и не служат прямым опровержением, то, во всяком случае, значительно ограничивают подобное обобщение. Без развитого разума, говорит опыт, без способности тонко чувствовать и без сильной склонности к соблюдению меры наследники нравственных сокровищ становятся их расточителями; в то время как они неразумно следуют своим добрым, благотворительным, примиряющим и успокаивающим стремлениям, окружающий их мир становится все более и более равнодушным, жадным и сентиментальным. Дети этих в высшей степени нравственных расточителей легко делаются – и, к сожалению, в лучших случаях – добрыми, слабыми, ни к чему не годными людьми.
42
Судья и смягчающие обстоятельства. «Следует быть честным даже по отношению к черту и платить ему свои долги, – сказал один старый солдат, когда ему подробно рассказали историю Фауста. – Фауст должен отправиться в ад!» – «О, эти ужасные мужчины, – воскликнула его жена, – разве это возможно! Ведь он ничего не делал дурного, и вся его беда в том, что у него в чернильнице не было чернил; писать кровью действительно грех, но неужто же из-за этого такой красивый мужчина должен гореть в аду?»
43
Задача обязанности по отношению к истине. Обязанность есть побудительное чувство, которое мы называем добрым и считаем неоспоримым (о происхождении, о границах и справедливости этого мнения мы не будем говорить). Но мыслитель считает, что всё имеет свое происхождение, а всё имеющее происхождение подлежит, по его мнению, критике, и таким образом он является не человеком обязанности, а только мыслителем. Будучи таковым, он должен был бы, следовательно, не признавать и не чувствовать обязанности познавать и высказывать истину. Он спрашивает: откуда она? чего она хочет? – и при этом считает, что он имеет право задавать этот вопрос. Но если он и в самом деле во время акта познания не считает себя обязанным ему, то не значит ли это, что его мыслительный аппарат испортился? Но в таком случае для исправления его потребуется, кажется, тот материал, который нужно было отыскать при помощи этого же аппарата. Все это можно выразить так: признав, что существует обязанность познавать истину, спросим, в каком отношении находится тогда истина ко всякому другому роду нравственного долга? Но не бессмыслица ли это гипотетическое чувство обязанности!