софские системы для собственного прославления. В поисках источника этого движения мы натолкнемся прежде всего на Руссо, не на мифического Руссо, какого воображают себе по впечатлению, производимому его писаниями (можно почти то же сказать – его мифически истолкованными писаниями), а на Руссо, каким он является в тех указаниях, которые он сам дает о себе (и сам он, и его читатели постоянно работали над этой идеализацией). Другим источником служит возрождение стоически великого Рима. Тут французы достойнейшим образом продолжали дело Ренессанса. Они с блестящим успехом перешли от воссоздания античных форм к воссозданию античных характеров. Им навсегда принадлежит высочайшая слава, слава народа, давшего современному человечеству лучшие книги и лучших людей. Как подействовал этот двойственный образец – мифический Руссо и воскресший античный дух – на более слабых соседей, можно видеть на примере Германии. В силу этого нового и непривычного порыва к величию духа и суровому самообладанию она почувствовала удивление, вызванное своей новой добродетелью, и бросила в мир новое понятие «немецкая добродетель» как нечто коренное, а не унаследованное. Первые великие мужи, которые перенесли к нам от французов это стремление к величию и сознательности нравственной воли, были честнее своих потомков и не забывали благодарности. Откуда исходит морализм Канта? Он не скрывает этого: от Руссо и воскресшего стоического Рима. У морализма Шиллера – те же источники и то же их прославление; морализм Бетховена в звуках есть вечная хвалебная песнь Руссо, античным французам и Шиллеру. Но, прислушиваясь к проповеди ненависти против французов, о благодарности забыл тот самый «немецкий юноша», который одно время выступил на передний план с большей сознательностью, чем это вообще считается позволительным для юношей. Если бы он проследил свою генеалогию, то мог бы по праву сделать вывод о своей близости к Шиллеру, Фихте и Шлейермахеру в первом поколении. Но дедов своих ему пришлось бы отыскивать в Париже и Женеве, и наивно с его стороны было думать, что добродетель не старше тридцати лет. Мы и до сих пор еще не можем отучиться от приобретенной в те времена привычки при слове «немецкий» подразумевать вместе с тем и добродетель. Заметим кстати, что вышеупомянутое нравственное пробуждение (как это легко доказать) было не полезно, а вредно для познания нравственных явлений и имело чисто регрессивное значение. Что такое вся немецкая нравственная философия, начиная с Канта, со всеми ее французскими, английскими и итальянскими отпрысками и отголосками? – Полутеологический поход на Гельвеция, отрицание завоеванного свободного мировоззрения и указания на настоящий путь, найденный с таким трудом, что он так хорошо и выяснил. Гельвеций в Германии до сих пор служит любимой мишенью для нападок со стороны всех добрых моралистов и «хороших людей».
217
Классически и романтически. Как классически, так и романтически настроенные умы (поскольку вообще существуют эти две группы) носятся с мечтою о будущем, но первые приходят к ней исходя из своего времени, а вторые – из его слабости.
218
Машина как учительница. Машина обращает человеческую массу в подобие механизма зубчатых колес, где все действуют заодно, но каждый занят своим специальным делом. Она служит образцом партийной организации и боевого строя. Но индивидуальному самовозвеличению научить она не может. Она обращает множество людей в одну машину и каждую единицу – в орудие общей цели. Ее главное воздействие указывает на выгоду централизации.
219
Недостаток оседлости. Мы охотно живем в маленьком городе, но время от времени, когда эта жизнь становится нам слишком понятна, непреодолимая сила гонит нас в безлюдье непроницаемой природы. Затем, чтобы отдохнуть от природы, мы переселяемся в большой город. После нескольких хороших глотков из его кубка мы угадываем, что таится на дне его, и опять возобновляем круговращение, начиная с маленького городка. Так живет современный человек. Он во всем слишком основателен, чтобы быть оседлым, подобно людям других времен.
220
Отрицательная реакция на машинную культуру. Являясь созданием высших мыслительных сил, машина требует от прислуживающих ей одной только бессознательной движущей силы. Правда, она освобождает вообще массу дремлющих сил, но не создает побуждений к росту, к улучшению, к художественному творчеству. С машиной всюду воцаряется однообразие и деятельность, что порождает со временем отчаянную душевную скуку и жажду самой разнообразной праздности.
221
Опасность просветления. Все полупомешанное, театральное, зверски жестокое, чувственное, все сентиментальное и самооглушающее, составляющее в совокупности субстанцию революции, а до нее плоть и дух Руссо, – все это, говорю я, с коварным воодушевлением прикрыло свою фанатическую голову венцом просветления, который и засиял яркой славой. Просветление по самой своей основе чуждо всему этому и, идя своим путем, просияло бы как луч солнца, пробившийся сквозь облака; оно долгое время довольствовалось бы перерождением отдельных личностей, лишь медленно преобразовывая нравы и учреждения народов. Теперь же, связанное с этим стремительным и неистовым существом революции, само просвещение стало таким же стремительным и неистовым, так что опасность от него, пожалуй, превышает пользу от просветительного и освободительного элемента, внесенного им в революцию. Кто все это поймет, тому станет ясно, из какой смеси нужно извлечь и от какой грязи очистить просвещение, чтобы продолжать его дело просветления и в корне задушить революцию.
222
Средневековая страстность. Средние века – время величайших страстей. Ни древним, ни нашим современникам не ведома тогдашняя широта души, и никогда величие духа не измерялось более грандиозным масштабом. Физические качества первобытного лесного варвара и вдохновенные, широко раскрытые глаза юношеских католических мистерий, все детское, юношеское и все старчески-усталое, перезрелое, грубость хищного зверя и утонченный, изощренный античный дух – все это нередко соединялось тогда в одном человеке. Тогда поток страсти бушевал сильнее, водоворот был стремительнее, падение глубже, чем когда-либо. Мы, новые люди, можем успокоить себя тем, что значительны были и невыгоды, сопряженные с такой бурей.
223
«Грабить» и «сберегать». Успехом пользуются все интеллектуальные движения, которые великим дают надежду на грабеж, а малым – надежду на сбережение. Потому немецкая Реформация и имела успех.
224
Ликующие души. При малейшем намеке на выпивку, на пьянство и всякого рода зловонную распущенность вечно угрюмые души древних немцев ликовали: проявлялось как бы взаимное понимание и сочувствие.
225
«Распущенность Афин». Даже во времена появления на рыбном рынке певцов и философов афинская распущенность все еще имела более утонченный и идиллический вид, чем тот, который присущ римской и германской распущенности. Голос Ювенала звучал бы в Афинах как пустой барабан, и скромный и почти детский смех был бы ему ответом.
226
Ум греков. Так как корни жажды побед и отличий в человеческой душе глубже, чем корни уважения и любви к равенству, то греческое государство и санкционировало у себя гимнастические и художественные состязания. Этим оно суживало арену соперничества и ограждало от опасности свой политический строй. С окончательным падением Олимпийских игр греческое государство постигло внутреннее брожение и разложение.
227
«Вечный Эпикур». Эпикур жил во все времена и жив еще и поныне, но неведом тем, которые называли и называют себя эпикурейцами, и не пользуется почетом у философов. Он даже забыл свое собственное имя: оно было самым тяжелым багажом, от которого он когда бы то ни было освобождался.
228
Стиль превосходства. Язык немецкого студента обязан своим происхождением тем студентам, которые не занимаются науками. Последние приобретают перевес над своими более серьезными товарищами благодаря тому, что, сбрасывая все напускное с образования, нравственности, учености, с учреждений, с умеренности, так же часто пользуются словами и выражениями из всех этих областей, как и самые лучшие ученые, но только со злобой, светящейся во взоре, и с гримасой на лице. На этом языке – единственно оригинальном языке Германии – невольно говорят и люди государственные, и газетные критики. Он состоит в постоянном ироничном употреблении цитат, в гримасах в немецком духе и в беспокойных и задорных взглядах, бросаемых то направо, то налево…
229
Похороненные. Мы отступаем в тайное убежище не из-за личного негодования или недовольства политическими и социальными условиями настоящего, а потому, что своим отступлением желаем в настоящем (чем более оно настоящее и чем более оно в этом духе выполняет свою задачу) сохранить и сберечь силы, которые со временем могут настоятельно понадобиться для культуры. Мы накапливаем капитал и стараемся поместить его в надежное место, а для этого зарываем его в землю, как это было принято во все тревожные времена.
230
Тираны духа. В наше время больным сочли бы того человека, в котором, как, например, в Теофрасте[71] и Мольере, резко выразилась какая-либо одна нравственная черта, и тотчас повели бы речь об его идее фикс. Если бы мы попали в Афины третьего века, то этот город показался бы нам населенным глупцами. В настоящее время в каждой голове царит демократия понятий и власть принадлежит многим понятиям; если же одно из них стремится стать господствующим, то мы, как выше сказано, считаем его идеей фикс и тотчас же начинаем намекать на дом умалишенных; это наш способ избавляться от тиранов.
231
…
232
Глупцы государственности. Почти мистическая любовь греков к своим правителям перешла на город, когда царское достоинство было уничтожено. Так как понятие может выдержать больше любви, чем личность, и не так часто озадачивает преданного ему человека, как любимые люди (ведь чем более последние уверены в любви, тем беспощаднее относятся они к любящим, пока наконец не становятся недостойными любви и не наступает разрыв), то почитание городов и государств было сильнее, чем почитание государей. В древней истории глупцами государственности являлись греки; в новейшей истории эту роль играют другие народы.