Матросы стали колебаться, и те, которые отвязали шлюпки, снова укрепили их. Сначала один, за ним другой, и мало-по-малу и все смущенно отошли в сторону.
Лицо Мак-Коя сияло детской радостью, когда он сошел с крыши каюты,
— Вы загипнотизировали их,— насмешливо и тихо сказал ему мистер Кониг.
— Это хорошие ребята, — был ответ.— У них хорошие сердца. Им пришлось переносить трудное время; они тяжело работали и будут так же работать до конца.
У мистера Конига не было времени ответить. Он громким голосом отдал приказания, матросы бросились исполнять их, и «Пиренеи» медленно поворачивалась от ветра, пока ее нос не стал по направлению к Макемо.
Ветер был очень легкий и после заката почти прекратился. Было нестерпимо жарко, и на носу и на корме люди напрасно старались заснуть. Палуба была слишком горяча, чтобы на ней можно было лежать, а ядовитые газы, приникавшие сквозь пазы, как злые духи, ползали по кораблю, забираясь в ноздри и гортани неосторожных и вызывая припадки чиханья и кашля. Звезды лениво блестели на темном своде над головами; и полная луна, поднимавшаяся на востоке, проливала свой свет на мириады клубов, струек и облачков дыма, которые вились и переплетались и кружились по палубе, над бортами, и поднимались на мачты и ванты.
— Скажите мне, — спросил капитан Давенпорт, потирая свои болевшие глаза, — что случилось с этими с «Боунти» после того, как они достигли Питкэрна. В отчете, который я читал, было сказано, что они сожгли «Боунти» и что их разыскали только через много лет. Но что произошло в течение этого времени? Мне всегда любопытно было узнать это. Это были люди с веревками на шеях. Потом там было также несколько туземцев. И, наконец, были женщины. Это с самого начала угрожало бедою.
— Беда и случилась, — ответил Мак-Кой. — Это были дурные люди. Они сразу поссорились из-за женщин. Один из бунтовщиков, Виллиамс, лишился своей жены. Все женщины были таитянки. Его жена упала со скал, охотясь за морскими птицами. Тогда он отнял жену у одного из туземцев. Туземцы рассердились за это и убили почти всех мятежников. Тогда оставшиеся мятежники убили всех туземцев. Женщины помогали. И туземцы убивали друг друга. Все убивали один другого. Это были ужасные люди.
— Тимити был убит двумя туземцами в то время, когда они дружелюбно расчесывали его волосы. Белые послали их сделать это. После этого белые их убили. Жена Туллалу убила его в одной пещере, потому что хотела иметь белого мужа. Они были большими злодеями. Бог сокрыл свое лицо от них. В конце второго года были убиты все туземцы и все белые, за исключением четырех. Это были Юнг, Джон Адамс и Мак-Кой, мой прадед, и Квинталь. Это был тоже очень дурной человек. Однажды, за то только, что жена его наловила для него мало рыбы, он откусил ей ухо.
— Это был ужасный сброд! — воскликнул мистер Кониг.
— Да, они были очень скверные люди, — согласился Мак-Кой и невозмутимо продолжал рассказ о жестокости и похотливости своих беззаконных предков. — Мой прадед избежал убийства, чтобы умереть от собственной руки. Он сделал перегонный куб и изготовлял алкоголь из корней одного растения. Квинталь был его приятелем, и они вместе постоянно напивались. Наконец, Мак-Кой схватил белую горячку, навязал себе на шею камень и прыгнул в море.
— Жена Квинталя, та, которой он откусил ухо, тоже убилась, упав со скал. Тогда Квинталь пошел к Юнгу и потребовал его жену, и пошел к Адамсу и потребовал его жену. Адамс и Юнг боялись Квинталя. Они знали, что он убьет их. Поэтому они убили его, оба вместе, топором. Потом умер Юнг. И это было концом смуты.
— Еще бы, я думаю, — фыркнул капитан Давеппорт. — Больше некого было убивать.
К утру только самое слабое дуновение чувствовалось с востока, и, не будучи в состоянии быстро подвигаться к югу при его помощи, капитан Давенпорт поднял все паруса и положил руль на левый борт. Он боялся этого ужасного западного течения, которое уже изгнало его из стольких мест. Весь день и всю ночь стоял штиль, и матросы, получив уменьшенную порцию бананов, роптали. Они ослабели и жаловались на боли в желудке, вызванные исключительно банановой диэтой. Весь день течение гнало «Пиренеи» к западу, и не было ветра, чтобы нести ее к югу. В середине первой ночной вахты на юге показались кокосовые пальмы с хохлатыми верхушками, поднимавшимися над водою, изобличая присутствие низменного атолла под ними.
— Это остров Таэнга, — сказал Мак-Кой. — Нам необходим ветер сегодня ночью, или мы минуем Макемо.
— Куда же девался юго-восточный пассат? — спросил капитан. — Почему он не дует? В чем дело?
— Это от испарений больших лагун, их там много, — объяснил Мак-Кой. — Испарения расстраивают всю систему пассатов. Они даже служат причиной, что ветры меняют свое направление и вызывают штормы с юго-запада. Это Опасный Архипелаг, капитан.
Капитан Давеппорт стал прямо против старика, открыл рот и собирался выругаться, но остановился и сдержал себя. Присутствие Мак-Коя было уздой для проклятий, которые шевелились в его мозгу и готовы были сорваться с его губ. Влияние Мак-Коя возросло за те дни, которые они провели вместе. Капитан Давеппорт был на море самодержавным властелином, никого не боявшимся, никогда не обуздывавшим своего языка, а тут оказался неспособным выругаться в присутствии старика с женскими карими глазами и воркующим голосом. Когда капитан Давенпорт это понял, он почувствовал себя потрясенным. Ведь этот старик был только потомком Мак-Коя, Мак-Коя с «Боунти», мятежника, бежавшего от петли, которая ожидала его в Англии, Мак-Коя, бывшего олицетворением зла в прошедшие дни крови, похоти и насильственной смерти на острове Питкэрне.
Капитан Давенпорт не был религиозен, но в эту минуту он почувствовал сильнейшее стремление броситься к ногам старика и сказать ему — он сам не знал что. То, что так глубоко взволновало его, было скорее чувством, чем связным мышлением, и он смутно понимал свое собственное ничтожество в присутствии этого человека, который был простодушен, как ребенок, и кроток, как женщина.
Конечно, он не мог так унизить себя в глазах своих офицеров и матросов. И все-таки гнев, подсказавший ему проклятия, все еще бушевал в нем. Он внезапно ударил кулаком по каюте и крикнул:
— Послушай-ка, старина, я не хочу признавать себя побежденным. Этот Паумоту играет со мной шутки, надувает меня и оставляет в дураках. Но я отказываюсь признать себя побежденным. Я поведу свое судно, поведу прямо через Паумоту на Катиу, но найду ложе для него. Если все его покинут, я останусь на нем. Я покажу этому Паумоту, что не удастся меня одурачить. Моя шкуна — славная старуха, и я не брошу ее, пока останется хоть одна доска, на которой можно будет стоять. Вы слышите это?
— И я останусь с вами, капитан, — сказал Мак-Кой.
В течение ночи легкие обманчивые порывы дули с юга, и обезумевший капитан со своим огненным грузом наблюдал и измерял отклонение хода к западу и по временам отходил в сторону, чтобы тихонько выругаться так, чтобы Мак-Кой не слыхал.
На рассвете показались еще пальмы, выраставшие из воды к югу.
— Это подветренная оконечность Макемо, — сказал Мак-Кой. — Катиу только в нескольких милях к западу. Мы можем попасть туда.
Но всасывающее течение между двух островов отнесло их к северо-западу, и в час пополудни они увидели пальмы Катиу, поднявшиеся из воды и снова погрузившиеся в море.
Несколько минутами позже, как раз, когда капитан открыл, что новое течение с северо-востока подхватило «Пиренеи», мачтовые вахтенные увидали кокосовые пальмы на северо-западе.
— Это Фарака, — сказал Мак-Кой. — Мы не можем достичь ее без ветра. Течение несет нас к юго-западу. Но мы должны быть настороже. Несколькими милями дальше течение направляется к северу и заворачивает потом к северо-западу. Оно нас отнесет от Факаравы, а Факарава — самое лучшее место для «Пиренеев».
— Пусть это течение относит все к чорт… куда ему угодно, — с жаром заметил Давенпорт. — Мы все равно где-нибудь да разыщем для нее ложе.
Но положение на «Пиренеях» стало критическим. Палуба была так горяча, что, казалось, повышение температуры на несколько градусов заставит ее воспламениться. Во многих местах даже толстые подошвы матросских башмаков не служили защитой, людям приходилось почти бежать, чтобы не обжечь себе ног. Дым усилился и стал более едким. Все на борту страдали воспалением глаз; люди кашляли и давились, как-будто команда состояла из туберкулезных больных. После полудня лодки были приготовлены и снабжены всем необходимым. Несколько последних пакетов сушеных бананов было сложено в них, так же, как инструменты офицеров. Капитан Давенпорт положил в баркас даже хронометр, опасаясь, что палуба может вспыхнуть каждую минуту.
Всю ночь это опасение тяжело давило на всех, и при первом утреннем свете они впалыми глазами на смертельно-бледных лицах пристально глядели друг на друга, словцо удивляясь, что «Пиренеи» все еще держится и сами они все еще живы.
По временам, ускоряя шаги, а иногда переходя в бег, в припрыжку, капитан Давенпорт осматривает палубу своего судна.
— Это теперь вопрос часов, если не минут, — об'явил он, возвратившись на корму.
На рассвете следующего дня с верхушки мачты послышался крик: «земля!» С палубы земля не была видна, и Мак-Кой поднялся на мачту; капитан тем временем воспользовался случаем, чтобы облегчить свое сердце проклятиями. Но ругательства внезапно замерли у него на губах при виде темной линии на воде на северо-востоке. Это был не шквал, а ровный ветер, — прерванный пассат, на восемь румбов уклонившийся от своего направления, но снова принявшийся за свое дело.
— Держите прямо, капитан, — сказал Мак-Кой, как только сошел на корму. — Это восточная оконечность Факаравы, и мы войдем в проход полным ходом, в полветра и на всех парусах.
К концу этого часа кокосовая пальма и низменная земля были видны с палубы. Чувство, что конец сопротивления «Пиренеев» близок, всех угнетало. Капитан приказал спустить три лодки, близко подтянуть их к корме и посадил по матросу в каждую, велев им отталкивать лодки. «Пиренеи» прошли совсем близко от берега; выбеленный приливами атолл был всего в двух кабельтовых расстояния.