— Счастье наше, сэр, что теперь день, — проговорил я смело. — Она как раз у нас на дороге, и, если бы было темно, мы, наверное, наткнулись бы на нее; это было бы довершением всех бед, случившихся с нами по выходе из Сиднея.
— Чрезвычайно верное замечание, вы как нельзя более проницательны, мистер Уиггинс, — пробурчал капитан с горькой усмешкой. — Если бросите когда-нибудь морскую службу, из вас выйдет прекрасный проповедник.
Я только усмехнулся в ответ, не дав заметить этого старому капитану, который был в сквернейшем настроении и не без основательной причины. Он был хозяином нашего пароходика в тысячу тонн вместимостью, который назывался «Бомарис», и шел из Сиднея, а нас все время преследовали неудачи. Мы шли теперь обратно в Сидней все так же налегке, как ушли оттуда четыре недели тому назад.
Мы занимались крейсерством между островами Тихого океана, выменивая копру; на судне имелся груз обычного товара для мены: разноцветные стеклянные бусы, коленкор грубых, но ярких цветов, топоры, ножи и т. д.
Дела у нас пошли скверно. Мы прошли больше половины пути к месту нашей обычной торговли, когда нас настиг циклон. Не буду подробно описывать пережитые нами невзгоды. Мы оказались так близко от края этого циклона, что нас едва не выкинуло на воздух из воды, а когда море разбушевалось, наша старая посудина стала испытывать такую килевую качку, что мы побаивались, как бы она не стала на нос; она так накренивалась, что, казалось, никогда больше не выпрямится. Затем, будучи подхвачена сбоку огромной волною, она соскользнула наискось с ее высокого ската и чуть не зарылась носом в соседней волне навсегда.
При всем том, мы благополучно выдержали бы бурю, носясь по волнам подобно пробке, если бы ось нашего гребного винта не подломилась, задребезжав с такою силой, что, казалось, все судно готово было выскользнуть из-под нас.
Мак-Персону с его помощниками удалось кое-как скрепить ее дня через два, однако старший машинист торжественно предупредил капитана, что пробовать итти больше пяти узлов в час не безопасно.
— Полный ход вперед! — скомандовал упрямый капитан, как только машинист удалился к своим машинам.
Мак в точности исполнил команду, и ровно в четверть часа «Бомарис» побил на пол-узла свой собственный рекорд; затем опять послышался дребезжащий треск, и Мак-Персон явился на палубу, ругаясь, как способен ругаться машинист-шотландец, и смело заявляя, что ему нечего больше делать и что капитан Марвин может вести свое поврежденное, негодное судно под парусами.
В конце-концов, капитану удалось смягчить его, и, спустя десять часов, мы снова шли под парами, но теперь только по четыре с половиной узла.
Маку пришлось беречь сломанную ось, вследствие чего мы гораздо больше лежали в дрейфе, чем шли вперед в течение этих четырех дней.
— Посмотрите-ка, мистер Уиггинс, не разберете ли вы, как она называется, — проговорил капитан, указывая в сторону бригантины, шедшей впереди нас, и подавая мне подзорную трубу.
Присмотревшись пристально к дощечке, прибитой на корме, я, наконец, разобрал название суденышка.
— «Прекрасная Алиса» из Сиднея, сэр, — объявил я.
Услышав это, капитан взволновался.
— Она ходит по островам за копрой, — промолвил он, как бы говоря скорее сам с собою, чем ее мною. — Дело пахнет хорошим кушем для нас за спасение корабля и его груза; она погружена до полной вместимости, судя по тому, как она сидит в воде.
— А но моему, дело пахнет чумою, судя по ее внешности, — заметил я.
— Советую вам держать язык за зубами, мистер Уиггинс, — оборвал меня капитан, — не вздумайте сказать чего-либо подобного при команде, если вам дорога ваша шкура.
Бригантина подвигалась вперед нетвердым ходом
Я тотчас же пожалел, что позволил себе высказать слишком свободно свое мнение. Если бы капитан отрядил меня на бригантину, чтобы привести ее в порт, на мою долю достался бы порядочный куш из суммы за спасенье корабля с грузом. «Прекрасная Алиса» имела с виду не больше пятисот тонн вместимости; но если она была нагружена копрой — ядром кокосового ореха, истолченного и высушенного, — то стоила, конечно, того, чтобы ее спасти. Тем временем, капитан послал разбудить мистера Снелля, старшего офицера, — забыл упомянуть раньше, что я был младший — и я решил, что случай выскользнул у меня из рук.
Мистер Снелль пришел на мостик; протирая заспанные глаза и ругаясь про себя, что его потревожили во время отдыха после жестокого напряжения и бессонных ночей, которые пришлось пережить в течение недавних бурь.
— Взгляните-ка вот на это суденышко, мистер Снелль, и скажите, какого вы мнения о нем, — обратился к нему капитан, подавая подзорную трубу.
— Ни души у колеса, ни души на палубе, повреждено на правом борту ударом приливной волны, — начал старший офицер угрюмым тоном.
— У вас очень зоркие глаза, разве мы не видим этого сами, — оборвал капитан Марвин. — Но что случилось с командой. А, как вы думаете?
— А почем я знаю, — воскликнул Снелль с насмешкой, — может их тараканы за борт прогнали, а может русалки в воду заманили. Вернее же всего, команда взбунтовалась, отправила офицеров к акулам, а теперь прохлаждается в офицерской каюте, напившись до положения риз ромом из собственного шкапчика капитана...
— Советую вам отправиться опять на боковую, мистер Снелль, — сказал капитан холодно, и я сразу понял, что Снелль испортил свои шансы еще хуже моего.
Однако слова Снелля, должно-быть, произвели некоторое впечатление на капитана, потому что, когда мы приблизились на расстояние оклика к «Прекрасной Алисе» и не получили ответа на сигналы и оклики в мегафон, он приказал мне взять с собою боцмана и четверых матросов и отправиться на бригантину, вооружившись с боцманом револьверами, а матросов вооружив кафельнагелями перед тем, как сесть в лодку. Мне было приказано осмотреть все, что следует, сделать все, что будет нужно, оставить человека у рулевого колеса и вернуться назад за дальнейшими инструкциями.
В скором времени мы очутились борт о борт с странным суденышком и обогнули его кругом на веслах, высматривая не болтается ли где-либо веревка или что-нибудь в этом роде, с помощью чего мы могли бы вскарабкаться ни борт. Ничего подобного не оказалось, но нам ничего не стоило забросить вверх веревку с кошкой на конце и укрепиться, уцепившись за шкафут правого борта. Через несколько минут я очутился на палубе с револьвером в руке. Между тем, боцман и три матроса взбирались на борт суденышка следом за мной, четвертому я приказал остаться в лодке на всякий случай.
Признаюсь, мною овладело страннее чувство нерешительности, когда все мы оказались на борту и стояли, сбившись со страхом в кучку. За исключением похлопывания парусов и плеска воды о корпус судна, все было тихо, как в могиле... Мне казалось, что я слышу, как сердце мое бьется о ребра.
Когда мы вскарабкались на борт, дул встречный ветер, и суденышко не двигалось с места, но в то время, как мы стояли, оттого ли, что течение повернуло его, или оттого, что ветер изменил свое направление, паруса его надулись, и оно тихо тронулось вперед, как-будто чья-то невидимая рука повернула колесо; я взглянул на матросов и увидел, что лица их побелели.
Я понял, что если буду колебаться и дальше, то мой крошечный отряд охватит паника.
— Вперед, ребята. За мной! — крикнул я смело, и, взведя курок револьвера, направился к кормовой части судна, где помещаются офицерские каюты,
Матросы скучились позади меня, и мы спустились с лестницы, нарочно топая как можно громче ногами. Тишина тяготила и пугала нас, и если нам предстояло сражение, то мы хотели видеть своих противников. Сражение могло завязаться, конечно, только в том случае, если предположение Снелля о бунте было верно.
Дверь офицерской каюты распахнулась, как только мы дотронулись до нее. Мы остановились, как один человек, и заглянули внутрь. В каюте не было ни мертвого, ни живого и никаких признаков борьбы.
— Слышите, сэр, что это, — пробормотал боцман хриплым голосом, хватая меня за руку, когда сверху из отворенной двери послышался резкий свист. Матросы, стоявшие позади меня, обернулись назад к будке, охваченные ужасом, и я сам испугался. Затем мы все рассмеялись и чары, овладевшие нами, исчезли, по крайней мере отчасти.
— Да ведь это канарейка! — воскликнул я и бросился вперед.
Мы обыскали офицерские каюты без всякого результата, затем отправились на нос, к баку. Было совершенно ясно, что если матросы, победившие в предполагаемом мятеже, находились здесь, то они были очень пьяны. Однако, бак оказался таким же пустынным, как и корма. Кроме канарейки, продолжавшей беспечно насвистывать и чирикать, да, пожалуй, крыс, скрывавшихся в трюме, на судне не было ни одного живого существа.
— Что же могло случиться с командой, — пробормотал я, когда мы вышли опять на палубу.
— Лодки все на местах, как те, что висят в баканцах, так и те, что разбиты волной, — ответил боцман с недоумением.
— Уйдемте отсюда скорее, сэр, на судне неладно, — прошептал Блэкстон, один из матросов, которых я взял с собою.
— Идите к колесу, Думмсон, — сказал я строго боцману, — и подведите судно ближе к «Бомарису».
Он беспрекословно повиновался, а испуганные матросы, услышав приказание, несколько успокоились.
— Давайте-ка посмотрим, что нагружено в трюме, — продолжал я, обращаясь к матросам, и они неохотно снова пошли со мной вниз.
Капитан Марвин был прав относительно груза. В трюме оказалось столько копры, сколько могло поместиться в нем, а копра — ценный груз. Было похоже на то, что, вопреки всем напастям, наше путешествие окажется более прибыльным, чем мы ожидали, если только удастся уговорить матросов плыть на суденышке до Сиднея.
А что в этом была причина сомневаться, я увидел тотчас же, как только сказал, что отправляюсь на «Бомарис» один с Уэнрайтом, матросом, которого мы оставили в лодке. Отряд мой отказался наотрез остаться на суденышке.