Она хотела верить. Но всё уже поняла.
Её дом стоял у самой кромки леса. Бугристые стены были сложены из лежащих друг на друге переплетенных блоков, из каких строились все сооружения колонистов первой волны. Стены окружали огород в центре, где выращивали еду. Экраны в распахнутых окнах пропускали внутрь воздух, удерживая местный аналог насекомых снаружи. Окна были даже в небольшом хозблоке, где у папы хранились ножницы для уксусных сорняков и тележка для их вонючей ботвы.
Ноги Кары зашлёпали по мощёной камнем дорожке, слёзы делали дом, небо и деревья расплывчатыми и нереальными. Где-то неподалёку послышался голос Зана, и в ответ — голос его друга Сантьяго. Она не обратила на них внимания. Прохладный, сухой воздух в доме создавал ощущение перехода в другой мир. Лучи света били в окна, ловя пылинки. Она остановилась первый раз за всю дорогу с пруда. Ноги горели, горло сжимали необъятные ужас и горе, так что когда мама – черноволосая, высокая – вошла в комнату, застёгивая вокруг шеи ожерелье из полимерной смолы и стекла, всё, что смогла сделать Кара — протянуть ей тело птицы. Не сумела даже попросить о помощи.
Мама отвела Кару на кухню и сидела рядом с ней и мёртвым птичьим телом, пока дочь выкашливала свою версию событий в промежутках между всхлипами. Кара понимала, что всё это сплошная путаница — птица, псы, птенцы, хлеб — но она просто вываливала всё подряд и надеялась, что мама сможет понять. И объяснить.
Вошёл Зан с широко открытыми, испуганными глазами и коснулся её спины, чтобы успокоить. Мама ему улыбнулась. Сантьяго привидением мелькнул в дверях, раз, другой, старательно скрывая любопытство. Трагедия привлекала внимание.
Наконец у Кары вышел весь запас слов, и она сидела, ощущая пустоту. Опустошение. Поражение. Трупу птицы на столе, похоже, не было дела ни до того, ни до другого. Смерть лишила птицу точки зрения.
— Ох, детка, — сказала мама Кары, — мне так жаль.
— Это я, да? — сказала Кара. — Я убила её, так?
— Ты ведь не хотела. Это несчастный случай. Вот и всё.
— Это же было в книге, — сказала Кара. — Как птиц кормят хлебом. В книге так делала леди в парке. А они не умирали. Им было хорошо.
Мама взяла её за руку. Это было странно, но Кара знала, что будь она хоть чуть-чуть младше — даже в возрасте Зана — мама обняла бы её. Но Кара становилась большой девочкой, а обнимашки не для больших девочек. Для них — рукопожатия.
— Они не птицы, детка. Мы называем их так, потому что они чем-то напоминают птиц. Но у настоящих птиц есть перья. И клювы…
— Ни одной не видела.
Мама глубоко вдохнула, выдохнула с улыбкой.
— Когда на планету приходит жизнь, эволюция заставляет делать выбор из кучи вариантов. Какие белки использовать. Как передавать информацию от поколения к поколению. Жизнь на Земле принимала эти решения очень давно, так что всё земное стоит на одной и той же основе. Наши базовые белки. Способы, которыми получаем химическую энергию из еды. Работа геномов. Но на других планетах и выбор мог быть другим. Вот почему мы не можем есть растения, которые растут на Лаконии. Мы должны растить их особым способом, чтобы они стали частью нашего древа жизни.
— Но старая леди кормила птиц хлебом, — упрямо повторила Кара.
Мама не понимала суть проблемы, а Кара не знала, как объяснить понятнее. В книге старая леди кормила птиц хлебом, и птицы не умирали. А мама-птица умерла.
— Это было на Земле. Или где-то, где победило земное древо жизни. Жизнь Лаконии питается не тем же самым, что и мы. А мы не можем использовать еду, которую производит Лакония.
— Неправда, — сказала Кара. — Мы пьём воду.
Мама кивнула.
— Вода — очень, очень простая штука. У жизненных систем нет выбора, использовать воду или нет, потому что она больше похожа на минерал или…
— Дот! — отец будто не говорил, а лаял. — Пора!
— Я на кухне, — сказала мама. Послышались шаги. В дверном проёме возник отец – зубы стиснуты, губы сжаты. Его взгляд метнулся от Кары к ее матери, потом к птице, и выражение на его лице явно говорило: «какого чёрта?»
— Кара случайно отравила одну из нектарниц, — сказала мама, будто он и правда задал вопрос вслух.
— Дерьмо, — выругался отец, потом скривился от собственных слов. — Простите, что пришлось это услышать, дети. Это грубо. Но, Дот. Пора собирать детей и выходить.
Кара нахмурилась.
— Куда это вы?
— Вояки устраивают вечеринку, — ответила мама без улыбки. — Праздник в честь включения платформ.
— Нам надо там быть, — сказал папа, больше маме, чем Каре. — Наше отсутствие вызовет вопросы.
Мать Кары показала на ожерелье: «Я-то готова». Папа переминался с ноги на ногу. Его тревога почти ощутимо давила на плечи Кары.
— Мне обязательно идти?
— Нет, малыш, — сказал папа. — Если хочешь остаться здесь и удерживать форт, то и ладно. Вот нам с мамой обязательно.
— И Зану, — сказала мама. — Разве что ты возьмёшь на себя обязанность держать его подальше от неприятностей.
Кара поняла, что это вроде как шутка, и хихикнула в ответ. Но не то, чтобы ей было смешно. Мама пожала её пальцы, потом отпустила.
— Мне жаль нектарницу, детка.
— Всё хорошо, — ответила Кара.
— Мы вернёмся ещё до ужина, — сказал папа, а потом ушёл в глубину дома.
Спустя пару вздохов Кара услышала, как он громко зовёт Зана и Сантьяго. Внимание семьи переключилось на другие вещи. Про птицу забыли. Кара никак не могла взять в толк, почему ее это беспокоит.
До города нужно было полчаса идти по дороге мимо дюжины таких же домов, как у Кары. Дома постарше появились вместе с первой волной — учёных и исследователей вроде её родителей, которые пришли на Лаконию сразу же, как открылись врата. Хотя сам город появился позже, вместе с военными. Кара даже могла вспомнить, как строительные роботы начинали выкладывать основания казарм и центральной площади, жилья для семей военных и термоядерной установки. Большинство военных всё ещё жило на орбите, но каждый месяц город понемногу рос — ещё одно здание, ещё одна улица. Сантьяго было семь. Он рос в семье военных, и взял от них смелость. Он часто ходил один всю дорогу до дома Кары, чтобы поиграть. Однажды, как-то сказал отец, город так разрастётся, что окружит их дома. Пруд и лес уничтожат, замостят, застроят. Сказал так, что это не звучало ни хорошо, ни плохо. Просто перемена, вроде того как зима сменяется весной.
Но сейчас дом оставался домом, а город – городом, и она могла сидеть за кухонным столом, пока остальные собирались куда-то пойти. Птица не шевелилась. Чем больше Кара смотрела на неё, тем менее настоящей она казалась. Как что-то настолько мёртвое могло когда-то плавать, летать или кормить птенцов? С тем же успехом мог, например, запеть камень. Птенцы и не знают, наверное, что же теперь делать. Зовут маму. Интересно, они сами поймут, когда надо вернуться в гнездо, если никто им не покажет?
— Мам? — позвала Кара, когда отец снова выгнал Зана и Сантьяго за дверь. — Мне нужен твой дрон для отбора проб.
Когда мама сердилась, у нее меж бровей всегда появлялась складка, даже если говорила она с улыбкой.
— Детка, ты же понимаешь, что я сейчас занята. Мы с папой…
— Я сама справлюсь. Мне просто нужно помочь детям мамы-птицы. Всего на несколько дней, пока они не привыкнут, что её больше нет. Я всё испортила. Нужно это исправить.
Складка разгладилась, мамин взгляд смягчился. На миг Кара подумала, что мама скажет «да».
— Нет, детка. Прости. Отборочный дрон — вещь хрупкая. И если что-то пойдёт не так, нам неоткуда будет взять новый.
— Но… — Кара указала рукой на птицу.
— Разберемся, когда вернусь, если у тебя ещё останется желание, — сказала мама, хотя маловероятно, чтобы это было правдой.
К тому времени, как они вернутся из города, Зан устанет и будет капризничать, а родители просто устанут. Кроме сна им ничего не будет нужно. Что значит пара птенцов по сравнению с мировыми проблемами?
Снаружи раздался голос Сантьяго, и в нём слышались высокие, почти скулящие нотки юного, мужского нетерпения. Мама двинулась к выходу.
— Хорошо, мам, — сказала Кара.
— Спасибо, детка, — сказала мама и вышла.
Кара слышала, как они разговаривают, но о чем, разобрать не могла. Вдалеке шумел Зан и смеялся Сантьяго. Ещё через минуту голоса стихли. Кара сидела в одиночестве в тишине дома.
Она прошлась по комнатам, глубоко сунув руки в карманы и сурово, чуть не до боли, нахмурившись. И не могла понять, что же не так. Всё стояло на своих местах, но чего-то явно не хватало. На стенах у дверей, где руки оставляли следы месяцами и годами, те же пятна. В углах, где из-за старости отслаивался пластик основания, те же белые чешуйки. Дом был рассчитан всего на пять лет, а они жили тут уже восемь. Её комната, в ней разобранный матрац, через коридор комната Зана, с таким же матрацем. Окно с видом на грунтовую дорогу, по которой только что ушла семья. Злость засела в груди, прямо над животом, и Кара никак не могла от неё отделаться. Злость заставляла всё в доме казаться мерзким и мелким.
Кара бросилась на матрац, уставилась в потолок и подумала, что сейчас заплачет. Но нет. Она просто лежала и расстраивалась. Когда наскучило, перекатилась на живот и взяла свою личную электронную книгу, тонкий плёночный планшет. Родители закачали туда стихи, игры, математические упражнения и рассказы. Если бы они имели доступ к сетям на той стороне врат, то планшет можно было бы обновить. Но военные не давали. Весь контент рассчитывался на девочку младше Зана, но кроме планшета у Кары ничего не было, поэтому она любила его. То есть раньше любила.
Она открыла рассказы, и принялась листать их ради одного определённого рисунка, будто царапая рану. На поиски ушло несколько минут, но Кара нашла. В иллюстрированной книге под названием «Эшби Эллен Экерман в Париже», про маленькую девочку на Земле. Акварельная серо-голубая картинка с небольшими вкраплениями золота на уличных фонарях. Эшби и её друг, обезьянка ТанТан, танцевали в парке, а за ними возвышались закрученные, прекрасные очертания башни Денье. Но Кара искала то, что осталось с краю. На скамейке сидела старушка и бросала хлебные крошки птицам, которых мама называла голубями. Вот откуда взялась злость. Старушка обращалась с птицами по-доброму, и никто не умирал. Никому не было больно. И ведь враньём не назовешь – судя по всему, на Земле такое в порядке вещей. В Париже. Где Кара никогда не бывала и куда не собиралась. Но если книги описывали другие места с другими правилами, то зачем они Каре? Это всё равно что прийти однажды утром в школу и обнаружить, что для тебя математика теперь работает иначе, так что даже если получишь тот же ответ, что и все, он будет неверным.