Кто-то вовремя вспомнил, что у нас есть контрольное время прибытия в лагерь, и к этому времени обязательно нужно вернуться. Мой квадроцикл достали со дна ущелья — Саша Давыдов и его напарник каким-то хитрым способом спустились и вывезли это четырехколесное чудо, с которым ровным счетом ничего не случилось. Я снова сел в седло, и через десять минут мы въехали в лагерь. Тут я понял, что почти мертв, и рухнул в палатку.
Платонов предельно осторожно снял с меня «доспехи». Я был очень удивлен: было здорово разбито все тело, но ни одно володино движение не причинило мне боли. Потом уже я спросил у Чубайса, как Володе это удается, и Анатолий Борисович объяснил, что Платонов не раз привозил из Чечни тяжелораненых солдат, и кому, как не ему знать, как отзывается каждое прикосновение к прострелянной, раздробленной, растерзанной плоти.
И вот этот суровый полковник абсолютно поразил меня тонким юмором, благороднейшими манерами и великолепным голосом! Он так замечательно пел под гитару Окуджаву, Галича, Визбора, что я начал всерьез уговаривать его выйти на сцену нашего театра.
Пошел дождь, стучал по крыше палатки. Я не очень понимал — это на самом деле, или снится. И еще всю ночь перед глазами стояла картина маленького квадроцикла на дне ущелья. Такой психологический штамп.
Наутро Чубайс рассказал о разговоре с моей женой Мариной. Я ушел спать в палатку, а он остался в машине: за штурманским сиденьем был оборудован деревянный ящик, любовно прозванный «гробиком», выстланный внутри спальниками, а сверху прикрытый выгнутым листом тонкой фанеры. Предназначался он для отдыха в пути, но Чубайсу там так понравилось, что он часто спал в нем и ночью. В ту ночь его разбудил звонок мобильного телефона, как выяснилось моего, потому что я оставил его заряжаться от аккумулятора, хотя шанс оказаться в зоне действия сети был очень невелик. Он посмотрел на аппарат, увидел, что на экране высветилось имя «Марина» и ответил. Марина услышала не мой голос и тут же забеспокоилась:
— Анатолий Борисович, что с Иосифом?
— С ним все нормально, у нас тут дождь сильный идет… Он спит в палатке, это я вот лежу в гробике…
В этот день мы должны были сплавляться по горной реке — это называется рафтинг. Болело все, и в рафтинге, к сожалению, я участвовать не мог, но не раз уколотый, обрызганный заморозкой, постоянно жующий какие-то таблетки, залез в кресло джипа, пристегнувшись всеми возможными ремнями. На водительское место сел номер первый нашего экипажа, тоже еще ощущавший последствия падения с мотоцикла. В описании маршрута переезд из лагеря к месту сплава был обозначен как «легкая горная дорога». Не могу сказать, что я был с этим согласен: местность оказалась сильно пересеченной, приходилось переезжать небольшие горные речки, то и дело попадались неровности и кочки, и даже в прекрасном супермегатехнологичном кресле, умеющем принимать форму тела при любом незначительном повороте, ушибленные ребра и прочие части организма давали о себе знать.
Что меня поражало — это как среди многочисленных «природных объектов» Саша Давыдов умудрялся находить дорогу. Ты едешь и видишь воочию: дальше дороги нет, дальше река, или каменные глыбы, или скала, или какой-то непонятный ров — проехать невозможно, но он с упорством вожака стаи, знающего все секретные тропы в джунглях, вел конвой в нужном направлении. Я понимал, что в машине у него навигатор, работающий через спутниковую связь, но все равно это было непостижимо.
Сплавом по реке Ангрене руководила команда из Нижнего Новгорода — абсолютные профессионалы в этом деле. Сперва мы долго смотрели, как наши товарищи надевают надежные водонепроницаемые костюмы и садятся на плоты и в байдарки, потом совсем не быстро пошли параллельно реке и вскоре добрались до подвесного мостика, который сильно раскачивался, и казалось, вот-вот сорвется и упадет в бурный поток. На этом мостике мы ждали ребят, которые в ледяной воде боролись с сумасшедшим течением, чтобы запечатлеть в кадре прохождение порогов. Мне казалось, что скорость передвижения по реке должна быть равна скорости течения, но убедился, что это не так. Всего 8–10 километров в час. Так что ждать пришлось долго. Анатолий Борисович по чудовищно острым и скользким камням спустился с фотоаппаратом вниз, прямо к реке. Первой из-под моста выскочила байдарка, в которой оказался наш врач-оператор Вася. Лихо подрулив к берегу, он распаковал камеру, и уже два объектива следили за тем, как люди на плоту работали веслами, пытаясь противостоять водно-каменной стихии горной реки. Стоя на мостике, я вдруг подумал, что даже на экране смотреть это будет жутковато — ощущение опасности в записи лишь слегка притупится, но не сотрется.
Чуть позже мы оказались в прекрасном месте, где река входила в плавное течение. Во дворе на берегу были накрыты столы, нас ждала узбекская еда и зеленый чай. Светило белое солнце пустыни, под навесом было прохладно, и после нескольких напряженных дней все быстро расслабились. Начались неспешные разговоры, в том числе о театре и актерах, и я неожиданно так увлекся, что прочел почти полноценную академическую лекцию по теории режиссуры… К счастью для всех, неумолимый график удержал меня от того, чтобы перейти к практике. Мы отправились в Самарканд.
30 апреля. Канун Пасхи. Мы ехали довольно долго и тяжело — все-таки 400 километров. На месте оказались часов в десять вечера, и остановились в очень красивом доме. Мне сказали, что ночевать будем в гостинице, и я был уверен, что здесь мы ненадолго, а ближе к ночи придется переезжать. Тогда я еще не знал, что большинство частных гостиниц в Узбекистане — это большие жилые дома. Во дворе ко мне подошел человек, подвел к двери и сказал: «Вот ваш номер». Я вошел, и оказался в чьей-то квартире. На крючках висели узбекские халаты, стояли чьи-то чемоданы, лежали вещи… Было полное ощущение, что за полчаса до нашего приезда человека, занимавшего эту комнату, попросили съехать ненадолго, потому что здесь должны переночевать гости… Зато очень порадовала удобная, широкая и только что заправленная чистая постель. Вторым приятным сюрпризом стало наличие душа, куда я немедленно и направился. Стоя под струей почти холодной воды — горячая почему-то не шла, — я слышал где-то рядом голоса и смех, было полное ощущение, что кто-то моется вместе со мной. Оказалось, что окно в ванной комнате открыто и выходит прямо во двор, где сидят люди и, не обращая на меня никакого внимания, ведут веселый разговор.
К ужину все вышли цивилизованными. Впервые с начала экспедиции мы цивилизованно сидели за большим столом, и, встречая Пасху под крышей настоящего дома, вкушали настоящий плов, диковинную и очень вкусную конскую колбасу, всевозможные сыры, зелень, большие спелые узбекские помидоры… Обещали принести еще лагман, но почему-то не принесли.
Наутро мы гуляли по Самарканду. Были в мавзолее Тамерлана, или, как называют его в Средней Азии, Тимура. Этот огромный дворец произвел на меня впечатление не как архитектурное сооружение, а, скорее, как свидетельство времени. Вот трон Тамерлана, строителя могущественной восточной империи, и именно на нем семьсот лет назад он сидел и думал царские думы. Здесь жили, там ходили… И чувствуешь это только потому, что много раз слышал о Тамерлане в раннем детстве, или в школе на уроках, или еще в связи с чем-то. То же происходит, когда оказываешься в предгорьях Тянь-Шаня, у широкой реки Амударьи или в пустыне Кызылкум. Школьные абстрактные географические названия вдруг приобретают реальное воплощение, и ты осознаешь, насколько твои фантазии об этих местах многообразнее, ярче и любопытнее, чем реальность… Вот оно перед тобой — место, занесенное пылью веков, хранящее память о грозных и великих временах, вот цветная плитка на дорожке, через трещины которой пробивается трава, и понятно, что не раз эту плитку пытались реставрировать, и уже неизвестно, как именно она выглядела во времена Тамерлана. Но место, и воздух, и расположение звезд — те же… И это дает сильнейшее ощущение времени, истории, величавости и ничтожности всего земного одновременно.
Побывали в обсерватории Улугбека — очень интересное место. «Ушибленные», то есть Саша Чикунов с поврежденной ключицей и я, подустали и сникли. Раны болели сильно. Решено было отправить нас в больницу на такси. Но 1 мая найти такси в Самарканде невозможно. Обнаружили «копейку», водитель которой согласился отвезти нас в главный травматологический пункт к самому главному врачу. Этой машине было лет тридцать, а рука человека касалась только ее баранки! И она все-таки ехала… долго… на другой конец города… по ямам и рытвинам… в сорокоградусную жару… без кондиционера…
То место, куда нас привезли, сильно напомнило мне послевоенное социалистическое одесское детство: полубараки с обшарпанными стенами и обвалившейся штукатуркой, пыльные стекла. Почему-то только один кусочек дома был аккуратно покрашен и возле него росли цветы. Очевидно, это был центральный вход, потому что на выкрашенной стене красовалась вывеска «Центральная клиническая больница города Самарканда. Травматологическое отделение». А над ней висела мраморная мемориальная доска с гордым барельефом какого-то человека. Текст гласил:
«В этом доме с 1957 по 1989 год работал выдающийся узбекский травматолог заведующий отделением заведующий кафедрой Самаркандского медицинского института академик Академии медицинских наук Узбекской ССР член-корреспондент Академии медицинских наук СССР Самуил Моисеевич Ройтман»
Смеяться было физически невозможно, просто больно, и нас повели к тому, кто теперь занимал место академика Ройтмана. Это был настоящий узбек, при виде которого я все-таки засмеялся, несмотря на жуткую боль. Его широкая открытая улыбка живо напомнила мне историю, которую незадолго до этого рассказал Чубайс.
На первой полосе одной из очень желтых газет — может быть, «СПИДИНФО» или «ЖИЗНЬ», — появилась фотография огромного оскалившегося пса и заголовок: «Чубайс вставил своей собаке золотые зубы». В статье на эту тему подробно рассказывалось, как у собаки Чубайса заболели зубы, и ведущие специалисты одной из самых дорогих стоматологических клиник вживляли ей в пасть золотые имплантанты, а восемь охранников (по два на каждую лапу) в течение нескольких часов держали этого монстра…