– С умыслом, – эхом повторил я.
– Именно! Когда по завершении осмотра пациент с тревогой в голосе спрашивал, есть ли повод волноваться, доктор Вассори делал свой первый ход на шахматной доске. Он садился напротив больного, выдерживал минутную паузу и размеренным, громким, хорошо поставленным голосом произносил сакраментальную фразу: «Полной слепоты не избежать уже в ближайшее время». Кому-то от его слов становилось дурно, кто-то ударялся в слезы. Лишиться зрения – это ведь лишиться вообще всего! Когда несчастная жертва хватала доктора Вассори за колени и вопрошала, неужели, ради бога, ничем в целом мире нельзя помочь – этот упырь, этот гаденыш делал новый ход на шахматной доске: сам становился Всемогущим Господом! Все, все на свете, мастер Пернат, лишь игра в шахматы! Вот что он говорил первым делом: «Экстренная операция – пожалуй, единственное спасение». Вторым делом он, поддавшись какому-то полупохотливому тщеславию, принимался расписывать «случаи из практики», которые – вот так удача! – имели невероятно сильную схожесть со случаем окучиваемого пациента. Он рассказывал, как многие больные именно ему обязаны сохранением зрения – и все в таком духе… Хмель славы от того, что его почитают чуть ли не каким-то высшим существом, в чьи руки вложены счастье и горе людей, кружил этому отродью голову. Беспомощная жертва, ошарашенная известием, с сердцем, переполненным жгучих чаяний, с орошенным холодным потом лбом не отваживалась прервать его тираду: чтобы, не дай бог, не прогневить его, того единственного, кто способен помочь. Словами, что к операции он, к сожалению, сможет приступить только через несколько месяцев, как вернется из научной командировки, доктор Вассори заканчивал свою речь. «Вдруг повезет, – говорил он, – в таких случаях остается только надеяться на лучшее, вдруг еще и тогда не будет поздно»…
– И тут больной в ужасе вскакивал, крича, что ни при каких обстоятельствах даже дня ждать не хочет, и умолял посоветовать другого окулиста, способного прооперировать? – уточнил я, понимая, к чему клонит Харузек.
– Ну да, разумеется! Доктор Вассори в глубокой задумчивости мерил шагами кабинет, озабоченно морщил лоб и в конце концов со скорбным придыханием говорил, что другой врач непременно будет исследовать глазное дно с помощью электрического света. Пациент уже и сам знает, насколько это больно, а повторное облучение может только навредить… Да и среди хирургов редко кто владеет необходимым навыком. Так или иначе, врач заново может обследовать глаз лишь по истечении долгого времени, дав успокоиться зрительному нерву. Хирургическое вмешательство откладывается…
Харузек сжал кулаки.
– На языке шахмат это называется вынужденным ходом, дорогой мастер Пернат. И то, что происходило дальше, тоже – вынужденные ходы. И так – пункт за пунктом… Люди, доведенные до отчаяния, умоляли доктора Вассори сжалиться, отложить хоть на день свою поездку и самому провести операцию. Ибо речь шла о большем, чем близкая смерть. Речь шла о невыносимом страхе, остужавшем сердце, страхе в любой момент ослепнуть – что может быть страшнее этого! Чем отчаяннее упирался и жаловался этот монстр – мол, какой сильный вред нанесет его репутации отсрочка поездки, – тем больше денег ему предлагали. Если сумма гонорара виделась доктору достаточно высокой, он поддавался уговорам, в тот же день – чтобы случайность не помешала его планам – нанося обоим здоровым глазам жертвы непоправимый вред. Отныне человек был обречен на пожизненную муку: смотреть на мир будто сквозь тусклое стекло. Преступление без единой улики! Благодаря операциям на здоровых глазах доктор Вассори сумел не только приумножить славу непревзойденного целителя, которому каждый раз удается остановить слепоту, но и удовлетворить безумную жажду денег и тщеславно потешиться, когда доверчивые души, пострадавшие физически и финансово, смотрели на него как на благодетеля и величали спасителем.
– Да уж, подлый человек! – согласился я, искренне негодуя.
– Только тесно связанный с гетто, знакомый с его ухищрениями, с детства привыкший жить, как паук, постоянно держащийся настороже тип… тот, кто знает в городе всех и ко всякому может залезть в карман… только такой вот псевдопровидец мог столь долгое время водить всех за нос. Не вмешайся я, так бы он и обстряпывал свои черные дела до самой старости и ушел бы потом на заслуженный отдых – со всеми почестями. Охотно верю – его бы еще ставили в пример молодым врачам… и только Божий суд призвал бы эту гнусь к ответу. Но я ведь тоже из гетто… здешнее коварство – и у меня в крови… потому-то я его и сразил – как молния в ночи, как незримый рок. Молодому Савиоли принадлежит заслуга в разоблачении Вассори, но это я стоял у него за спиной и собирал факт за фактом, пока не наступил день, когда рука закона ухватила господина окулиста за запястье. Но эта погань и тут умудрилась вывернуться – покончив с собой! Ну, хоть так! Словно рядом с ним стоял мой двойник и направлял его руку – он лишил себя жизни, выпил амилнитрит из колбы, оставленной мной умышленно на всякий случай в его ординаторской, когда однажды я сам уговаривал его поставить мне очередной ложный диагноз глаукомы, умышленно и страстно желая: пусть этот амилнитрит нанесет ему последний удар. В городе ходили слухи, что его постиг апоплексический удар. Отравление парами амилнитрита способно нарисовать такую клиническую картину… но в любом случае и дураку было ясно, что на самом деле с ним стряслось. – Харузек рассеянным взглядом уставился в одну точку, как будто углубился в некие важные думы, потом вновь потряс пальцем в сторону лавки Аарона Вассертрума.
– Теперь он один, – пробормотал он, – один-одинешенек, наедине со своей алчностью и с этой… с этим… манекеном из воска!
Сердце мое тревожно сжалось. Я испуганно взглянул на Харузека.
Не бредит ли он? Не иначе как болезнь ума заставляет его нести околесицу.
Да ведь наверняка!.. Наверняка ему все это пригрезилось! Та ужасающая правда об окулисте, какую он мне выложил, – почти наверняка морок, навеянный чахоткой. А у этого Харузека, шастающего под дождем в плаще на голое тело, скоро в терминальную форму и без того серьезная болезнь войдет…
Я хотел было отвлечь студента, развеселить какой-нибудь шуткой, направить мысли в другое, не такое безысходное русло – однако не успел и слова вымолвить, как в памяти моей, словно озаренное внезапной вспышкой молнии, возникло лицо Аарона Вассертрума с заячьей губой и выпученными рыбьими глазами. Кто еще тогда мог ждать снаружи?..
Ах, Савиоли! Доктор Савиоли! Да-да, именно это имя под великим секретом шепнул мне на ухо кукольник Цвах, похваляясь юным благовоспитанным жильцом, арендовавшим его студию…
Растревоженный, я уже открыл было рот, чтобы поведать Харузеку о странном случае, приключившемся со мной на днях, но хилого студента вдруг сотряс столь сильный приступ кашля, что он едва не опрокинулся наземь. Я замер, не ведая, что делать, и лишь оцепенело смотрел, как Харузек, судорожно цепляясь за облупившиеся стены арки, вышел под вновь зарядивший дождь и, с трудом обернувшись, кивнул мне на прощанье.
И все-таки он рассказал мне правду!
В его словах не чувствовалось пустой блажи умирающего. Будто бесплотный дух зла, денно и нощно шастающий по улицам этого города в поисках физического воплощения, прошел мимо меня – незаметный для глаза, но вполне ощутимый душой. Порой обуревает он того или иного грешника, а нам и невдомек – списываем все на рябь воздуха, игру света, смог. А потом только весть об очередном ужасном преступлении или даже целом зловещем заговоре доходит до нас, указывая на то, что дьявол указал на жертву – и назначил палача.
И, верю, открылась мне вдруг сокровенная сущность этих кровожадных призраков, обступающих нас со всех сторон: некая грубая сила протаскивает их сквозь наше бытие – совсем как тот увядший миртовый цвет, плывущий по сточной канаве.
Мне показалось, будто окружающие дома взирают на меня с необъяснимой злобой. Ворота – разинутые черные пасти без языков; глотки в недрах вибрируют, готовясь родить сокрушительный вопль, пронимающий губительным ужасом все естество…
Что еще напоследок сказал студент о старьевщике? Я шепотом повторил его слова. Кого он имел в виду, говоря о кукле из воска? Верно, какое-то образное выражение – из тех парадоксальных метафор, к коим студент Харузек питал страсть. Собеседники обычно знай себе смеялись над его манерой выражаться, но лишь до тех пор, пока абсурдные сравнения и обобщения не принимали, хоть бы и в ярком свете дня, зримые воплощения – до того непотребные и фантастичные, что тут уже делалось не до смеха.
Я перевел дыхание, чтобы успокоиться и отогнать страх, навеянный рассказом. Чуть пристальнее присмотрелся к людям, ютившимся вместе со мной в подворотне. Подле меня стоял одутловатый старик – тот самый, что посмеялся над репликой про букетик. На нем были черный длинный сюртук и перчатки. Своими выпученными глазами он дотошно изучал ворота противоположного дома. Я невольно проследил за его взглядом и заметил, что он прикован к рыжей Розинe: она стояла напротив, улыбаясь, как и почти всегда.
Старик явно пытался привлечь ее внимание; и было видно, что Розина это понимает, но строит из себя неразумеющую. Наконец он не выдержал и вороватым шагом пересек улочку – забавно, с грацией большого черного резинового мяча перепрыгивая через лужи. Его, очевидно, здесь все знали, ибо отовсюду посыпались ремарки в его адрес. Босяк позади меня в красном плетеном шарфе, в синем военном картузе и при самокрутке, начиненной «Вирджинией»[7], за ухом гримасничал у корпулентного мужчины за спиной, однако смысла тех кривляний я не понимал.
Я понял только, что в еврейском квартале старика называли «масон»: на их жаргоне кличка эта применялась к человеку, охочему до незрелых подростков обоего пола и, в силу обширных связей, совершенно не боящемуся полиции.
Через минуту фигура Розины растворилась в темноте за воротами.