Глава 5. Пунш
Мы открыли окно, чтобы выветрить табачный дым из моей крошечной комнатки.
Холодный ночной ветер пробрался внутрь, налетел на скудные пальто, висевшие на дверях, и они тихо заколыхались туда и сюда.
– Достойный головной убор Прокопа вознамерился улететь себе прочь, – молвил Цвах, показывая на большую шляпу музыканта, чьи широкие полы трепетали, как черные крылья.
Иешуа Прокоп весело подмигнул.
– Вольная птаха, – пробормотал он, – эта черная шляпа…
– Рвется до «Лойсичека», на танцульки… – молвил свое слово Врисландер.
Прокоп засмеялся, отбивая рукой такт под тонкий плач зимнего ветра над крышами. Потом он снял со стены мою старую, разбитую гитару, сделал вид, будто играет, и бравурно затянул писклявым фальцетом известную блатную песенку:
– Жил на свете Хаим, никем не замечаем, алте шмотес Хаим продавал…
– А быстро это ты наблатыкался в языке прохиндеев из гетто! – похвалил Врисландер, смеясь и тут же подхватывая куплет: – Хаим, гениг шойн, лавочку закрой, нам самим бы сбыть здесь самопал…
Хором Прокоп и Врисландер завели:
– Ай-ца, гоп-ца, а вот такое житье, ай-ца, гоп-ца – да вот такое бытье…
– Такие потешные частушки ежевечерне гнусавит у Лойсичека мишигене[8] Нафталий Шафранек в зеленых очках, а ему подбрасывает новые куплеты, подыгрывая на аккордеоне, расцвеченная бабеха, – объяснил мне Цвах. – Нужно нам как-нибудь сходить вместе до той кнайпе[9], мастер Пернат. Может, немного погодя, когда допьем этот пунш… что думаете? По случаю вашего очередного дня рождения!
– Да, да, пойдем с нами, – подхватил Прокоп, закрывая окно. – Такое стоит увидеть!
Далее мы пили горячий пунш, погрузившись в собственные размышления.
Врисландер выстругивал деревянную куклу-марионетку.
– Вы нас целиком отрезали от внешнего мира, Иешуа, – прервал тишину Цвах. – С тех пор как вы закрыли окно, никто и слова не произнес…
– Когда перед тем качались пальто, я лишь подумал о том, как это странно, когда ветер шевелит неживые вещи, – торопливо ответил Прокоп, словно извиняясь за свое молчание. – Какой причудливый вид имеют мертвые предметы, вдруг приведенные в движение! Разве нет? Как-то видел на безлюдной площади, как бешено кружили и скакали друг за другом, как в смертельной битве, лоскуты бумаги, хотя я не чувствовал ни единого порыва ветра, ибо схоронился за стеной дома. Потом лоскуты будто успокаивались, но через мгновение снова вскакивали и мчались, беснуясь, сбивались кучей в закоулке между домами, а потом заново рассеивались и в конце концов канули где-то за углом… Лишь толстая газета не поспевала за ними – остервенело билась на мостовой, будто задыхалась, хватая бумажным ртом воздух. Смутное подозрение зародилось тогда во мне, что и мы, живые существа, чем-то похожи на эту газету. Может, и нами играет невидимый, непостижимый «ветер», гонит нас, куда захочет, а мы, наивные, верим, будто сами руководствуемся свободной волей? А что есть жизнь, как не таинственный вихрь? Ветер, о котором говорится в Библии: знаешь ли ты, откуда он приходит и куда идет[10]? Разве не снится нам иногда, будто мы погружаемся в водную глубь и ловим там серебряных рыбок? На самом же деле то лишь холодный порыв ветра касается наших рук…
– Прокоп, вы сейчас говорите ну прямо как Пернат! Что это с вами? – Цвах пытливо уставился на музыканта.
– Это история книги Иббур вдохновила его на такие размышления. Жаль, вы поздно пришли и не слышали рассказа о ней, – молвил Врисландер.
– История книги?
– Собственно, история одного странного мужчины, ту книжку принесшего. Пернат не знает ни его имени, ни где он обитает, ни чего он хотел. И хотя внешность того мужчины должна была бы очень бросаться в глаза, Пернат не может его описать…
Цвах встрепенулся.
– Очень странно, – отозвался он. – Незнакомец без бороды, косоглазый?
– Возможно, – ответил я. – А хотя… хотя… точно ведь, он! Вы его знаете?
Кукольник покачал головой.
– Нет. Просто он напоминает мне Голема.
Художник Врисландер опустил руку с резцом.
– Голема? Я слышал много разговоров о нем. Вы что-нибудь знаете о Големе, Цвах?
– Кто может сказать наверняка, будто что-то знает о Големе? – Цвах пожал плечами. – Он принадлежит к сфере легенд, покуда в один прекрасный день на улицу не выплеснутся события, которые вдруг снова оживят его. Тогда какое-то время только и разговоров будет, что о нем, конечно же. Слухи разрастутся до неслыханных размеров, станут крайне дикими и преувеличенными – и в конце концов сами рассыплются в прах от собственной дикости. Говорят, эта история тянется где-то с семнадцатого века. По предписаниям ныне забытых текстов первичной каббалы, один раввин сотворил искусственного человека, прислужника, так называемого Голема. Тот должен был помогать ему звонить в колокола в синагоге и выполнять всяческую черную работу. Однако настоящим человеком Голем не стал. Тупое, полусознательное существование теплилось в нем, да и то лишь днем. Благодаря цидулке[11], вложенной за зубы, он притягивал к себе свободные космические силы Вселенной. И когда как-то перед вечерней молитвой раввин забыл вынуть у него изо рта запись имени божьего, Голем впал в неистовство и метался по темным улицам города, разрушая все на своем пути, пока раввин не перехватил его и не разрушил. От Голема ничего не осталось – всего-навсего маленький глиняный холмик. Его до сих пор показывают в старой синагоге.
– Того раввина пригласили как-то к кайзеру во дворец, чтобы он оживил мертвецов, – встрял Прокоп. – Говорят, он пользовался при том Laterna magica, волшебной фонарью…
– Да конечно же, какое нелепое объяснение не найдет одобрения среди современных ученых мужей! – невозмутимо вел дальше Цвах. – Laterna magica! Будто кайзер Рудольф, всю жизнь увлекавшийся магическими вытребеньками, не уразумел бы этакого грубого мошенничества… Я, правда, точно не знаю сути легенды о Големе, однако все-таки что-то, не подверженное смерти, до сих пор обитает в этой части города и тесно с ней связано. Вот в чем я уверен. Из рода в род здесь обитали мои предки, в гетто, и, пожалуй, никто из ныне живущих не располагает такими давними, простирающимися в глубину веков сведениями о периодических появлениях Голема, как ваш покорный слуга!
Цвах примолк, задумавшись о прошлом. Глядя, как он сидит за столом, подперев свои розовые, еще совсем молодые с виду щеки, диссонировавшие с седыми висками, я невольно сравнивал кукольника с застывшими лицами-масками его марионеток: он часто мне их показывал. На удивление похожими они были. То же выражение, те же черты лица.
«Есть на свете вещи, неотъемлемые друг от друга, – подумал я. – Вот, скажем, простая судьба Цваха. Мне кажется нереальным, ужасным даже, что такой человек, как он – вполне знатных кровей, воспитанный, готовый к карьере артиста, – обратился в ветхий сундук на ножках, набитый марионетками. Теперь волочится по ярмаркам, заставляя кукол, еще его пращурам обеспечивавших нищенское прозябание, выделывать коленца и играть скупые на всякую интригу сценки».
Старик, видать, попросту не может без них, а они – без него: куклы живут его жизнью, ну а когда им приходится расставаться, они поселяются в его мыслях и до тех пор лишают своего несчастного владыку покоя и сна, покуда тот не вернется к ним. Потому-то, думаю, старик и относится к деревянным человечкам с такой отеческой любовью и просиживает допоздна, выдумывая своим привередливым щеголям и кокеткам новые наряды, которые сам же и шьет из блестящей мишуры и сверкающих блесток.
– Цвах, что же вы приумолкли? Мы все с таким интересом слушали вас… – окликнул Прокоп старого кукольника, взглянув на Врисландера и на меня, будто испрашивая нашего согласия.
– Не знаю, с чего и начать, – задумчиво молвил старик. – История о Големе трудно поддается пониманию… вот, взять Перната: доподлинно знает, каким на вид был гость, но не может его описать. Примерно каждые тридцать три года на наших улицах происходит одно событие, будто бы ничем не примечательное и все же нагоняющее ужаса, и нет ему ни объяснения, ни оправдания. Итак, периодически какой-то странный мужчина азиатской наружности – безбородый, с желтоватого цвета лицом, в старомодном, наглухо застегнутом сюртуке – покидает ровной, но странно нетвердой походкой, будто с минуты на минуту готов упасть, дебри улочки Альтшульгассе. Пройдет этот тип по всему нашему еврейскому околотку, да потом вдруг раз! – исчезает. Слышал, обычно он просто заворачивает куда-нибудь за угол, а там уж и нет его… Одни говорят, он делает круг и возвращается к тому же дому, откуда вышел, к старинному дому вблизи синагоги. Другие, охочие до сенсаций, утверждают, что видели, как он, вывернув из-за угла, шествовал им навстречу. Его фигура им явилась отчетливо, но постепенно она терялась, как силуэт человека, направляющегося вдаль, а потом и вовсе исчезала. Шестьдесят шесть лет назад его появление подняло, видно, особо большой переполох, ибо припоминаю: когда я еще был совсем мальчишкой, одно здание на Альтшульгассе обыскали сверху донизу. Так вот, в том доме, как установили, существовала одна горница с решетками на окнах, у коей ни входа, ни выхода не было. Во всех окнах жильцам велели вывесить белье – и выявили, значит, эту комнату-могилу… Ну а поскольку дверь туда обнаружить так и не удалось, то не придумали ничего лучше, как спустить с крыши веревку… Никогда не забуду: нашелся смельчак, полезший по ней вниз, чтобы, повиснув меж небом и землей, заглянуть в эту горницу снаружи! Однако ж, едва он приблизился к зарешеченному окну, веревка оборвалась, он грохнулся прямо на булыжную мостовую и не собрал костей. Как шумиха поулеглась, любопытный народец решил вновь повторить попытку, но вот незадача: судили эти активисты тогда, рядили, какое именно окно им требуется, спорили-спорили да в итоге и переругались… и дело с концом.